возмущения, ярости. Она ничего другого  и  не
ожидала.
   - И ты говоришь, что хочешь ребенка от этой мерзости?
   - Да, хочу. И он у меня будет.
   - Будет? Значит, ты уверена? Когда ты это поняла?
   - В июне.
   Он замолчал, и в его лице опять появилось странное,  детское  выражение
непричастности.
   - Диву даешься, - наконец выговорил он,  -  как  подобных  людей  земля
носит.
   - Каких людей?
   Он дико посмотрел на нее, не  удостаивая  ответом.  Было  очевидно,  он
просто не в состоянии даже помыслить о малейшей связи между существованием
Меллорса и собственной жизнью. Это  была  чистая,  огромная  и  бессильная
ненависть.
   - И ты говоришь, что хочешь выйти за него замуж? Носить это подлое имя?
   - Хочу.
   И опять его точно громом ударило.
   - Да, - наконец обрел он дар речи.  -  Это  только  доказывает,  что  я
никогда не заблуждался на твой счет: ты ненормальна, не в  своем  уме.  Ты
одна из тех полоумных, с патологическим отклонением женщин, которых влечет
порок, nostalgic de la boue [ностальгия по навозной жиже (фр.)].
   Неожиданно в  нем  проснулся  обличитель,  бичующий  современную  порчу
нравов. Он сам - воплощение всех добродетелей. Она, Меллорс и иже с ними -
олицетворение зла, грязи. Вещая, он как бы стал  утрачивать  плотность,  а
вокруг головы почти засветился нимб.
   - Теперь ты видишь, самое лучшее развестись со мной и на этом поставить
точку, - резюмировала Конни.
   - Ну уж нет! Ты можешь убираться куда угодно, но развода я тебе не дам,
- с идиотской непоследовательностью заявил он.
   - Почему?
   Он молчал, одержимый тупым упрямством.
   - Ты предпочитаешь, чтобы  ребенок  считался  твоим  законным  сыном  и
наследником?
   - До ребенка мне дела нет.
   - Но если родится мальчик, он  будет  согласно  закону  твоим  сыном  и
унаследует твой титул и поместье.
   - Мне все равно.
   - Но ты должен подумать об этом. Я, конечно, сделаю все, чтобы  ребенок
юридически не считался твоим. Пусть он будет незаконнорожденным,  если  не
может носить имя родного отца.
   - Поступай, как сочтешь нужным.
   Он был неумолим.
   - Так ты не дашь мне развода? Причиной  может  служить  Дункан.  Он  не
возражает. А настоящее имя может вообще не фигурировать.
   - Я никогда с тобой  не  разведусь,  -  сказал,  как  вогнал  последний
гвоздь.
   - Почему? Потому что я этого хочу?
   - Потому что я всегда действовал по собственному  разумению.  И  сейчас
мне представляется самым разумным не разводиться.
   Спорить с ним было бесполезно, Конни пошла наверх, рассказала Хильде.
   -  Завтра  едем  обратно,  -  решила  та.  -  Надо   дать   ему   время
опамятоваться.
   Полночи  Конни  упаковывала  личные,  ей  принадлежавшие  вещи.   Утром
отправила чемоданы на станцию, не сказав  Клиффорду.  Они  увидятся  перед
самым завтраком, только чтобы проститься. А вот с миссис Болтон надо перед
расставанием поговорить.
   - Я пришла попрощаться с  вами,  -  сказала  она  сиделке.  -  Вам  все
известно, но я рассчитываю на вашу скромность.
   - О, ваша милость, на меня можете положиться. Но это для всех нас такой
удар. Надеюсь, вы будете счастливы с этим джентльменом.
   - Этот джентльмен! Ведь это Меллорс, и я люблю его. Сэр Клиффорд знает.
Об одном прошу вас - ничего никому не рассказывайте. Если  вдруг  увидите,
что сэр Клиффорд согласен на развод, дайте мне знать.  Я  хочу  юридически
оформить отношения с человеком, которого люблю.
   -  Я  так  понимаю  вас,  ваша  милость!  Можете  рассчитывать  на  мое
содействие. Я не предам ни сэра Клиффорда, ни вас. Потому что  вижу  -  вы
оба по-своему правы.
   - Благодарю вас. И позвольте подарить вам вот это...
   И Конни вторично покинула  Рагби-холл.  Они  с  Хильдой  отправились  в
Шотландию. Конни осталось только ждать, когда в Клиффорде вновь  заговорит
здравый смысл. Меллорс уехал куда-то в глушь, будет  полгода  работать  на
ферме, пока тянется дело о разводе. Они с Конни купят впоследствии  ферму,
куда он сможет вкладывать свою силу и энергию. У  него  должно  быть  свое
занятие,  пусть  даже  тяжелый  физический  труд.  Деньги   Конни   только
первоначальный вклад.
   А пока надо ждать - ждать новой весны, рождения ребенка, будущего лета.


   "Ферма Грейндж, Олд Хинор, 29 сентября.
   Я оказался на этой ферме по воле случая: инженер компании Ричардс - мой
старый знакомый по армии. Ферма принадлежит угольной  компании  "Батлер  и
Смиттэм". Мы сеем овес и заготавливаем сено для  шахтных  пони.  На  ферме
есть коровы, свиньи и другая  живность.  Я  нанялся  подсобным  рабочим  и
получаю тридцать шиллингов в неделю. Роули, фермер, взвалил на  меня  все,
что мог, - за эти полгода к следующей Пасхе я должен выучиться фермерскому
труду. От Берты ни слуху, ни духу. Понятия не имею,  где  она,  почему  не
явилась в суд на первое слушание, и вообще, что у нее на уме. Но  надеюсь,
что если я буду вести себя тихо, то уже в марте стану свободным человеком.
Пожалуйста, не волнуйся из-за сэра  Клиффорда.  Не  сомневаюсь,  он  очень
скоро сам захочет от тебя избавиться. Уже и то хорошо, что он не  докучает
тебе.
   Я снимаю комнату в старом,  но  вполне  приличном  доме  в  Энджин-роу.
Хозяин работает машинистом в Хай-парк. Он высокий, с бородой, и  до  мозга
костей нонконформист. Хозяйка, маленькая, похожая на птичку,  очень  любит
все высокородное и все свои разговоры начинает с "позвольте  мне...".  Они
потеряли на войне сына, и это наложило на них  неизгладимый  отпечаток.  У
них есть дочь, длинное, как жердь, застенчивое  существо.  Она  учится  на
школьного преподавателя, я ей иногда помогаю, так  что  у  нас  получилось
что-то вроде семейного круга. Но в общем они приятные,  вполне  порядочные
люди. И, пожалуй, уж слишком добры со мной. Думаю, что жизнь сейчас  более
милостива ко мне, чем к тебе.
   Работа на ферме мне по душе. Утонченных радостей она не дает, да я их и
не искал. Я умею обращаться с лошадьми, а коровы, хотя в них слишком много
женской покорности, явно оказывают на меня успокаивающее действие. Когда я
дою, уткнувшись головой в теплый бок, то чувствую прямо-таки утешение.  На
ферме шесть довольно хороших херефордширок. Только что кончили жать  овес,
если бы не дождь  и  мозоли  на  ладонях,  занятие  вполне  пристойное.  С
здешними людьми я общаюсь немного,  но  отношения  со  всеми  хорошие.  На
многое надо просто закрывать глаза.
   Шахты работают плохо; район этот шахтерский, мало чем  отличающийся  от
Тивершолла, только более живописный. Иногда захаживаю  в  местный  кабачок
"Веллингтон", болтаю с шахтерами. Они высказываются очень резко, но менять
ничего не хотят. Знаешь, как говорят про наших шахтеров - "сердце у них на
месте". Сердце, может, на месте, а  вот  вся  остальная  анатомия  -  хоть
плачь.  Лишние  они  в  этом  мире.  В  целом  они  мне  нравятся,  но  не
вдохновляют,  нет  в  них  бойцовского  азарта.  Они   много   говорят   о
национализации  шахт,  всей  угольной  промышленности.  Но   ведь   нельзя
национализировать только уголь, оставив все остальное как есть. Говорят  о
каком-то  новом  применении  угля,  что-то  вроде  затей  сэра  Клиффорда.
Кое-где, может, это и сработает, но строить на этом будущее, мне  кажется,
нельзя. В какой бы вид топлива ни превратить уголь,  его  все  равно  надо
продать.  Рабочие  настроены  пессимистично.  Они  считают,  что  угольная
промышленность обречена,  и  я  думаю,  они  правы.  А  с  промышленностью
обречены и они. Многие  поговаривают  о  Советах,  но  убежденности  в  их
голосах не слышно.
   Они убеждены в одном: все - мрак и беспросветность. Ведь и при  Советах
уголь надо кому-то продавать.
   В стране существует  огромная  армия  индустриальных  рабочих,  которые
хотят  есть;  так  что  эта  дьявольская  машина   должна,   пусть   через
пень-колоду, крутиться. Как ни странно, женщины куда более решительны, чем
мужчины; кричат, во всяком случае, громче. Мужчины совсем пали  духом,  на
лицах у них безысходность. Но в общем, никто толком не знает, что  делать,
несмотря на разговоры. Молодые бесятся, потому что  у  них  нет  денег,  а
кругом столько соблазна. Они видят  смысл  жизни  в  приобретательстве,  а
приобретать не на что. Такова наша цивилизация, таково наше просвещение: в
людях воспитывается только одна потребность - тратить деньги.  А  гарантии
их заработать нет. Шахты действуют два, два с половиной дня  в  неделю,  и
никакого улучшения не предвидится даже  в  преддверии  зимы.  Это  значит,
кормилец приносит в семью двадцать пять -  тридцать  шиллингов  в  неделю.
Больше всех возмущены женщины, но ведь они больше всех и тратят.
   Кто бы внушил им, что жить и тратить деньги не одно  и  то  же.  Но  им
ничего не внушишь. Если бы их учили в школе  жить,  а  не  зарабатывать  и
тратить, они могли бы прекрасно  обходиться  двадцатью  пятью  шиллингами.
Если бы мужчины, как я тебе говорил, щеголяли в алых штанах, они не думали
бы так много о деньгах, если бы они пели, плясали  и  веселились,  они  бы
умели довольствоваться малым. Они любили бы женщин, и  женщины  любили  бы
их. И никто не стеснялся бы наготы; их надо учить петь и  плясать,  водить
на лужайках старинные хороводы;  делать  резную  мебель,  вышивать  узоры.
Тогда бы им хватало и нескольких шиллингов. Единственный способ  покончить
с индустриальным обществом - научить людей жить  разумно  и  красиво,  без
мотовства. Но это невозможно. У всех сегодня одно на  уме  -  приобретать,
приобретать. А бедняки к тому же просто ни о чем другом и не умеют думать.
Им  бы  жить  и  веселиться,  поклоняясь  великому,  доброму   Пану.   Вот
единственный Бог для простых смертных во все  времена.  Конечно,  одиночки
могут по желанию причислять себя к более высоким религиям. Но народ должен
поклоняться языческим богам.
   А наши шахтеры - не язычники, отнюдь. Это печальное племя, мертвяки. Их
не могут разгорячить ни женщины, ни сама жизнь. Молодые парни  носятся  на
мотоциклах с девчонками и  танцуют  под  джаз,  если  повезет.  Но  и  они
мертвяки, еще какие. И на все нужны  деньги.  Деньги,  если  они  есть,  -
трава; если нет - голодная смерть.
   Я уверен, что и тебе все это отвратительно. О себе распространяться  не
буду, в данную минуту ничего плохого со мной не происходит. Я стараюсь  не
думать о тебе слишком много, а то  вдруг  до  чего-нибудь  додумаюсь.  Но,
конечно, живу я  сейчас  только  ради  нашего  будущего.  И  мне  страшно,
по-настоящему страшно. Я чую носом близость дьявола; он пытается  помешать
нам. Ладно, не дьявола, так Маммоны, этот идол, в сущности,  -  совокупная
злая воля людей, алчущих  денег  и  ненавидящих  жизнь.  Мне  мерещатся  в
воздухе длинные костлявые руки, готовые вцепиться  в  горло  всякому,  кто
дерзает жить за пределами власти денег, и сжимать, пока из него  дух  вон.
Близятся  тяжелые  времена.  Если  ничего  не  изменится,  будущее   сулит
индустриальным рабочим погибель и смерть. Я порой чувствую, как все внутри
у меня холодеет. И на тебе, ты ждешь от меня ребенка. Ну,  не  сердись  на
эти глупости. Все тяжелые времена, сколько их ни было в истории, не смогли
уничтожить ни весенних цветов, ни любви женщины. Не смогут они  и  в  этот
раз убить мое влечение к тебе, загасить ту искру, которая  зажглась  между
нами. Еще полгода - и мы будем вместе. И хотя мне страшно, как я сказал, я
верю, что нет силы, которая нас разлучит. Долг мужчины - строить, созидать
будущее, но ему надо и верить во что-то помимо себя.  Будущее  обеспечено,
если человек видит в себе что-то хорошее, доброе. А я еще верю в то легкое
пламя, которое вспыхнуло в нас. Для меня оно  -  единственная  ценность  в
мире. У меня нет друзей, старых привязанностей.  Только  одна  ты.  И  это
пламя - единственное, чем я дорожу. Конечно, еще младенец, но это  боковая
ветвь. Для меня Троица - двуязыкое пламя. Древняя Троица, на  мой  взгляд,
может быть и оспорена. Мы с Богом любим иногда задрать нос. Это  двуязыкое
пламя между тобой и мной - альфа и омега всего! Я буду верен ему до конца.
И пусть все эти клиффорды и  берты,  угольные  компании,  правительства  и
служащий Маммоне народ пропадут пропадом.
   Вот по всему этому я и не хочу думать о тебе. Для  меня  это  пытка,  и
тебе от этого не легче. Но я так не хочу, чтобы ты  жила  вдали  от  меня.
Стоп, если я разбережу сердце, если начнет грызть досада,  что-то  хорошее
будет утрачено. Терпение, терпение! Идет моя сороковая зима.  Что  делать,
все предыдущие зимы никуда не денешь. Но в эту зиму  я  молюсь  двуязыкому
пламени моей Троицы, и на душе у меня покойно. Я бы не хотел,  чтобы  люди
задули его своим дыханием. Я верую в  некую  высшую  тайну,  которая  даже
подснежнику не даст погибнуть. И хотя ты в Шотландии, а я в Средней Англии
и я не могу обнять тебя, у меня все-таки есть что-то твое. Моя душа  мягко
колышется в легком Троицыном пламени, вторя любовному акту, в котором  оно
и родилось. Как и цветы родятся от соития земли и солнца.  Но  это  легкое
пламя пока еще зыбко, чтобы  оно  разгорелось,  нужно  время,  терпение  и
время.
   Так что теперь я за воздержание, потому что оно непреложно  следует  за
любовной горячкой, как время мира за войной. И я даже полюбил воздержание,
полюбил любовью подснежника к снегу. Да, я люблю воздержание,  как  мирную
передышку в любовных войнах. Наше белое двуязыкое пламя для меня  -  точно
подснежник ранней весны.  Когда  весна  войдет  в  свою  силу,  пламя  это
разгорится ярче солнца. А пока пора воздержания, добрая и здоровая, словно
купание в горной реке. Мне нравится моя чистая жизнь, она течет от тебя ко
мне, как горный  поток.  Она  точно  вешние  воды  земли  и  неба.  Бедные
донжуаны! Что за маета эта вечная погоня за наслаждением. Где уж им вздуть
легкое двуязыкое пламя - в душе-то не могут навести порядок. Неведом им  и
чистый горный поток воздержания.
   Прости, что я так многословен, это оттого, что не могу  дотронуться  до
тебя. Если бы спать ночью, чувствуя рядом твое тепло, пузырек с  чернилами
остался бы полным. Да, какое-то время нам придется  жить  врозь.  Но  быть
может, это сейчас самое мудрое. Только бы не мучили сомнения...
   Ладно, не огорчайся... Глупо себя  накручивать.  Будем  верить  в  наше
легкое пламя и в безымянного бога, который хранит его  от  сквозняков.  На
самом деле у меня здесь столько тебя, даже жаль, что не вся целиком.
   Выбрось из головы сэра Клиффорда. Если он и не объявится, тоже не очень
горюй. Навредить по-настоящему он не может. Наберись  терпения,  рано  или
поздно он захочет избавиться от тебя, вычеркнуть  из  своей  жизни.  А  не
захочет, и это не беда. Сумеем с ним справиться. Но  он  захочет,  ты  для
него теперь отрезанный ломоть.
   Видишь, я просто не могу остановиться. Залог  будущего  -  то,  что  мы
вместе, хоть и разлучены. И держим курс на скорую встречу.
   Джон Томас шлет привет своей леди Джейн, немножко  понурившись,  но  не
утратив надежды".



ПО ПОВОДУ РОМАНА "ЛЮБОВНИК ЛЕДИ ЧАТТЕРЛИ" (Эссе)

   ...Несмотря на  резкую  критику,  я  считал  роман  честной,  правдивой
книгой, которая так нужна сейчас.
   Я хочу, чтобы мужчины и женщины думали о сексе честно, ясно и до конца.
Даже если мы не можем получать от секса полного  удовлетворения,  давайте,
по крайней мере, думать о нем безбоязненно, не оставляя белых  пятен.  Все
эти разговоры о юных девушках,  девственности,  чистом  листе  бумаги,  на
котором еще ничего  не  написано,  просто  чепуха.  Невинная  девушка,  не
имеющий  сексуального  опыта  юноша  пребывают  в  состоянии  мучительного
смятения. Они в плену у разъедающих  душу  эротических  чувств  и  мыслей,
которые только с годами обретают  гармонию.  Годы  честных  размышлений  о
сексе, поражений и побед в конце концов приводят к желаемому результату  -
истинной,  прошедшей  все  испытания  чистоте,   когда   половой   акт   и
представления о нем начинают существовать гармонично, не мешая друг другу.
   В прошлом люди  стремились  как  можно  больше  набраться  сексуального
опыта,  бездумно  предаваясь  плотской   любви   -   этому   бесконечному,
бессмысленному повторению одного и того же. Наш удел - осознать, осмыслить
секс. После столетий блуждания с завязанными глазами ум желает  знать  все
до конца. Когда современный человек участвует в половом акте, он  зачастую
лицедействует, изображает то, чего от него ждут. А он должен  вести  себя,
как подсказывает интуиция, обогащенная разумом. Наши  предшественники  так
долго и прилежно занимались сексом, ни грана в  нем  не  смысля,  что  это
занятие    стало    скучнейшим,    механическим,    разочаровывающим.    И
гальванизировать его может только полное его осмысление.
   Интеллект не должен отставать  от  секса,  физиологии  организма.  Наше
сексуальное сознание заморочено, мы подавлены унизительным подсознательным
страхом, унаследованным, по-видимому,  от  наших  диких  предков.  В  этом
отношении наш ум все еще не развит. Пришло время восполнить  этот  пробел,
сбалансировать сознание эротического опыта с самим опытом. Это значит, что
мы должны почтительно относиться к сексу, испытывать благоговейный восторг
перед странным поведением  плоти.  Должны  включить  в  литературный  язык
"непечатные" слова, поскольку они -  неотъемлемая  часть  наших  мыслей  и
обозначают определенные органы тела  и  его  важнейшие  функции.  Ощущение
непристойности рождается только в том случае, если разум презирает тело  и
боится его, а тело ненавидит разум и сопротивляется ему.
   Пример, иллюстрирующий  нынешнюю  ситуацию,  -  история  с  полковником
Баркером. Полковник Баркер оказался женщиной, выдающей  себя  за  мужчину.
"Полковник" женился и прожил с женой пять лет во взаимной любви. И  бедная
жена все пять лет была уверена, что ведет нормальную  брачную  жизнь,  она
была счастлива и не сомневалась, что муж у нее, как у всех. Открытие  было
настоящим ударом для бедняжки. Чудовищная ситуация. Однако найдутся тысячи
женщин, которых можно точно так же обмануть, и обман будет длиться годами.
В чем же дело? А в том, что они ничего не знают о сексе, никогда  серьезно
не думали о нем. В любви они - слабоумные идиотки.
   Вот так обстоят дела. В сознании гнездится древний, унизительный  страх
тела  и  его  возможностей.  Именно  сознание  мы   должны   цивилизовать,
освободить. Этот страх довел до безумия, вероятно, гораздо  больше  людей,
чем мы думаем. Безумие, погубившее великий ум  Свифта,  пожалуй,  можно  в
какой-то мере объяснить именно этой причиной.  В  поэме,  посвященной  его
любовнице Силии, имеется совершенно чудовищный рефрен: "Но  Силия,  Силия,
Силия... с...т".
   Вот что делает с великим умом иррациональный страх!
   Великий насмешник Свифт не видел, как смешон он сам. Разумеется,  Силия
с...т! А кто нет? Было бы гораздо хуже, если бы она не могла  с...  Просто
слов нет. Бедная Силия, виноватая  в  глазах  любовника  только  тем,  что
должна отправлять  естественные  потребности  организма.  Чудовищно!  Этот
страх порождается,  во-первых,  словами,  на  которые  наложено  табу,  и,
во-вторых, неразвитым сексуальным мышлением.
   В  противовес  пуританскому  лицемерию,   которому   общество   обязано
существованием безмозглых идиотов во всем, что касается  секса,  появились
высокомерные джазовые юнцы, которые всех презирают  и  делают  что  хотят.
Боясь своего тела,  отрицая  его  важность,  эти  эмансипированные  задиры
впадают в другую крайность - они относятся к телу, как к игрушке, немного,
пожалуй, непристойной игрушке, но которой можно забавляться... до поры  до
времени.
   Они иронизируют над важностью секса, относятся  к  нему  как  к  бокалу
коктейля, доводя взрослых до белого каления. Это супермены  будущего.  Они
презирают книги, подобные "Любовнику леди Чаттерли". Слишком  такая  книга
проста и банальна для них. Непечатные словечки их не шокируют, а отношение
к любви в ней - допотопное. Эта книга, говорят они, свидет