о,
как видишь, зашло слишком далеко,  и  пришлось  обратиться  к  блюстителям
порядка.
   Я пригласил к себе Меллорса, так как эта женщина буквально поселилась в
нашем лесу. Он пришел со своим обычным заносчивым видом: "Не троньте меня,
и я вас не трону". Тем не менее, я очень подозреваю, что парень  чувствует
себя, как та собака с привязанной к хвосту жестянкой, хотя, надо  сказать,
держится он, как будто никакой жестянки нет. Но я слыхал,  что,  когда  он
идет по деревне, матери прячут от него детей,  будто  это  сам  маркиз  де
Сад...  Вид  у  него  высокомерный,  но  боюсь,  жестянка  крепко-накрепко
привязана к его хвосту, и он мысленно  не  раз  повторил  вслед  за  доном
Родриго из испанской баллады: "Ужален я в то место, чем грешил!".
   Я спросил его, сможет ли  он  дальше  охранять  лес  как  положено.  Он
ответил, что, по его мнению, он своими обязанностями  не  пренебрегает.  Я
сказал ему, эта женщина нарушает право владения, что не очень приятно.  Он
ответил, что у него нет полномочий арестовать ее. Тогда я намекнул на  эту
скандальную историю. "А-а, - сказал он, - баловались бы побольше со своими
бабами, не стали бы перетряхивать чужую постель". Он сказал это  с  ноткой
горечи: без сомнения, в его словах есть доля правды. Но вместе с тем,  они
прозвучали непочтительно и неделикатно. Я ему и на это намекнул.  В  ответ
отчетливо брякнула жестянка: "Не в вашем положении, сэр Клиффорд, - сказал
он, - корить меня за то, что между ног у меня кое-что есть".
   И подобные вещи он говорит всем и каждому, без разбора, что  отнюдь  не
располагает к нему людей. И пастор, и Линли, и Берроуз, все в  один  голос
говорят - с ним надо расстаться.
   Я спросил его, верно ли, что он принимал в коттедже замужних женщин, на
что он ответил: "А вам какое дело до этого, сэр Клиффорд?" "Я не хотел бы,
- ответил я, - чтобы и моего поместья коснулась порча нравов".  "На  чужой
роток не набросишь платок, а тем более на роток тивершолльских  красоток",
- сказал он. Я потребовал все-таки, чтобы он сказал мне, честно ли он  вел
себя, живя на моей  земле,  и  в  ответ  получил:  "А  почему  бы  вам  не
состряпать сплетню обо мне и моей суке Флосси?  И  это  неплохо  на  худой
конец". Словом, по части наглости с нашим лесничим тягаться трудно.
   Тогда я спросил его, легко ли ему будет найти другую работу. На что  он
ответил: "Если вы хотите этим сказать, что отказываете мне от места, то не
страдайте, мне это проще пареной репы". Так что, видишь,  все  разрешилось
прекрасно, и в конце той недели он отсюда уедет. А пока начал посвящать  в
тайны своей нехитрой профессии младшего егеря Джо Чемберса. Я сказал,  что
уплачу ему при расчете еще одно месячное жалованье. Он  мне  ответил,  что
ему мои деньги не нужны: он не хочет облегчать мне  угрызения  совести.  Я
спросил его, что это значит. "Вы не  должны  мне  ни  одного  пенни  сверх
заработанного, - сказал он. - А чужих денег я, разумеется, не  беру.  Если
вы видите, что у меня сзади торчит рубаха,  скажите  прямо,  а  не  ходите
вокруг да около".
   На этом пока все кончилось. Женщина куда-то исчезла; мы не знаем  куда;
если она сунет свой нос в Тивершолл, ее арестуют.  А  она,  я  слыхал,  до
смерти боится полиции, потому что знает ее слишком хорошо. Меллорс уезжает
от нас в ту субботу, и все снова вернется на круги своя...
   А пока, дорогая Конни, если тебе нравится в Венеции  или  в  Швейцарии,
побудь там до начала августа, я буду спокоен, что ты далеко от  всей  этой
грязи. К концу месяца, я надеюсь, все это уже быльем порастет.
   Так что, видишь, мы тут глубоководные чудища, а когда омар  шлепает  по
илу, он поднимает муть, которая может забрызгать и  невинного.  Приходится
принимать это философски".
   Раздражение Клиффорда, так явственно прозвучавшее в письме,  отсутствие
сочувствия кому-либо были очень  неприятны  Конни,  но  его  послание  она
поняла гораздо лучше, чем полученное вскоре письмо от Меллорса. Вот что он
писал:
   "Тайное стало явным, кошка выскочила из мешка, а с ней и котята. Ты уже
знаешь, что моя жена Берта вернулась в мои любящие объятия и поселилась  у
меня в доме, где, выражаясь вульгарно, учуяла крысу в виде пузырька  Кота.
Другую улику она нашла не сразу, а через несколько дней, когда подняла вой
по сожженной фотографии. Она нашла в пустой спальне  стекло  и  планку  от
нее. К несчастью, на планке кто-то нацарапал какую-то виньетку и  инициалы
К.С.Р. Тогда эти буквы ничего ей не сказали, но  вскоре  она  вломилась  в
сторожку, нашла там твою книгу - автобиографию актрисы Джудит и на  первой
странице увидела твое  имя  -  Констанция  Стюарт  Рид.  После  этого  она
несколько дней  на  каждом  перекрестке  кричала,  что  моя  любовница  не
кто-нибудь, а сама леди Чаттерли. Слухи скоро дошли  до  пастора,  мистера
Берроуза и самого сэра Клиффорда. Они возбудили дело  против  моей  верной
женушки, которая в тот же день  испарилась,  поскольку  всегда  смертельно
боялась полиции.
   Сэр Клиффорд вызвал меня к себе, я и пошел. Он  говорил  обиняками,  но
чувствовалось, что он сильно раздражен. Он спросил между прочим,  известно
ли мне, что затронута честь ее милости. Я ответил,  ему,  что  никогда  не
слушаю сплетен и что мне странно  слышать  эту  сплетню  из  его  уст.  Он
сказал, что это величайшее оскорбление, а я  сказал  ему,  что  у  меня  в
моечной на календаре висит королева Мария, стало быть, и  она  соучастница
моих грехов. Но он не оценил моего юмора. Он был так любезен,  что  назвал
меня подонком, разгуливающим  по  его  лесу  с  расстегнутой  ширинкой  на
бриджах, я не остался в долгу и так же  любезно  заметил,  что  ему-то  ее
расстегивать не для чего. В результате он меня уволил, я уезжаю в  субботу
на той неделе. "И место его не будет уже знать его" [Книга Иова, 7:10].
   Я поеду в Лондон и  либо  остановлюсь  у  моей  старой  хозяйки  миссис
Инджер, Кобург-сквер, 17, либо она подыщет мне комнату.
   Как же это я мог забыть: грехи твои отыщут тебя, если ты  женат  и  имя
твоей жены Берта..."
   И ни слова о ней. Конни возмутилась. Он мог бы сказать  хоть  несколько
утешительных, ободряющих слов. Но тут же  объяснила  себе  -  он  дает  ей
полную свободу, она вольна вернуться обратно в Рагби  к  Клиффорду.  Самая
мысль об этом была ей ненавистна. Что за глупое письмо он  написал,  зачем
такая бравада. Он должен был сказать Клиффорду: "Да,  она  моя  любовница,
моя госпожа, и я горжусь этим". Смелости не хватило.
   Так, значит, ее имя склоняют вместе с его в Тивершолле. Мало приятного.
Ну ничего, все это скоро, очень скоро забудется.
   Она злилась сложной и запутанной злостью, которая отбивала у нее всякую
охоту действовать. Она не знала, что делать, что говорить, и она ничего не
делала и ничего не говорила. Продолжала жить в Венеции как жила,  уплывала
в гондоле с Дунканом Форбсом, купалась,  лишь  бы  летело  время.  Дункан,
который был  отчаянно  влюблен  в  нее  десять  лет  назад,  теперь  опять
влюбился. Но она сказала ему, что хочет  от  мужчин  одного  -  пусть  они
оставят ее в покое.
   И Дункан оставил ее в покое и был очень доволен, что сумел совладать  с
собой. И все же он предложил ей свою любовь, нежную и странную. Он  просто
хотел постоянно быть рядом с ней.
   - Ты когда-нибудь задумывалась, - сказал он  однажды,  -  как  мало  на
свете людей, которых между собой что-то связывает? Погляди на Даниеле!  Он
красив, как сын солнца. А каким одиноким выглядит при всей своей  красоте.
И ведь, держу пари, у него есть жена, дети, и он, наверняка, не собирается
уходить от них.
   - А ты спроси у него, - сказала Конни.
   Дункан спросил. Оказалось, Даниеле действительно  женат,  у  него  двое
детей, оба мальчики, семи и девяти лет. Но, отвечая, он не проявил никаких
чувств.
   - Может, именно тот,  кто  по  виду  один  как  перст,  и  способен  на
настоящую преданность своей подруге, - заметила Конни. - А  все  остальные
как липучки. Легко приклеиваются  к  кому  попало.  Такой  Джованни.  -  И
подумав, сказала себе: "Такой и ты, Дункан".



18

   В конце концов Конни надо было решиться  на  что-нибудь.  Пожалуй,  она
покинет Венецию в ближайшую субботу, в тот день, когда он уедет из  Рагби,
т.е. через шесть дней. Значит, в Лондоне она будет в  тот  понедельник,  и
они увидятся. Она написала ему на его лондонский адрес,  просила  ответить
ей в гостиницу "Хартленд" и зайти туда в понедельник в семь часов вечера.
   Она испытывала непонятную  запутанную  злость,  все  остальные  чувства
пребывали в оцепенении. Она ни с кем ничем не делилась, даже с Хильдой,  и
Хильда, обиженная ее  непроницаемым  молчанием,  близко  сошлась  с  одной
голландкой; Конни ненавидела болтливую женскую дружбу, а Хильда к тому  же
любила все разложить по полочкам.
   Сэр Малькольм решил ехать с Конни, а Дункан остался с Хильдой, чтобы ей
не пришлось ехать обратно одной. Стареющий художник любил путешествовать с
комфортом: он заказал купе в Восточном экспрессе, не слушая Конни, которая
терпеть не могла эти шикарные поезда, превратившиеся чуть  не  в  бордели.
Зато в Париж такой поезд домчит за несколько часов.
   Сэр Малькольм всегда  возвращался  домой  с  унынием  в  сердце  -  так
повелось еще со времени первой жены. Но дома  ожидался  большой  прием  по
случаю охоты на куропаток, и он хотел вернуться загодя. Конни, загорелая и
красивая, сидела молча, не замечая пробегающих за окном красот.
   - Немножко грустно возвращаться в Рагби,  -  сказал  отец,  заметив  ее
тоскливое выражение.
   - Еще не знаю,  вернусь  ли  я  в  Рагби,  -  сказала  она  с  пугающей
резкостью, глядя в его глаза своими синими расширившимися глазами.  В  его
синих выпуклых глазах мелькнул испуг,  как  у  человека,  чья  совесть  не
совсем спокойна.
   - Что это вдруг? - спросил он.
   - У меня будет ребенок.
   Она до сих пор не говорила об этом ни одной живой душе. А  сказав,  как
бы переступила какой-то рубеж.
   - Откуда ты знаешь?
   - Оттуда и знаю, - улыбнулась Конни.
   - Конечно, не от Клиффорда?
   - Нет, конечно. Совсем от другого мужчины.
   Ей было приятно немного помучить отца.
   - Я его знаю?
   - Нет. Ты его никогда не видел.
   Оба замолчали.
   - Какие у тебя планы?
   - В том-то и дело, пока никаких.
   - А что Клиффорд? С ним это можно как-то уладить?
   - Думаю, можно. После нашего последнего разговора он мне сказал, что не
возражает против ребенка.  Если,  конечно,  я  не  буду  разглашать  тайну
рождения.
   - Самое разумное, что можно придумать в его положении.  Тогда,  значит,
все в порядке.
   - В каком смысле? - Конни заглянула ему прямо в глаза.
   Они были большие, синие, как у нее, только смотрели  чуть  сконфуженно,
как смотрит провинившийся мальчишка или скучающий себялюбец, добродушный и
вместе ироничный.
   -  Значит,  ты  можешь  подарить  семейству  Чаттерли   и   Рагби-холлу
наследника и нового баронета?
   Чувственное лицо сэра Малькольма расплылось в довольной улыбке.
   - Я этого не хочу.
   -  Почему?  Считаешь,  что  у  тебя  есть  обязательства  перед  другим
мужчиной? Хочешь знать мое мнение, дитя  мое?  Общество  держится  крепко.
Рагби-холл стоит и будет стоять. Наш  круг  -  более  или  менее  надежная
штука. И надо, по крайней мере внешне, соблюдать его  правила.  В  частной
жизни мы вольны потакать своим  чувствам.  Но  чувства  ведь  непостоянны.
Сегодня тебе нравится этот мужчина,  через  год  -  другой.  А  Рагби-холл
незыблем. Не бросайся Рагби-холлом, раз  уж  он  твой.  А  развлекаться  -
развлекайся на здоровье. Разумеется, ты можешь уйти от Клиффорда.  У  тебя
есть независимый доход - наша единственная надежная опора. Но он не  очень
велик. Роди маленького баронета для  Рагби-холла.  И  ты  поступишь  очень
умно.
   Сэр Малькольм откинулся в кресле и опять улыбнулся. Конни молчала.
   - Надеюсь, ты наконец-то встретила настоящего мужчину, - продолжал  сэр
Малькольм, чувствуя в крови молодой огонь.
   - Да, и в этом все дело. Не так-то много сейчас настоящих мужчин.
   - Немного, к сожалению, - согласился отец. - Но надо сказать, что и ему
повезло. У тебя с ним нет никаких осложнений?
   - Никаких! Он предоставил все решать мне.
   - Вот и славно! Благородный молодой человек.
   Сэр Малькольм сиял. Конни была его любимица,  ему  импонировала  в  ней
женщина. Она не то что Хильда,  ничего  не  взяла  от  матери,  или  почти
ничего. Он всегда недолюбливал Клиффорда и теперь был  счастлив  и  как-то
особенно нежен с дочерью, как будто неродившийся  младенец  был  зачат  им
самим.
   Он отвез ее в гостиницу "Хартленд", проводил в  номер  и  отправился  к
себе в клуб. Конни отказалась провести с ним этот вечер.
   В гостинице ее ждало письмо от Меллорса. "Я не могу  прийти  к  тебе  в
гостиницу. Буду ждать тебя в семь у "Золотого петуха" на Адам-стрит".
   И вот он стоит на улице Лондона - высокий, стройный, в темном из тонкой
ткани костюме, совсем не похожий на егеря  из  Рагби-холла,  Его  отличало
природное достоинство, но в нем не было того вида "от дорогого  портного",
присущего ее классу. Она, однако, с  первого  взгляда  поняла,  что  может
появиться с ним где угодно. В нем была порода, что ценится выше  классовых
признаков.
   - Вот и ты! Ты прекрасно выглядишь!
   - Я - да. Чего нельзя сказать о тебе.
   Конни обеспокоенно вгляделась в его лицо. Похудел, обозначились  скулы.
Но глаза ласково улыбались, и у нее отлегло  от  сердца:  с  ним  не  надо
соблюдать манеры. От него к ней шли волны тепла, и на  душе  у  нее  стало
покойно, легко и радостно. Чисто женское, обостренное сейчас чутье сказало
ей: "С ним я счастлива". Никакая Венеция не могла  дать  ей  этой  полноты
счастья и умиротворения.
   - Тебе было очень плохо? - спросила она, сидя за столом напротив  него.
Он очень похудел, сейчас  это  было  особенно  заметно.  Его  рука,  такая
знакомая, лежала на столе покойно, как спящее животное.  Ей  так  хотелось
взять и поцеловать ее, но она не смела.
   - Люди чудовищны, - сказал он.
   - Тебя это очень мучило?
   - Очень. И всегда будет мучить. Я знал, глупо мучиться,  но  ничего  не
мог поделать.
   - Ты чувствовал себя как собака с привязанной к хвосту  жестянкой?  Это
написал Клиффорд.
   Он поднял  на  нее  глаза.  Жестоко  передавать  ему  слова  Клиффорда:
гордость его была уязвлена.
   - Да, наверное.
   Конни еще не знала, в  какое  бешенство  приводят  его  нанесенные  ему
оскорбления.
   Оба замолчали надолго.
   - Ты скучал обо мне? - первой заговорила Конни.
   - Я был рад, что ты далеко от всего этого кошмара.
   Опять молчание.
   - А кто-нибудь поверил про нас с тобой?
   - Никто. Даже на миг не могли себе представить.
   - А Клиффорд?
   - Думаю, тоже  не  поверил.  Просто  отмахнулся,  не  задумываясь.  Но,
разумеется, видеть ему меня после этого было не очень приятно.
   - У меня будет ребенок.
   С его лица как губкой стерло все чувства и мысли. Глаза  потемнели,  на
нее точно смотрел ими дух черного пламени.
   - Скажи, что ты рад! - Конни безотчетно, потянулась  к  его  руке.  Она
видела - в его лице на  миг  отразилось  торжество.  Но  тут  же  исчезло,
подавленное чем-то ей непонятным.
   - Это - будущее, - проговорил он.
   - Но разве ты не рад? - настаивала она.
   - Я не верю в будущее.
   -  Ты  только  не  волнуйся,  это  не  накладывает  на   тебя   никаких
обязательств. Клиффорд будет растить его как своего  родного  ребенка,  он
даже обрадуется.
   Конни заметила, как он побледнел, весь как-то съежился. И молчал.
   - Мне лучше вернуться к Клиффорду  и  подарить  Рагби-холлу  маленького
баронета?
   Он глядел на нее, бледный, отчужденный.  По  лицу  Пробегала  нехорошая
усмешка.
   - Ты не скажешь, конечно, кто отец ребенка?
   - А Клиффорд все равно примет его. Если я захочу.
   Он немного подумал и сказал, явно обращаясь к себе:
   - В самом деле, а почему бы и нет?
   И опять оба как воды в рот набрали - пропасть между ними ширилась.
   - Скажи, ты хочешь, чтобы я вернулась к Клиффорду? - спросила Конни.
   - А что ты сама хочешь?
   - Я хочу жить с тобой, - сказала она просто.
   Наперекор ему языки пламени побежали сверху вниз по телу, и  он  уронил
голову. Затем вскинул на нее глаза - в них было то же далекое, отчужденное
выражение.
   - Подойдет ли тебе эта жизнь? У меня ведь ничего нет, - сказал он.
   - У тебя есть то, чего нет у большинства мужчин. И ты это знаешь.
   - Да, знаю, в каком-то смысле. - Подумав немного, он продолжал:  -  Обо
мне говорили, что характер у меня женственный.  Это  не  так.  И  не  этим
объясняется то, что я не хочу убивать птиц, не гонюсь  за  деньгами  и  не
забочусь о преуспеянии. Я мог бы далеко пойти  в  армии,  но  я  не  люблю
армию. Хотя я прекрасно ладил с солдатами. Солдаты любили меня, а когда  я
сердился, они испытывали что-то  подобное  священному  ужасу.  Наша  армия
мертва, потому что ею командуют тупоголовые идиоты. Я люблю солдат, и  они
меня любили. Но я не выношу наглое,  идиотское  высокомерие  сильных  мира
сего. Вот почему я и  не  преуспеваю.  Я  ненавижу  беззастенчивую  власть
денег, ненавижу бесстыдное высокомерие правящих классов. Вот видишь, что я
могу предложить женщине в этом мире.
   - При чем здесь "могу  предложить".  Это  не  деловое  соглашение.  Это
любовь. Мы любим друг друга.
   - Ты не права. Это не просто любовь. Жизнь - это движение,  продвижение
вперед. А моя жизнь катится не по той колее, по какой надо. Я знаешь кто -
неиспользованный билет. И я не имею права втравливать женщину в мою жизнь.
Во всяком случае, до тех пор, пока моя  жизнь  как-то  не  образуется,  не
обретет цели, какого-то импульса, чтобы нам  двоим  удержаться  на  плаву.
Мужчина должен быть всерьез занят каким-то делом, если думает связать свою
жизнь с женщиной и если это - настоящая женщина. Я  не  могу  быть  просто
твоим наложником.
   - Почему?
   - Потому что не могу. И ты такого мужа очень скоро возненавидишь.
   - Ты все еще не веришь мне?
   Он опять усмехнулся.
   - У тебя деньги, положение. Решения принимаешь ты. Я не могу  делать  в
жизни только одно - спать с женой.
   - А что еще ты можешь?
   - Ты вправе задать этот вопрос. Мое занятие как бы невидимка, но сам-то
я все-таки вижу себя еще кем-то. Для меня моя дорога ясна,  но  другие  не
видят ее. Так что я могу их понять.
   - А если ты будешь жить со мной, твоя дорога перестанет быть ясной?
   Он долго думал, пока ответил:
   - Возможно.
   - А какая она, эта дорога? - тоже подумав, спросила Конни.
   - Говорят тебе, она невидима, я  не  верю  в  этот  мир,  в  деньги,  в
преуспеяние, не верю в будущее цивилизации. Если  у  человечества  и  есть
будущее, то наше нынешнее состояние должно быть коренным образом изменено.
   - А каким должно быть это будущее?
   - Одному Богу известно. Мне что-то мерещится,  но  ясно  видеть  мешает
злость. Нет, сейчас я не знаю, каково будущее человечества.
   - Хочешь, я тебе скажу? - Конни не сводила глаз с его лица. - Хочешь, я
тебе скажу, что есть у тебя, чего нет у других мужчин? И  что  в  конечном
итоге определит будущее. Хочешь, скажу?
   - Ну, скажи.
   - Смелость в чувствах. Вот что отличает тебя ото всех. Ты  гладишь  мою
попу и говоришь, что она прекрасна.
   Усмешка опять пробежала по его лицу.
   - Вот, оказывается, что!
   И снова молчание.
   - Пожалуй, ты права, - наконец заговорил он. - Это действительно  очень
важно. Я это замечал  и  в  отношениях  с  солдатами.  Во  время  войны  я
чувствовал каждого солдата почти физически и никогда не  подавлял  в  себе
это чувство. Мне приходилось посылать их в ад, но боль их тела была и  моя
боль, и я хоть скупо, но сострадал им. Это дар  сопричастия,  как  говорит
Будда. Но даже он чуждался  телесной  сопричастности,  простой  физической
близости. Такая близость должна быть и между мужчинами -  суровое  мужское
тепло, а не идиотское рассусоливание. Я это и называю