и
напыщенности прятали закадычные  друзья  под  личиной  скромности.  Каждое
слово рассчитано на публику и вместе с тем сколь смиренно!
   Дьюкс не стал спорить относительно Сократа, а Хаммонд заметил:
   - Совершенно верно - критика и познание далеко не одно и то же.
   - Далеко  не  одно  и  то  же,  -  эхом  откликнулся  Берри  -  молодой
застенчивый смугляк. Он приехал на два дня повидать Дьюкса и остался.
   Присутствующие изумленно воззрились на него, как на Валаамову ослицу.
   Дьюкс рассмеялся.
   - Да я вовсе не о познании  говорил,  а  о  сознании.  Истинное  знание
приходит к нам посредством всех органов тела: и  через  желудок,  и  через
половой член, и, в том числе, через  сознание,  то  бишь  мозг.  Сознание,
мозг, лишь анализирует и логически обосновывает. Стоит возвысить мозг  над
остальными  органами,  и  ему  останется  только  критиковать,   то   есть
выхолостится его  основное  предназначение.  Но  и  критика  исключительно
важна! Наш образ жизни нуждается в нелицеприятнейшей  критике.  И  давайте
жить разумом, и давайте с радостью  глотать  горькие  пилюли,  а  с  былым
ханжеством и притворством покончим. Но помните, пока  живете  как  простой
смертный, вы - частичка всего сущего  и  незримо  связаны  с  ним.  А  как
выбрали жить разумом, так в миг прервалась связь, как бы отторгли вы  себя
от ветки, на которой росли. И если; кроме жизни разума,  не  будет  у  вас
никакой иной, вы завянете, как палое яблоко. Отсюда и вытекает  логически:
не уйти нам от злобы, это естественно и неизбежно, как не миновать  палому
яблоку гниения.
   Клиффорд не скрывал недоумения; что за чушь несет приятель?! Конни тоже
едва сдерживала смех.
   - Что ж, видно, мы все - палые яблоки, - сердито и не  без  яда  бросил
Хаммонд.
   - Впору из нас сидр сделать, - обронил Чарли.
   - А что вы думаете о большевизме? - вдруг спросил смуглый Берри, словно
его подвела к вопросу логика разговора.
   - Браво! - воскликнул Чарли. - Так что же вы думаете о большевизме?
   - Ну-ка, ну-ка! Сейчас мы и с большевизмом в два счета разделаемся!
   - Вопрос, прямо скажем, непростой. Тут не до шуток, -  покачал  головой
Хаммонд.
   - По-моему, большевизм - это  высшая  точка  ненависти  ко  всему,  что
кажется большевикам буржуазным, - начал Чарли.  -  Ну,  а  "буржуазное"  -
понятие очень и очень расплывчатое. Оно  включает  в  себя  и  капитализм.
Равно и все чувства - проявления "буржуазные"; и  нужно  создать  человека
без  этих  предрассудков.  Тогда  и  сам  человек,   его   личность,   его
неповторимость - тоже явление  буржуазное.  К  ногтю  его!  Личное  должно
уступить место большему, общественному. Так это понимают Советы.  Для  них
даже человеческий организм - проявление  буржуазности.  Так  не  лучше  ли
придумать механическое  нутро?  Наделать  бездушных,  противоестественных,
разнозначных, но равноценных винтиков  и  собирать  из  них  свою  машину.
Каждый человек - винтик. Ну, а движет эту  машину...  ненависть  ко  всему
буржуазному. Вот так я понимаю большевизм.
   - Очень точная картина! - воскликнул Томми. - Но до чего она  близка  к
идеалу нашего промышленного мира. Идеал заводчика в общих чертах.  Правда,
заводчик не согласится избрать ненависть  движителем.  Впрочем,  ненависть
многолика. Можно ненавидеть самое жизнь. Достаточно взглянуть на наш край,
неприкрытая ненависть во всем...  но,  как  мы  уже  говорили,  если  жить
разумом, логика неизбежно приведет к ненависти.
   - Выходит, большевизм закономерен? Не согласен! Ведь он отрицает основы
самой логики! - возмутился Хаммонд.
   - Дорогой мой,  у  большевиков  своя  логика,  материалистическая.  Это
привилегия... душ неискушенных.
   - Как бы там ни было, а большевики потрясли мир.
   - Потрясли-то потрясли, а где этому конец? Очень  скоро  у  большевиков
будет лучшая армия в мире, с лучшим техническим оснащением.
   - Но должен же прийти конец... всей  этой  ненависти.  Должно  же  быть
противодействие.
   - Сколько лет ждали, подождем еще. Ведь ненависть, как и все на  свете,
развивается. Это неизбежный результат насильственного претворения в  жизнь
тех  или  иных  замыслов,  насильственное   извлечение   чьих-то   глубоко
запрятанных чувств. Появляется идея и тянет на свет Божий глубоко сокрытые
чувства. Нас нужно завести, как машину. Разум  стремится  возобладать  над
чувствами, а чувства-то все - суть ненависть. Так что мы  все  большевики.
Но лицемерим, не признаемся в этом. А русские  -  большевики  без  всякого
лицемерия.
   - Но развитие может идти не только путем Советов. Много и других путей.
Ведь большевики, по сути, глупы.
   - Верно. Но порой быть дураком не так уж глупо.  Если  хочешь  добиться
своего.  Я  лично  считаю  большевизм  -  движением  полоумных,  равно   и
общественная жизнь на Западе  представляется  мне  полоумной.  Даже  более
того: наша хваленая "жизнь разума" и та, кажется мне, от скудоумия.  Мы  -
выродки, идиоты. Лишены человеческих чувств. Чем мы не большевики?  Только
называем себя по-другому. Мы мним себя богами, всесильными и, всемогущими.
Точно так же и  большевики.  Нужно  вернуться  к  человеческому  естеству,
вспомнить, зачем нам сердце, половой член, - только  тогда  мы  перестанем
уподоблять себя богам и, соответственно, большевикам, что, по сути, одно и
то же: добродетельны они лишь на вид.
   Наступило молчание. Чувствовалось, что присутствующие  не  согласны.  И
тут снова прозвучал вопрос Берри:
   - Но уж в любовь-то вы верите, Томми?
   - Ах, ты мой милый! - усмехнулся Томми. - Нет, мой ангел,  нет,  нет  и
еще раз нет! Любовь в наш  век  -  еще  одна  забава  полоумных.  Вихлявые
мальчишки спят с, грубыми девками, у которых бедра под стать мальчишечьим.
Посмотришь - как два жеребчика в упряжке. Ты такую любовь имеешь  в  виду?
Или любовную связь, что непременно приведет к успеху? Или,  может,  унылый
брак двух собственников? Нет, в такую любовь я не поверю ни за что!
   - Но во что-то вы же верите?
   - Я-то? Ну, разумом я верю в доброе сердце, в задорный пенис,  в  живой
ум, в мужество, если его достанет сказать при даме неприличное слово.
   - Во всем этом вам не отказать, - согласился Берри.
   Томми Дьюкс захохотал во все горло.
   - Ах, ты ангел мой! Если бы! Увы, в сердце моем не больше доброты,  чем
в картофелине, пенис совсем понурился, и я скорее дам  его  отрезать,  чем
выругаюсь при матушке или тетушке; они у меня истинные дамы. Да  и  ума  у
меня маловато, мой разум - мое вечное  узилище!  А  хотелось  бы  обладать
умом. Встрепенулся б тогда, ожил  бы  каждой  клеточкой,  каждым  органом.
Тогда б мой пенис приосанился бы, поприветствовал  бы  меня,  как  всякого
умного человека. Ренуар, по его же признанию, рисовал картины пенисом... и
как! Вот бы и мой на что толковое  употребить!  Господи!  Какая  же  пытка
работать только языком! Мука адская! Это все идет от Сократа.
   - Но красивые женщины на белом  свете  еще  не  перевелись,  -  подняла
голову и, наконец, заговорила Конни.
   Мужчины оскорбление промолчали. Хозяйке дома не полагалось вслушиваться
в беседу. Им претила  самая  мысль,  что  Конни  могла  следить  за  ходом
разговора.
   -  Нет,  и  думать  нечего!  Я  просто  не  могу  соответствовать  всем
колебаниям женской натуры. Нет такой женщины, которая  будила  бы  во  мне
желание. Это желание мне нужно  вызывать  в  себе  силой...  Господи!  Нет
никакой надежды. Я буду жить, по-прежнему руководствуясь голым разумом.  И
честно в этом признаюсь. Я счастлив,  разговаривая  с  женщинами.  Но  это
просто разговор, непорочный, без  каких-либо  задних  мыслей!  Не  сулящий
никаких надежд. Что ты на это скажешь,  мой  птенчик?  -  обратился  он  к
Берри.
   - Если остаться непорочным, жизнь намного проще, - ответил тот.
   - Да, жизнь вообще предельно проста!



5

   Морозным утром,  под  тусклым  февральским  солнцем  Клиффорд  и  Конни
отправились  парком  на  прогулку  в  лес.  Клиффорд  ехал  на  кресле   с
моторчиком, Конни шла рядом.
   В холодном воздухе все же чувствовался запах  серы,  но  и  Клиффорд  и
Конни давно привыкли к нему. Горизонт  скрывала  молочно-серая  от  копоти
морозная дымка, а над ней - лоскуток голубого неба. Будто Клиффорд и Конни
оказались под смрадным колпаком, откуда и не  выбраться.  И  вся  жизнь  -
страшный, дикий сон под этим колпаком.
   Коротко взблеивали овцы, щипля жесткую, жухлую траву в парке, там и сям
во впадинках серебрился иней. Через парк  к  лесу  красной  лентой  вилась
тропинка, выложенная наново (по приказу Клиффорда) мелким гравием с шахты.
Выгорая, выделяя серу, порода делалась красноватой, под цвет  креветки,  в
дождливый день темнела - более под стать крабьему панцирю. Сейчас тропинка
была нежно-розовой с голубовато-серебристой оторочкой из инея.  Конни  так
нравилось хрустеть мелким красным гравием. Нет худа  без  добра:  и  шахта
дарила маленькую радость.
   Клиффорд, осторожно правя креслом, съехал с пригорка, на котором стояла
усадьба.  Конни  шла  следом,  придерживая  кресло  за  спинку.  Невдалеке
раскинулся лес: спереди  плотной  кучкой  выстроились  каштаны,  за  ними,
догорая последним багрянцем,  высились  дубы.  На  опушке  прыгали,  вдруг
застывая, как вкопанные, зайцы. Снялась и устремилась к голубому небесному
лоскутку большая стая грачей. Конни открыла калитку, выводившую из парка в
лес, и Клиффорд медленно выехал на широкую аллею, взбирающуюся на пригорок
меж ровно и густо  растущих  каштанов.  Некогда  лес  был  дремуч,  в  нем
охотился сам Робин Гуд, некогда и нынешняя аллея была основной дорогой меж
западными и восточными графствами. Сейчас же по аллее только ездить верхом
да оглядывать частные владения, а дорога забирала на север, огибая лес.
   Лес стоял недвижим. Палые листья иней прилепил к  холодной  земле.  Вот
вскрикнула сойка, разом вспорхнули какие-то мелкие птахи.  Но  поохотиться
уже не удастся - даже фазанов нет. В войну уничтожили всю живность, некому
постоять за господский лес. Лишь недавно Клиффорд нанял егеря-лесничего.
   Клиффорд любил лес, любил старые  дубы.  Скольким  поколениям  Чаттерли
служили они. Их нужно охранять. Ему  хотелось  уберечь  лесок  от  мирской
скверны.
   Медленно катило кресло вверх по Уклону, вздрагивая,  когда  под  колесо
попадал ком мерзлой земли. Неожиданно слева  открылась  полянка,  -  кроме
приникших  к  земле  спутанных  кустиков  папоротника,  нескольких  чахлых
побегов, гололобых пней,  уцепившихся  мертвыми  корнями,  -  ничего  нет.
Чернели лишь кострища: дровосеки жгли валежник и мусор.
   Во время войны сэр  Джеффри  определил  этот  участок  под  вырубку.  И
пригорок справа от аллеи облысел и  глядел  очень  сиротливо.  Некогда  на
макушке его  красовались  дубы.  Сейчас  -  проплешина.  Оттуда  виднелась
рудничная узкоколейка за лесом, новые шахты у  Отвальной.  Конни  смотрела
как зачарованная. Вот как вторгается мирская суета  в  покой  и  уединение
леса. Но Клиффорду ничего не сказала.
   Плешивый пригорок приводил Клиффорда в необъяснимую ярость.  Он  прошел
войну, повидал Всякое, но не ярился так, как при виде этого голого  холма.
И тут же велел его засадить. А в сердце засела острая неприязнь к отцу.
   Неспешно Клиффорд взбирался на своей каталке  все  выше,  лицо  у  него
напряглось и застыло. Одолев кручу, остановился, спуск  долог  и  ухабист,
нужно отдохнуть.  Засмотрелся  на  аллею  внизу,  четко  обозначенную  меж
побурелыми деревьями. Вон там ее окружили заросли  папоротника,  дальше  -
красавцы дубы. У подножья холма дорога заворачивала и терялась из виду. Но
сколь изящен и красив этот поворот: вот-вот из-за него появятся  рыцари  и
изящные амазонки.
   - По-моему, вот это и есть подлинное сердце Англии, -  сказал  Клиффорд
жене, оглядывая лес в скупых лучах февральского солнца.
   - Ты так думаешь? - спросила Конни и  села  на  придорожный  пенек,  не
жалея голубого шерстяного платья.
   - Уверен!  Это  и  есть  сердце  старой  Англии,  и  я  его  сберегу  в
целости-сохранности.
   - Правильно! - кивнула Конни. С шахты у Отвальной прогудела  сирена,  -
значит, уже одиннадцать часов.  Клиффорд  вообще  не  обратил  внимания  -
привык.
   - Я хочу, чтоб этот лес стоял нетронутым. Чтоб ничья нога не оскверняла
его, - продолжал он.
   И впрямь: лес будил воображение.  Что-то  таинственное  и  первозданное
таил он. Конечно, он пострадал: сэр Джеффри  вырубил  немало  деревьев  во
время войны. Сейчас лес стоял тихий, воздев к небу бесчисленные извилистые
ветви. Серые могучие стволы попирали бурно разросшийся папоротник. Покойно
и уютно птицам порхать с кроны на  крону.  А  когда-то  водились  здесь  и
олени, бродили по чащобе лучники, а по дороге ездили на осликах монахи.  И
все это лес помнит по сей день.
   На светлых прямых волосах Клиффорда играло неяркое  солнце,  на  полном
румяном лице - печать непроницаемости.
   - Здесь мне особо горько. Так недостает сына, - заговорил он.
   - Но ведь лес много старше рода Чаттерли.
   - Но сохранили его мы. Не будь нас, не было бы уже и леса. Уже  сегодня
бы ни деревца не осталось. И так от былого леса - рожки да ножки. Но  ведь
нужно сохранить хоть что-то от Англии былых времен.
   - А нужно ли? Ну, сохранишь ты старое, а оно новому  помешает.  Хотя  я
понимаю тебя - видеть это грустно.
   - Если не сохраним ничего от прежней Англии, новой не будет  вообще!  И
сохранять это нам, тем, кто владеет землей, лесами, тем, кому  на  это  не
наплевать!
   Разговор прервался на грустной ноте.
   - Что ж, сохранишь на несколько лет, - вздохнула Конни.
   - Пусть на несколько лет! Большее нам не по силам. Но с той  поры,  как
мы здесь поселились, я уверен, каждый  из  нашего  рода  внес  свою  малую
лепту. Можно противиться условностям, но должно чтить традицию.
   И снова Конни откликнулась не сразу.
   - О какой традиции ты говоришь? - спросила она.
   - О традиции, на  которой  зиждется  Англия!  Сохранить  все,  что  нас
окружает!
   - Теперь поняла, - протянула Конни.
   - И будь у меня сын - продолжил бы дело. Все мы -  точно  звенья  одной
цепи.
   Мысль о звеньях в цепи Конни не  понравилась,  но  она  промолчала.  Ее
удивило, насколько обезличена и абстрактна его тоска по сыну.
   - Жаль, что у нас не будет сына, - только и сказала она.
   Он пристально посмотрел на нее. Большие голубые глаза не мигали.
   - Я бы, пожалуй, даже обрадовался, роди ты от другого мужчины, - сказал
он. - Воспитаем  ребенка  в  Рагби,  и  он  станет  частичкой  нас  самих,
частичкой Рагби. Я вообще-то не очень  придаю  значению  отцовству.  Будет
ребенок, мы его вырастим, и он продолжит дело. Как ты думаешь, есть в этом
смысл?
   Конни наконец подняла глаза и встретилась с ним взглядом.  Ребенок,  ее
ребенок, был для Клиффорда лишь "продолжателем дела".
   - А как же... с другим мужчиной?
   - Разве это важно? Неужто нам  обоим  не  все  равно?  Был  же  у  тебя
любовник в Германии. Ну, и что он значит для тебя  сейчас?  Почти  ничего.
Дело-то, по-моему, не во всяких там интрижках, связях - не они  определяют
нашу жизнь. Связь кончается, и  все,  нет  ее...  нет!  Как  прошлогоднего
снега! А важно лишь то, что неподвластно времени. Мне важна моя  жизнь,  и
все в протяженности и в развитии. А что эти  сиюминутные  связи?  Особенно
те, которые держатся не духом, а плотью?  Все  как  у  птичек:  раз-два  и
разлетелись, большего связи  и  не  стоят.  Правда,  люди  порой  пытаются
придать этим связям значительность. Смешно!  А  важна  общность  людей  на
протяжении всей жизни. Важно жить вместе изо  дня  в  день,  а  не  просто
раз-другой переспать. Мы с тобой вместе, что бы с нами  ни  случилось.  Мы
уже привыкли друг к другу. А привычка, как я разумею, куда сильнее, нежели
всполох страсти. Жизнь тягуча, тяжка и долга,  это  отнюдь  не  фейерверк.
Постепенно, мало-помалу люди, живя  вместе,  начинают  сочетаться  друг  с
другом, как инструменты, звучащие в унисон, хотя порой  это  так  нелегко.
Вот в чем истинная суть брака,  а  отнюдь  не  в  половой  сфере.  Точнее,
половой сферой брак далеко не исчерпывается.  Вот  мы  с  тобой  буквально
вросли друг в друга за время семейной жизни. И  если  мы  будем  из  этого
исходить, то легко решим и половую проблему, это не сложнее, чем сходить к
дантисту и вырвать зуб.  Что  ж  поделать,  раз  судьба  поставила  нас  в
безвыходное положение.
   Конни сидела и с изумлением слушала мужа. Она не  знала,  прав  ли  он.
Ведь у нее есть Микаэлис, и она любит его (или внушила себе,  что  любит).
Связь с ним - словно развлекательная поездка, бегство  из  страны  унылого
супружества,   построенного   долгим   упорным   трудом,   страданием    и
долготерпением.  Очевидно,  человеческой  душе  необходимо  отвлекаться  и
развлекаться. И грех в этом отказывать. Но беда любой поездки в  том,  что
рано или поздно приходится возвращаться домой.
   - Неужели тебе все равно, от кого родится ребенок? -  полюбопытствовала
она.
   - Отчего же. Я доверяю твоему природному  чутью  и  скромности.  Ты  же
ничего не позволишь недостойному человеку.
   Она  сразу  подумала  о  Микаэлисе!  В  глазах  Клиффорда  -  он  самый
недостойный.
   - Но ведь мужчины и женщины могут по-разному толковать, кто достойный.
   - Вряд  ли.  Ты  очень  внимательна  ко  мне.  И  мужчина,  крайне  мне
неприятный, и половины  бы  этого  внимания  не  получил.  Не  верю.  Тебе
характер не позволит.
   Конни промолчала. Логика - советчик никудышный, какой с нее спрос.
   - И как по-твоему: должна ли я потом тебе все  рассказать?  -  спросила
она, украдкой взглянув на мужа.
   - Зачем это? Мне лучше ничего  не  знать...  но  согласись,  мимолетная
связь - ничто по сравнению  с  долгими  годами,  прожитыми  вместе.  И  не
кажется  ли  тебе,  что  запросы  семейной  жизни  диктуют  и  сексуальное
поведение? Сейчас важно найти мужчину, раз того требуют обстоятельства.  В
конце концов, неужели минутный трепет в постели - главное? Может, все-таки
главное в жизни - год за годом растить в себе  цельную  личность?  И  жить
цельной, упорядоченной жизнью. Ибо какой смысл  в  жизни  неупорядоченной?
Если личность твоя разрушается без плотских  утех  -  съезди  куда-нибудь,
потешь себя.  Если  личность  твоя  разрушается,  потому  что  не  познала
материнство, - заведи ребенка. Но и то, и другое  -  лишь  средства,  лишь
пути к цельной жизни, к вечной гармонии. И мы к  ней  придем...  вместе  -
правда ведь? Нужно только приспособиться к условиям  жизни  так,  чтоб  не
повредить, а органично обогатить нашу упорядоченную жизнь. Согласна ты  со
мной?
   Слова Клиффорда изрядно озадачили Конни. Да, конечно,  теоретически  он
прав. Но на  деле...  она  задумалась  о  своей  "упорядоченной"  жизни  с
Клиффордом и заколебалась. Неужто ее удел ниточку за ниточкой вплетать всю
себя без остатка в жизнь Клиффорда? И так до самой смерти?  Неужто  ничего
иного ей не уготовано?
   И так пройдет ее век? Она будет смиренно жить "цельной" жизнью с мужем,
сплетая ровный  ковер  их  бытия,  лишь  изредка  вспыхнет  ярким  цветком
какое-либо увлечение или связь. Но  откуда  ей  знать,  как  изменятся  ее
чувства через год? Да и вообще, дано ли это знать кому-нибудь? И  возможно
ли всегда и во всем соглашаться? Всегда произносить  короткое,  как  вдох,
"да". Она словно бабочка на булавке - среди  пришпиленных  догм  и  правил
"упорядоченной" жизни. Выдернуть все  булавки,  и  пусть  летят  себе  все
помехи и препоны стайкой вольных бабочек.
   - Да, Клиффорд, я согласна с тобой. Ты прав, насколько я  могу  понять.
Только ведь жизнь может и иначе все повернуть.
   - Ну, пока не повернула. Значит, ты согласна?
   - Согласна. Честное слово, согласна.
   Откуда-то сбоку  вдруг  появился  коричневый  спаниель;  подняв  морду,
принюхался, коротко и неуверенно взлаял. Быстро и неслышно выступил  вслед
за псом человек с ружьем,  решительно  направился  было  к  супругам,  но,