взглядом. - Надежда есть. Да, есть.
   Уинтер встал, прошелся по комнате и крепко пожал руку Клиффорду.
   - Мой мальчик, мой дорогой мальчик. Ты не  представляешь  себе,  как  я
счастлив слышать эти слова. Значит,  не  зря  все  твои  труды,  раз  есть
надежда, что будет сын. Нет,  Англия  не  оскудеет,  мой  мальчик.  И  все
тивершолльские шахтеры будут с работой.
   Старый джентльмен был очевидно растроган.
   На другой  день  Конни  ставила  в  хрустальную  вазу  золотисто-желтые
тюльпаны.
   - Конни, - обратился к ней Клиффорд,  -  ходят  слухи,  ты  собираешься
подарить мне сына и наследника.
   У Конни потемнело в  глазах,  но  она  продолжала  спокойно  поправлять
цветы.
   - Не может быть! Что это, чья-то злая шутка? - спросила она.
   - Не думаю, - секунду  помедлив,  ответил  Клиффорд.  -  По-моему,  это
судьба.
   - Я получила утром письмо от отца,  -  сказала  она,  не  отрываясь  от
цветов. - Он спрашивает,  знаю  ли  я,  что  он  принял  приглашение  сэра
Александра Купера. Сэр Александр приглашает меня на июль и август пожить в
Венеции на вилле Эсмеральда.
   - Июль и август? - переспросил Клиффорд.
   - Два месяца там нечего делать. Ты бы не поехал со мной?
   - Я за границу не езжу, - отрезал Клиффорд. - Ты знаешь.
   Конни поставила вазу с цветами на окно.
   - А я бы поехала. Ты не возражаешь? - спросила  она.  -  Отец  уже  дал
согласие...
   - Сколько ты там пробудешь?
   - Недели три, не больше.
   Клиффорд не отвечал.
   - Ладно, - наконец проговорил он, нахмурившись. - Думаю, что три недели
я выдержу. Если буду абсолютно уверен, что ты вернешься.
   - Да я буду рваться обратно, -  сказала  она  просто  и  искренно.  Она
думала о другом человеке.
   Клиффорд уловил отсутствие фальши у нее в голосе: он все-таки верил ей,
верил, что ее потянет домой. И у него отлегло от сердца.
   - В таком случае, - улыбнулся он, - можешь ехать. Все будет в  порядке,
верно?
   - Не сомневаюсь, - ответила Конни.
   - Перемена обстановки развлечет тебя.
   - Конечно, - согласилась она. - Как будет славно поехать  на  пустынный
островок в лагуне, купаться, загорать на горячей гальке. Только я  терпеть
не могу Лидо. Да и общество сэра  Александра  и  леди  Купер  не  очень-то
интересно. Но если поедет Хильда и у нас будет своя  гондола,  мы  чудесно
проведем время. Мне бы так хотелось, чтобы и ты поехал!
   Конни не лукавила. Ей и правда эти дни  хотелось,  чтобы  Клиффорд  был
счастлив.
   - Да ты вообрази себе меня на Gare du Nord [Северный вокзал (фр.)],  на
набережной Кале!
   - А что тут такого? Я сколько раз видела, как носят раненых на носилках
вроде стула. К тому же мы будем всюду ездить в автомобиле.
   - И все же без двоих мужчин - чтобы они всегда  были  под  рукой  -  не
обойтись.
   - Зачем? Взяли бы с собой Филда. А второго нашли бы на месте.
   Но Клиффорд покачал головой.
   - Не в этом году, дорогая. Разве что в будущем.
   В будущем? Что им сулит будущий год? Конни пошла из комнаты  с  тяжелым
сердцем. Она не хотела ехать в Венецию, ее держал здесь другой мужчина. Но
она поедет, нужно соблюдать не тобой заведенный этикет. А  будет  ребенок,
Клиффорд решит, что связь у нее была в Венеции.
   Разговор был в мае, а в июне уже предстоял отъезд. Всегда все расписано
наперед, вся жизнь. Какие-то силы правят ею, а она над ними не властна.
   Был май, опять сырой и холодный. Дожди в мае - к урожаю, а урожай залог
благополучия. Конни собралась ехать  в  Атуэйт,  соседний  городишко,  где
Чаттерли все еще "те самые" Чаттерли. Она ехала одна, машину вел Филд.
   Несмотря на май, на свежую зеленую  листву,  вид  окрестностей  наводил
уныние.  Было  холодно,  моросил  дождь,  пропитанный  дымом;  в   воздухе
отчетливо  ощущался  привкус  отработанного  пара.   Человек   здесь   жив
постоянным натужным преодолением. Неудивительно, что люди в этом краю  так
некрасивы, грубы.
   Автомобиль взбирался вверх по холму, по грязным  беспорядочным  улочкам
Тивершолла с раскисшими, припорошенными угольной пылью обочинами,  мокрыми
черными тротуарами, мимо закопченных кирпичных домов  под  черной,  тускло
блестевшей гранями черепицей. Все смотрит  исподлобья,  угрюмо.  Отрицание
природы,  отрицание  радости  жизни,  отсутствие  инстинкта   прекрасного,
свойственного любой земной твари, отсутствие интуитивного чувства гармонии
- все это повергало в ужас. Мимо проплыли столбики мыла в окнах бакалейной
лавки; груды лимонов и пучки ревеня в витрине зеленщика. Чудовищные шляпки
за стеклами шляпной мастерской, все до единой  жалкие,  убогие,  страшные,
сменились аляповатой позолотой кинотеатра, чьи  промокшие  афиши  зазывали
посмотреть "Любовь женщины".  Затем  появилась  церковь  Ранних  христиан,
кирпично-красное убожество с огромными малиново-зелеными витражами  вместо
окон. Ее сменила  церковь  методистов,  строение  повыше  из  закопченного
кирпича, отделенное  от  улицы  почерневшей  живой  изгородью  и  чугунной
оградой. Завершала парад Конгрегационалистская  церковь,  почитающая  себя
высокородной  дамой,  -  сооружение  из   грубо   обтесанного   песчаника,
увенчанное шпилем, правда, не очень длинным. Затем пошли школьные здания -
дорогой розовый кирпич, чугунная  ограда,  посыпанная  гравием  спортивная
площадка, все очень добротно - не то монастырь, не то тюрьма.  Как  раз  в
этот миг вездесущие пять  учениц,  как  видно,  на  уроке  пения,  кончили
упражнение "ля - ми - до - ля"  и  стали  голосить  "премиленькую  детскую
песенку". Этот странный ор,  следующий  извивам  мелодии,  не  походил  на
звериный вой, всегда полный  смысла,  ни  на  пение  дикарей,  подчиненное
изощренным ритмам. Филд заправлялся бензином, а Конни сидела  в  машине  и
слушала с содроганием в сердце. Что будет дальше с этой нацией, у  которой
начисто отсутствует инстинкт красоты и осталась только вот эта способность
механического завывания и несокрушимая сила воли.
   Вниз прошлепала по лужам телега с углем. Филд  дал  газ,  и  автомобиль
опять полез вверх - мимо большого унылого магазина одежды и  тканей,  мимо
почты и наконец выехал на крошечную базарную площадь, которой заканчивался
подъем; из окна "Солнца", претендующего на титул гостиницы  -  Боже  упаси
назвать  его  постоялым  двором,  -  выглянула  физиономия  Сэма  Блэка  и
поклонилась автомобилю леди Чаттерли.
   Слева осталась церковь,  окольцованная  черными  деревьями.  Автомобиль
покатил вниз мимо  гостиницы  "Герб  Углекопов".  Далеко  позади  остались
"Веллингтон", "Нельсон", "Три тунца",  "Солнце".  Вот  уж  исчез  и  "Герб
Углекопов", и "Холл механиков", и почти  роскошное  "Шахтерское  счастье";
затем пошла вереница новых "вилл",  и  автомобиль  выехал  на  почерневший
большак, по обеим сторонам которого тянулся бесконечный темный  кустарник,
отделявший от дороги такие же темные поля. Большак этот вел к Отвальной.
   Тивершолл!  Вот  он,  Тивершолл!  Веселая  шекспировская  Англия!  Нет,
современная Англия. Конни поняла это давно, как только поселилась здесь. В
Тивершолле зародилась новая раса, новый человек; одна половина души у него
суетливо поглощена деньгами, политикой, социальным устройством, другая же,
хранительница инстинктов, - мертва. Все живущие здесь - полутрупы,  причем
чудовищно самонадеянные. Есть в этом какая-то дьявольская мистика.  Что-то
потустороннее. Непредсказуемое. В самом  деле,  можно  ли  постичь  логику
полутрупа?  Мимо  проехали   грузовики,   битком   набитые   рабочими   со
сталелитейных  заводов  Шеффилда,  фантастическими,  скрюченными   не   то
гномами, не то людьми, которых везли на экскурсию в Мэтлок;  у  Конни  все
заныло внутри. "Господи, - думала она, - что  же  человек  делает  с  себе
подобными? На что правители обрекают своих собратьев?  В  этих  несчастных
вытравлено  все  человеческое.  Вот  вам  и  всеобщее  братство!  Какой-то
кошмар!"
   И  Конни  в  который  раз  ощутила  серую  сосущую  безысходность.  Эти
потерявшие человеческий облик рабочие,  этот  знакомый  правящий  класс  -
какая уж тут надежда на будущее!  А  она-то  мечтает  о  сыне,  наследнике
Рагби! Наследнике поместья Чаттерли! Конни от омерзения содрогнулась.
   Но ведь Меллорс плоть от плоти простых людей. Правда, он  среди  них  -
белая ворона, так же как и она в Рагби. Но  и  он  не  верит  во  всеобщее
братство, этой иллюзии в нем нет. Кругом - отчужденность  и  ни  проблеска
надежды.
   И это твердыня Англии, ее оплот. Конни живет в самом сердце шахтерского
края и знает все не понаслышке.
   Автомобиль взбирался все выше, до  Отвальной  было  уже  рукой  подать.
Дождь кончился, и воздух засиял прозрачной майской дымкой. Окрест тянулись
плавные очертания холмов - на юге до Пика, на востоке  -  до  Мэнсфилда  и
Ноттингема. Конни ехала к югу.
   Дорога забирала круче;  слева  на  высокой  скале,  господствующей  над
холмами, замаячила в небе мрачная темная громада Уорсопского  замка;  ниже
краснели свежей еще  штукатуркой  новые  шахтерские  домики,  а  под  ними
набухали в воздухе сизые и снежно-белые облака - дым с  паром,  выдыхаемый
огромной угольной шахтой, приносившей ежегодно  тысячи  фунтов  стерлингов
герцогу и другим держателям  акций.  Средневековый  замок,  высившийся  на
скале, давно уже был руинами, и все же его башни и стены  грозно  высились
над серо-белыми хвостами, колышущимися в холодном, промозглом воздухе.
   Поворот, и машина покатила по ровной дороге  прямо  к  Отвальной.  Если
смотреть  из  окошка  автомобиля,   вся   Отвальная,   казалось,   состоит
единственно из новой огромной гостиницы  "Герб  Конингсби"  -  варварского
красно-белого с позолотой сооружения, стоящего на отшибе у  дороги.  Левее
видны ряды красивых особнячков "модерн", обрамленных  газонами  и  садами:
они расставлены так,  точно  некие  великаны  затеяли  игру  в  домино  на
захваченной  врасплох  земле  и  куда-то   отлучились.   Ниже   устрашающе
громоздятся марсианские конструкции современной шахты, корпуса химического
завода,  бесконечные  галереи  и  переходы  -  картина,  прежде  неведомая
человечеству. Самое устье шахты затерялось среди этого  столпотворения.  А
замершие  в  изумлении  костяшки  домино,  казалось,  ждут   не   дождутся
продолжения игры.
   Это была Отвальная, родившаяся на свет вскоре после окончания войны. Но
была еще одна Отвальная, расположенная еще ниже по склону  в  полумиле  от
новой гостиницы, но Конни даже и не слыхала о ней. В этой старой Отвальной
была собственная маленькая шахтенка, ветхие, закопченные кирпичные домики,
пара церквушек, две-три лавки.
   Но теперь уже старой Отвальной  как  бы  и  не  существовало.  В  новой
Отвальной ни церкви, ни таверны, ни лавок, только огромная махина завода -
современная  Олимпия,  в  храмах  которой   молятся   всем   богам;   выше
"показательные" особнячки и, наконец, гостиница. В  сущности  она  и  была
таверной для рабочего люда, только выглядела чересчур шикарно.
   Этот новый поселок вырос уже после того, как Конни поселилась в  Рагби;
в "показательные" особнячки понаехал отовсюду всякий сброд, не гнушавшийся
и браконьерством: немало кроликов Клиффорда  нашли  упокоение  в  желудках
пришельцев.
   Автомобиль ехал дальше, сколько хватало глаз -  кругом  плавно  бежали,
обгоняя друг друга, невысокие холмы. Древняя земля! В свое  время  гордая,
феодальная  земля.  Впереди,  оседлав  гребень  холма,   неясно   замаячил
огромный, великолепный Чадвик-холл - вместо стен легкие переплеты  окон  -
один  из   самых   замечательных   елизаветинских   дворцов.   Исполненный
благородства, он  горделиво  высился  над  огромным  парком.  Старомодный,
отживший   свой   век,   он    не    сдавался:    его    показывали    как
достопримечательность:  "Полюбуйтесь,  в  каких   дворцах   обитали   наши
прадеды".
   Это прошлое. Настоящее прозябало внизу. И  только  Богу  известно,  где
обреталось будущее. Автомобиль свернул в  улочку,  стиснутую  закопченными
шахтерскими домиками, и покатил под гору в  Атуэйт.  В  сырой,  промозглый
день Атуэйт исходил дымом и паром, куря фимиам невесть каким идолам. Конни
всегда  как-то  странно  трогал  этот  Атуэйт,  расположенный  в   долине,
разрезанный пополам стальными нитями железной дороги, ведущей  в  Шеффилд;
его угольные копи и сталелитейные заводики, выбрасывающие  сквозь  длинные
дыхальца  дым,  подсвеченный  языками  пламени;  завитый  штопором   шпиль
церквушки, грозящий вот-вот упасть и все  же  бросающий  вызов  языческому
курению. В этот  старинный  городок  съезжались  на  ярмарки  жители  всех
окрестных селений. Одна из лучших гостиниц звалась "Герб Чаттерли". Здесь,
в Атуэйте название "Рагби" означало поместье Рагби, а не просто  дом.  Для
пришлых - Рагби-холл, тот, что  возле  Тивершолла,  для  местных  Рагби  -
родовое гнездо.
   Закопченные домики шахтеров стоят, краснея, вдоль большака - маленькие,
уютные, замкнутые, как сто лет назад. Большак переходит в улицу, и вот  вы
уже в  центре  Атуэйта,  точно  и  не  было  приволья,  волнистых  холмов,
старинных  замков  и  особняков  -  этих  величавых  призраков   прошлого.
Пересекаете переплетенье стальных путей; вокруг литейные и какие-то другие
цеха,  скрытые  за  высоченными  стенами.  Оглушительно  лязгает   металл,
сотрясают землю тяжелые тягачи, заливисто свистят паровозы.
   Вы в самом сердце Атуэйта, среди  его  скрюченных,  извилистых  улочек;
время здесь остановилось два столетия назад. За  спиной  церковь,  впереди
гостиница "Герб Чаттерли", старинная аптека;  когда-то  эти  кривоколенные
улочки выводили путника на открытые просторы замков и осанистых особняков.
   Стоявший на развилке полицейский поднял руку, пропуская  три  груженных
чугунными болванками грузовика,  от  которых  бедная,  старенькая  церковь
сотряслась до основания, и только потом козырнул, приветствуя ее милость.
   Вот как оно теперь; старинные кривые улочки вливаются  в  шоссе,  вдоль
которого шахтерские коттеджи  поновее.  А  дальше  знакомая  картина:  над
холмами и старинными замками реют сизо-серые плюмажи дыма и  пара,  и  уже
совсем далеко новые шахтерские поселки - то краснеют кирпичными  заплатами
в чашах долины, то взбираются на самый гребень холмов, уродуя  их  плавные
очертания. Все остальное пространство  -  клочки  старой  веселой  Англии,
Англии дилижансов и сельских хижин, а может, и Робина Гуда, где шахтеры  в
свободную минуту бродят,  исходя  угрюмой  тоской,  рожденной  подавленным
охотничьим инстинктом.
   Англия, моя Англия! Но  которая  же  моя?  Элегантные  особняки  старой
Англии,  которые  прекрасно  выходят  на  фотографиях,  создавая   иллюзию
причастности к жизни елизаветинцев? Или изящные дома времен королевы  Анны
и Тома Джонса? Но сажа закоптила их скучную серую лепнину, с  которой  уже
давно  стерлась  позолота.  Они  пустеют  один   за   другим,   вслед   за
елизаветинскими особняками. А теперь их и вовсе стали сносить. Что  же  до
деревенских хижин - вместо них эти кирпичные заплаты на безысходно  унылой
земле. И вот уже гибнут дома,  уходят  в  небытие  последние  георгианские
особняки. Фричли-холл, великолепный образчик георгианской эпохи,  сносится
прямо сейчас, на глазах у Конни.
   Он был до войны в отличном состоянии, в нем  счастливо  и  весело  жило
семейство Уэзерли. Но теперь он оказался слишком велик, разорителен, да  и
край потерял былую привлекательность для жилья.
   Дворянство бежит в другие места, где можно тратить деньги, не видя, как
они зарабатываются.
   Это история. Одна Англия вытесняет другую. Шахты обогатили  дворянство,
теперь они же и разоряют его,  как  уже  разорили  крестьян.  Промышленная
Англия сменила сельскую. Одно историческое содержание  приходит  на  смену
другому. Новая  Англия  вытесняет  старую.  И  развитие  идет  не  работой
подспудных жизненных сил, а механически привносится извне.
   Конни, принадлежа  к  классу  бездельников,  цеплялась  за  эти  клочки
уходящей Англии, как за якорь спасения. Она не сразу  поняла,  что  старая
веселая Англия действительно исчезает и скоро от нее не останется и следа.
С Фричли покончено, с Иствудом тоже; дышит  на  ладан  Шипли,  так  щемяще
любимый сквайром Уинтером.
   Конни заглянула к нему по пути. Дальние ворота были у  самого  переезда
через железнодорожную колею, идущую к шахтам.
   Шахты высились как раз  за  парком.  Ворота  стояли  открытые  настежь:
шахтерам позволено было ходить через парк. Вечерами и по воскресеньям  они
любили погулять среди вековых деревьев.
   Автомобиль  миновал  декоративные  пруды   (шахтеры   бросали   в   них
прочитанные газеты) и покатил по аллее к дому. Дом стоял чуть  в  стороне,
на возвышении - красивый, с лепниной, осколок восемнадцатого века. Поодаль
шла тисовая аллея, ведущая еще  к  его  предшественнику,  от  которого  не
осталось и следа. Шипли-холл наслаждался покоем блаженного  неведения.  За
домом тянулись прекрасные сады.
   Конни нравился дом сквайра Уинтера гораздо больше,  чем  Рагби-холл.  В
нем было столько света, изящества, вкуса. Стены обшиты кремовыми панелями,
потолки поблескивают позолотой, мебель радует глаз элегантностью:  хозяева
за ценой не стояли. Дом содержался в образцовом  порядке;  даже  коридоры,
закруглявшиеся на поворотах, были светлые, просторные, полные цветов.
   Лесли Уинтер жил один. Он обожал свой дом. Но-к парку примыкали три его
собственные шахты. А Уинтер был натурой щедрой и справедливой, и  он  чуть
ли не сам пригласил шахтеров ходить через парк.  Разве  не  им  он  обязан
своим  благосостоянием?  А  увидев,  как  чумазые  орды  ринулись  к   его
драгоценным прудам (у него хватило  здравого  смысла  оставить  заповедной
примыкавшую к дому часть парка), он  сказал  себе  в  утешение:  "Шахтеры,
конечно, не столь живописны, как олени, но не в пример выгоднее".
   Это произошло еще в правление  королевы  Виктории  во  вторую,  золотую
("золото" в  смысле  "капитал")  его  половину.  Шахтеры  тогда  еще  были
славными рабочими парнями.
   Уинтер рассказал эту  историю  не  то  в  шутку,  не  то  в  оправдание
гостившему у него тогдашнему принцу Уэльскому. На что  принц  ответил  ему
своим гортанным голосом:
   - Вы совершенно правы. Найдись уголь у меня в Сандринкеме, я  велел  бы
вырыть на газонах шахту и почитал бы ее самым лучшим парковым  украшением.
Я с удовольствием обменял бы своих косуль на шахтеров при  нынешних  ценах
на уголь. К тому же я слыхал, ваши шахтеры - добрый народ.
   Наверное, все-таки у принца было в  ту  пору  несколько  преувеличенное
понятие о значимости денег и прелестях индустриального общества.
   Как бы то ни было, принц стал королем, король умер,  вместо  него  стал
править новый король,  чьей  главной  заботой  были,  кажется,  бесплатные
столовые для бедняков.
   И вот теперь этот "добрый народ" повел наступление  на  усадьбу  Шипли.
Новые шахтерские поселки налезали на парк, и сквайр  вдруг  начал  ощущать
враждебность своих соседей.  Он  всегда  чувствовал  себя  хозяином  своей
вотчины и своих углекопов - высокородным и  добросердечным,  но  хозяином.
Последнее время, однако, его шахты, его углекопы  -  вследствие  какого-то
неуловимого, новомодного поветрия - стали как бы выталкивать его с родовых
земель.  Теперь  он  становился  здесь  чужаком,  в  этом  сомневаться  не
приходилось. Шахты, производство стали проявлять  своеволие,  нацелив  его
острие на хозяина-джентльмена. Было не  очень  приятно  жить,  то  и  дело
натыкаясь на него. И посыл был всегда один - уйди из этих мест или  совсем
из жизни, но уйди.
   Сквайр Уинтер держался стойко, как подобает  солдату.  Перестал  только
гулять в парке после обеда.  Отсиживался,  так  сказать,  в  стенах  дома.
Как-то вышел проводить до ворот Конни - с непокрытой головой, в туфлях  из
дорогой кожи, в шелковых  бордо  носках;  говорил  с  ней  со  старомодной
учтивостью, чуть растягивая слова.  Вдоль  аллеи  стояли  кучки  шахтеров,
глядевших на сквайра пустым