ркнуть, насколько ей хватало красноречия. Однако проглядывало в ней и
недовольство высокородным семейством - то было недовольство хозяевами.
   - Конечно же, такая работа леди Чаттерли не под силу! Слава  Богу,  что
сестра приехала, выручила. Мужчины, что из благородных, что из  простых  -
все одно, не задумываются, каково женщине, принимают все как  должное.  Уж
сколько раз я шахтерам выговаривала. Сэру Клиффорду, конечно, трудно,  что
и говорить, обезножел совсем. У них в семье люд гордый, заносчивый даже  -
ясное дело, аристократы! И вот как судьба их ниспровергла. Леди  Чаттерли,
бедняжке, тяжело, поди, тяжелее, чем мужу. Что у нее в жизни есть?! Я хоть
три года со своим Тедом прожила, но разрази меня гром, пока при нем  была,
чувствовала, что такое муж, и той поры мне не забыть. Кто бы подумал,  что
он так погибнет? Мне и сейчас даже не верится. Хоть и  своими  руками  его
обмывала, но для меня он и сейчас как живой. Живой, и все тут.
   Итак, в Рагби зазвучал новый, непривычный поначалу для Конни, голос. Он
обострил ее внутренний слух.
   Правда, первую неделю в Рагби миссис Болтон вела себя очень  сдержанно.
Никакой самоуверенности, никакого верховодства,  в  новой  обстановке  она
робела. С Клиффордом держалась скромно,  молчаливо,  даже  испуганно.  Ему
такое обращение  пришлось  по  душе,  и  он  вскоре  перестал  стесняться,
полностью доверившись сиделке, даже не замечал ее.
   - Полезный ноль - вот она кто! - сказал он. Конни воззрилась  на  мужа,
но спорить не стала. Столь несхожи впечатления двух несхожих людей.
   И скоро  вернулись  его  высокомерные,  поистине  хозяйские  замашки  с
сиделкой.  Она  была  к  этому  готова  и  бессознательно  согласилась   с
отведенной ролью. С какой готовностью принимаем мы обличье, которое от нас
ждут. Ее прежние пациенты, шахтеры, вели себя как дети, жаловались, что  и
где болит, а она перевязывала их, терпеливо ухаживала. В их окружении  она
чувствовала  себя  всемогущей,  этакой   доброй   волшебницей,   способной
врачевать. При Клиффорде она умалилась  до  простой  служанки,  безропотно
смирилась, постаралась приноровиться к людям высшего общества.
   Молчаливо потупив взор, опустив овальное, еще красивое лицо, приступала
она к своим обязанностям, всякий раз спрашивая разрешения сделать  то  или
это.
   - Нет, это подождет. С этим повременим.
   - Прекрасно, сэр.
   - Зайдите через полчаса.
   - Прекрасно, сэр.
   - И унесите, пожалуйста, старые газеты.
   - Прекрасно, сэр.
   И тихо она исчезала, а  через  полчаса  появлялась  вновь.  Да,  к  ней
относились не очень уважительно, но она и не возражала.  Она  жила  новыми
ощущениями, вращаясь среди "сильных мира сего". К Клиффорду она не  питала
ни отвращения, ни  неприязни.  Он  был  любопытен  ей,  как  часть  доселе
непонятного и незнакомого явления - жизни аристократов. Куда проще ей было
с леди Чаттерли, да к тому же за хозяйкой дома первое слово.
   Миссис Болтон укладывала  Клиффорда  спать,  сама  же  стелила  себе  в
комнате напротив и по звонку хозяина приходила даже ночью. Не обойтись без
нее и утром; вскоре миссис Болтон стала просто незаменимой, она даже брила
Клиффорда своей легкой женской рукой. Обходительная и толковая, она  скоро
поняла, как возобладать и над Клиффордом. В конце концов, не столь уж он и
отличается от шахтеров - и подбородок ему так же намыливаешь, и  щетина  у
него такая же. А его заносчивость и неискренность ее  мало  беспокоили.  У
новой жизни свои законы.
   Клиффорд в глубине души так и не простил Конни: ведь та отказала ему  в
самой важной заботе, передоверив  чужой,  платной  сиделке.  Завял  цветок
интимности меж ним и женой - так объяснил себе перемену  Клиффорд.  Конни,
меж тем, нимало  не  огорчилась.  "Цветок  интимности"  виделся  ей  вроде
капризной орхидеи, вытягивавшей из нее, Конни, все жизненные соки. Однако,
по ее разумению, сам цветок до конца так и не распустился.
   Теперь  у  нее  появилось  больше  свободного  времени,  она   тихонько
наигрывала на фортепьяно у себя в гостиной, напевала: "Не рви крапивы... и
пут любовных, - сожжешь всю душу". Да, ожогов на душе у нее не  счесть,  и
все - за последнее время, все из-за этих "пут любовных". Но,  слава  Богу,
она все ж их ослабила.  Как  хорошо  побыть  одной,  не  нужно  все  время
поддерживать с мужем разговор. Он же, оставаясь  наедине  с  самим  собой,
садился за пишущую машинку и печатал, печатал, печатал - до бесконечности.
А случись жена рядом в минуту досуга, он тут же заводил нескончаемо долгий
монолог: без устали  копался  в  людских  поступках,  побуждениях,  чертах
характера и иных проявлениях личности - у Конни голова шла кругом.  Долгие
годы она с упоением слушала мужа, и  вот  наслушалась,  хватит.  Речи  его
стали ей невыносимы. Как хорошо, что теперь она может побыть одна.
   Они, как два  больших  дерева,  срослись  тысячами  корешков,  сплелись
множеством ветвей, да так крепко, что начали  душить  друг  друга.  И  вот
Конни принялась распутывать этот клубок,  обрывать  узы,  ставшие  путами,
осторожно-осторожно, хотя ей не терпелось поскорее вырваться  на  свободу.
Но у них любовь особая, и путы рвались не так-то легко.  Однако  появилась
миссис Болтон и изрядно помогла.
   Впрочем,  Клиффорд  по-прежнему  хотел  проводить  с  женой  вечера  за
сокровенными беседами или чтением вслух. Но Конни подстраивала так, что  в
десять часов приходила миссис Болтон, и "посиделки"  заканчивались,  Конни
поднималась к себе в спальню, а Клиффорд  оставался  на  попечении  доброй
няньки.
   Миссис Болтон столовалась с экономкой  в  ее  комнатах,  они  прекрасно
ладили друг с другом. Занятно, как близко к господским покоям  подобрались
комнаты прислуги - прямо к дверям хозяйского кабинета - раньше они ютились
поодаль. А теперь миссис Беттс частенько заглядывала в комнату сиделки,  и
до Конни доносились их приглушенные голоса. Подчас даже в гостиной, сидя с
Клиффордом, она чувствовала всепроникающее дыхание иного,  простолюдинного
мира.
   Да, появление миссис Болтон во многом изменило жизнь усадьбы.
   У Конни точно гора свалилась с плеч. Началась совсем другая жизнь,  она
стала чувствовать по-иному, вздохнула полной грудью. Но  еще  пугало,  как
много корней связывает - причем на всю жизнь - с Клиффордом.  Все  же  она
вздохнула свободнее, вот-вот откроется новая страница в ее жизни.



8

   Миссис Болтон и на Конни поглядывала покровительственно,  и  ее  хотела
взять под свое крыло, видя в ней и дочь и пациентку. Она выпроваживала  ее
милость на прогулки, либо пешие, либо на машине. А Конни  сделалась  вдруг
домоседкой: она проводила почти все время у камина, либо  с  книгой  (хотя
читала вполглаза), либо с вышивкой (хотя это ее мало  увлекало),  и  очень
редко покидала дом.
   Как-то в ветреный день, вскоре  после  отъезда  Хильды,  миссис  Болтон
предложила:
   - Пошли б в лес погулять. Набрали б  нарциссов,  их  у  дома  лесничего
много. Красотища! Ничего лучше в марте не  сыскать.  Поставите  у  себя  в
комнате, любо-дорого смотреть.
   Конни  добродушно  выслушала  сиделку,  улыбнулась  ее  говорку.  Дикие
нарциссы - это и впрямь красота! Да и нельзя сидеть и  киснуть  в  четырех
стенах, когда на дворе весна. Ей  вспомнились  строки  Мильтона:  "Так,  с
годом каждым проходит череда времен. Но не сулит мне ничего  ни  день,  ни
нежный сумрак Ночи, ни Утро..." А егерь? Худощавое белое тело его -  точно
одинокий пестик чудесного невидимого цветка! В невыразимой тоске своей она
совсем забыла про него, а сейчас  будто  что-то  торкнуло...  у  двери  на
крыльце. Значит, надо распахнуть дверь, выйти на крыльцо.
   Она чувствовала себя крепче, прогулка не утомляла, как  прежде,  ветер,
столь необоримый в парке, в лесу  присмирел,  уже  не  сбивал  с  ног.  Ей
хотелось забыться, сбросить всю мирскую мерзость, отринуть всех этих людей
с мертвой плотью. "Должно вам родиться свыше" [Евангелие от Иоанна,  3:7].
Я верю и в воскресение тела. "Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет,
то останется одно, а если умрет, то принесет много  плода"  [Евангелие  от
Иоанна, 12:24].
   Сколько разных высказываний и цитат принесло ей мартовским ветром.
   А еще ветром принесло солнечные блики, они разбежались по опушке  леса,
где рос чистотел, вызолотили голые  ветки.  И  притих  лес  под  ласковыми
лучами. Выглянули первые анемоны, нежным бледно-фиолетовым ковром выстлали
продрогшую землю. "И побледнела земля от твоего дыхания". Но на  этот  раз
то было дыхание Персефоны.
   Конни чувствовала себя так, словно выбралась на чистый молочный  воздух
из  преисподней.  И  ветер  дышал  холодом  над  головой,  запутавшись   в
хитросплетенье голых ветвей. И  он  тоже  рвется  на  свободу,  подумалось
Конни, - как Авессалом [Авессалом ехал на  муле,  ветви  дуба  оплели  ему
голову, мул пошел дальше,  а  Авессалом  повис  в  воздухе  (Вторая  книга
Царств, 18:9)]. Как, должно  быть,  холодно  подснежникам  -  белый  стан,
зеленые кринолины листьев. Но им все нипочем. Появились и первые примулы -
у самой тропы: желтые тугие комочки открывались, выпуская лепестки.
   Ветер ревел и буйствовал высоко над головой, понизу обдавало холодом. В
лесу Конни вдруг разволновалась, раскраснелась, в голубых глазах  вспыхнул
огонек. Шла она неторопливо, нагибалась, срывала примулы, первые фиалки  -
они тонко пахли свежестью и морозцем. Свежестью и морозцем! Она брела куда
глаза глядят.
   Лес кончился. Она вышла на полянку  и  увидела  каменный  дом.  Камень,
кое-где тронутый  мхом,  был  бледно-розовый,  точно  изнанка  гриба,  под
широкими лучами солнца казался теплым. У крыльца рос куст желтого жасмина.
Дверь затворена. Тишина. Не курится над трубой дымок. Не лает собака.
   Она осторожно обошла дом - за ним дыбился холм. У нее же есть  повод  -
она хочет полюбоваться нарциссами.
   Да, вот они: дрожат и ежатся от холода, как живые, и некуда спрятать им
свои яркие нежные лица, разве что отвернуть от ветра.
   Казалось, их хрупкие приукрашенные солнцем тельца-стебельки сотрясаются
от рыданий. А может, вовсе и не рыдают, а радуются.  Может,  им  нравится,
когда их треплет ветер.
   Констанция села, прислонившись  к  молодой  сосенке  -  та  прогнулась,
упруго оттолкнув незваную гостью: сколько в этом могучем и высоком деревце
жизни. Оно живет, растет и тянется-тянется к солнцу. Конни  смотрела,  как
солнце золотит макушки цветов, чувствовала, как греет оно руки, колени. До
нее долетел легкий аромат цветов, смешался с  запахом  смолы.  Она  сейчас
одна, ей покойно. Но  вот  уже  мысли  о  собственной  судьбе  водоворотом
захватили и понесли. Раньше ее, точно лодку на  приколе,  било  о  причал,
бросало из стороны в сторону; теперь она на свободе, и ее несут волны.
   Солнце пошло на убыль. Конни стала зябнуть. Понурились и цветы - теперь
на них падала тень. Так и простоят весь день и всю долгую, холодную ночь -
хрупкие и нежные, но сколько в них силы!
   Она поднялась, разогнула затекшую спину, сорвала несколько нарциссов  -
она не любила рвать цветы - и пошла  прочь.  Ее  ждет  Рагби,  ненавистные
стены, толстые непробиваемые стены! Стены! Повсюду стены! Но в такой ветер
и стены кстати.
   Когда она вернулась домой, Клиффорд спросил:
   - Куда ты ходила?
   - По лесу гуляла. Взгляни, правда,  эти  малютки-нарциссы  -  чудо?  Не
верится, что они вырастают из земли.
   - Равно из воздуха и солнечного тепла, - добавил он.
   - Но зачаты в земле, - мигом отпарировала Конни и сама удивилась такому
своеволию.
   И назавтра после обеда она пошла в лес.  Широкая  лиственничная  аллея,
петляя, вывела ее к источнику,  называли  его  Иоаннов  колодец.  На  этом
склоне холма было холодно, и ни одного цветочка меж  сумрачных  лиственниц
она не нашла. Из земли бил маленький, обжигающе холодный ключ,  выложенный
белыми и красными камушками. Ледяная, чистейшая вода! Капли - что  алмазы!
Это новый егерь, несомненно, обложил источник чистыми камнями. Чуть слышно
журчит вода, тонкой струйкой сбегает по склону. А над головой  шумят-гудят
лиственницы, сейчас они, колючие и по-волчьи ощетинившиеся,  смотрят  вниз
на темную землю, но  не  заглушить  им  источника,  который  звенит-журчит
серебряными колокольцами.
   Мрачновато здесь, холодно и сыро. Хотя к источнику напиться ходили люди
не одну сотню лет. Больше не ходят. Давным-давно зарос  вытоптанный  подле
него пятачок, и сделалось это место холодным и печальным.
   Она встала и медленно пошла домой. Вдруг справа ей послышался ритмичный
стук, и она остановилась.  Может,  дятел?  Или  кто  молотком  бьет?  Нет,
определенно, молоток!
   Вслушиваясь, пошла она дальше. Меж молодых елочек обозначилась тропа  -
вроде бы бесцельная, в никуда. Но что-то подсказало ей, что по тропе  этой
ходят. И она отважно свернула на нее, пробралась  меж  пушистыми  елями  и
вышла к маленькой дубраве. Тропа вела  дальше,  а  стук  молотка  слышался
отчетливее; несмотря на то, что по вершинам деревьев гулял шумный ветер, в
лесу стояла тишина.
   Но вот открылась укромная  полянка,  на  ней  -  лачужка  из  нетесаных
бревен. Конни никогда здесь не бывала! Наверное, именно в этом сокрытом от
глаз уголке и устроили фазаний питомник. Егерь в одной  рубашке  стоял  на
коленях и что-то приколачивал. К Конни  с  лаем  бросилась  собака,  егерь
встрепенулся, поднял голову. В глазах мелькнула тревога.
   Он поднялся. Молча поклонился, не сводя с Конни выжидательного взгляда.
А она,  не  чуя  под  собой  ног,  шагнула  навстречу.  Его  раздосадовало
вторжение, ведь уединение он ценил превыше всего - последнее, что осталось
у него от свободы.
   - Я никак не могла взять в толк,  что  за  стук,  -  начала  она,  враз
потеряв дыхание, почти шепотом, испугавшись его прямого взгляда.
   - Да вот,  клетками  для  птенцов  занимаюсь,  -  сказал  он,  нарочито
растягивая звуки.
   Конни не знала, что ответить, у нее подкашивались ноги.
   - Вы позволите, я на минутку присяду, - попросила она.
   - Заходите, - бросил он и первым  пошел  к  хибарке,  отшвыривая  ногой
ветки и  всякий  мусор.  Он  подвинул  табурет,  сколоченный  из  ореховых
поленцев.
   - Может, чуток подтопить? - спросил он, непонятно почему снова ударяясь
в деревенское просторечие.
   - Не беспокойтесь, пожалуйста, - быстро проговорила Конни.
   Он взглянул ей на руки - от холода они посинели, - проворно  закинул  в
сложенный из кирпичей камин  в  углу  несколько  сучьев,  и  желтые  языки
пламени устремились ввысь, к дымоходу.  Освободив  место  подле  огня,  он
предложил:
   - Сюда садитесь, обогрейтесь малость.
   Конни  послушно  пересела.  Удивительно,  заботливая  властность  этого
человека сразу подействовала на нее.  Она  вытянула  к  огню  руки,  потом
подбросила поленцев, а Меллорс вышел и вновь  принялся  что-то  мастерить.
Сидеть в углу подле очага ей вовсе не хотелось, куда приятнее  смотреть  с
порога, как работает егерь, но  ничего  не  поделаешь:  придется  уступить
перед хозяйской заботливостью.
   Комнатка ей понравилась. Стены обшиты некрашеными  досками,  посередине
стол и табурет, рядом - простой самодельный верстак, ящик с инструментами,
доски, кучка гвоздей. На стене развешано самое необходимое: топор,  тесак,
капканы, дождевик, чем-то набитые мешки.  Окна  в  хижине  не  было;  свет
проникал через открытую  дверь.  Конечно,  здесь  грязь  и  хлам,  но  для
Меллорса хибарка эта - вроде святилища.
   Она вслушалась: не очень-то бодро стучит егерский топор. Видать, крепко
задет Меллорс, ведь посягнули на его уединение, и кто! Женщина! С ними бед
не оберешься. А он уже дожил до той поры, когда осталось лишь одно желание
- побыть одному. И все ж не в силах он исполнить даже это, ведь он человек
подневольный, а хозяева мешают.
   И особенно не хотелось ему видеть рядом женщину. Его наполнил страх, не
зажила еще рана с прошлых времен. Нужно, чтоб его  оставили  в  покое,  не
оставят - он умрет.  Он  полностью  отрешился  от  мира,  найдя  последнее
пристанище в лесу, где можно надежно спрятаться.
   Конни согрелась у камина, огонь она развела побольше, и скоро в комнате
стало жарко. Она перебралась к двери и села у порога - оттуда  видно,  как
работает егерь. Он будто и не замечал ее, хотя  и  чувствовал  взгляд.  Но
работал как ни в чем не  бывало,  сосредоточенно  и  споро,  бурая  собака
сидела, поджав хвост, рядом и бдительно поглядывала по сторонам.
   Каждое движение сухопарого  тела  неспешно,  но  проворно.  Вот  клетка
готова. Меллорс перевернул  ее,  проверил  раздвижную  дверцу,  отложил  в
сторону. Поднялся, принес старую клетку, поставил на колоду, подле которой
работал, присел на корточки, потрогал прутья  -  некоторые  сломались  под
пальцами.  Он  принялся  вытаскивать  гвозди.  Потом  перевернул   клетку,
задумался. Женщины рядом будто бы и вовсе не было - егерь забыл о ней  или
искусно делал вид, что забыл.
   А Конни не сводила с него глаз. Ей виделось то  же  отчуждение,  та  же
обособленность, что и в первый  раз,  когда  она  увидела  его  полуголым,
одежда не скрыла отчужденности  зверя-одиночки,  томимого  воспоминаниями.
Душа егеря в ужасе бежала от любого общения с людьми. Даже сейчас молча  и
терпеливо он старался отдалиться от нее.  Но  спокойствие  и  безграничное
терпение это исходило от человека нетерпеливого и  страстного  -  вот  что
угадала Конни всей  своей  плотью.  Поворот  головы,  движения  проворных,
спокойных рук, чувственный изгиб его  тонкого  стана  -  во  всем  сквозит
терпение и отчужденность. Глубже и шире, чем она, познал он жизнь,  глубже
и шире  и  его  раны,  жизнью  нанесенные.  Ей  сразу  стало  легче  бремя
собственных невзгод и забот, убавилось бремя ответственности.
   Как в полузабытьи сидела  она  на  пороге,  не  ведая  ни  времени,  ни
окружения. Так увлекли ее собственные грезы, что она не  заметила  острого
быстрого взгляда Меллорса. А он увидел застывшую, полную ожидания женщину.
Женщина ждет! И в паху, в копчике у него точно ожгло огнем. Вот напасть! -
он едва не застонал. Со смертным страхом и отвращением думал  он  о  любой
попытке сблизиться с людьми. Ну почему, почему бы ей не уйти, не  оставить
его одного! Он боялся ее воли, ее новомодной женской настойчивости. Но еще
больше страшился ее холодной аристократической наглости, с  которой  Конни
делала все, что хотела. Ведь он для нее лишь работник. Он ненавидел  Конни
за то, что она пришла.
   А она наконец пробудилась от грез и  смущенно  поднялась  с  табуретки.
День клонился к вечеру, но уйти она была просто не в силах. Она подошла  к
егерю. Тот заметил, встал навытяжку, измученное лицо застыло и потускнело,
лишь глаза внимательно следили за Конни.
   - Здесь у вас хорошо, так покойно, - заметила она. - Я здесь  в  первый
раз.
   - Неужели?
   - Пожалуй. Я буду сюда иногда наведываться.
   - Как вам угодно.
   - Вы запираете дверь, когда уходите?
   - Да, ваша милость.
   - А не могли бы вы  мне  дать  ключ,  чтоб  иной  раз  я  могла  зайти,
посидеть. У вас есть второй ключ?
   - Вроде как и нет,  чего-то  не  припомню,  -  он  снова  заговорил  на
деревенский манер. Конни смешалась: ведь это он ей в пику делает. Да что ж
это в самом деле! Он, что ли, хозяин хибары?!
   - И нельзя сделать  второй  ключ?  -  вкрадчиво  спросила  она,  но  за
вкрадчивостью этой сквозило женское своеволие.
   - Ишь, второй! - молнией пронзил ее негодующий и  презрительный  взгляд
егеря.
   - Да, второй! - покраснев, твердо ответила Конни.
   - Вам бы лучше сэра Клиффорда спросить, - как мог, сопротивлялся егерь.
   - И верно! У него может быть второй ключ. А нет - так мы новый  закажем
с того, что у вас. Одного дня на это хватит. На сутки, надеюсь, вы сможете
одолжить ключ?
   - Не скажите, сударыня! Чего-то я не знаю, кто б из  местных  ключ  мог
смастерить.
   Конни снова вспыхнула. На этот раз от ярости.
   - Не беспокойтесь! Этим я сама займусь.
   - Как скажете,