евая ее в нетерпении, Меллорс порвал застежки.
   Он распахнул рубашку, и Конни  почувствовала  прикосновение  его  голой
груди. С минуту он лежал на женщине не шевелясь,  тело  его  напряглось  и
подрагивало. Потом неистово заходило вверх-вниз. И  не  в  силах  сдержать
накопившееся сладострастие, он почти тут же разрядил себя. Как чутко вняла
этому Конни: во чреве одна за другой покатились огненные волны.  Нежные  и
легкие, ослепительно сверкающие; они не жгли, а плавили внутри - ни с  чем
не сравнимое  ощущение.  И  еще:  будто  звенят-звенят  колокольчики,  все
тоньше, все нежнее - так что вынести невмоготу. Конни даже не слышала, как
вскрикнула в самом конце. Но до чего ж быстро  -  слишком  быстро!  -  все
разрешилось.   Раньше   она   попыталась   бы   своими   силами    достичь
удовлетворения, однако сейчас  все  совсем-совсем  по-другому.  Непослушны
руки, неподвластно тело - не получится у нее больше  использовать  мужчину
как орудие. Ей остается лишь ждать, ждать и, чувствуя, как внутри  убывает
и слабеет его плоть, лишь горестно стенать про себя. И вот настает ужасный
миг - тела уже разъяты, - а все ее естество еще  нежно  внемлет  чудесному
гостю, взывает ему вслед - так актиния,  эта  морская  хризантема,  каждым
лепестком тянется за убывающей в отлив водой: вернись, вернись, напои меня
и насыть. Конни бессознательно подалась  вперед,  снова  прильнув  к  телу
мужчины, и он застыл, долее не отстранясь!  Конни  вновь  почувствовала  в
себе его плоть. Словно внутри постепенно распускается прекрасный цветок, -
наливается силой и растет в глубь ее  чрева,  все  дальше  и  дальше,  все
больше и больше, заполняя все вокруг. И она уже не чувствует, как ритмично
движется тело мужчины, опять волна за волной  накатывает  блаженство,  все
полнее и мощнее; оно достает до сокровеннейших уголков плоти и души, и вот
уже волны эти захлестнули, поглотили без остатка, и крики,  безотчетные  и
бессловесные, рвутся из груди Конни. Из чрева  самой  ночи  рвется  наружу
жизнь!  И  мужчина,  благоговея  и  робея,  внял  ей  и   выплеснул   свои
животворящие соки.
   И с ними выплеснулась вся  его  страсть.  Он  затих,  приходя  в  себя,
разомкнулись и ее объятия, она тоже лежала неподвижно. Вряд ли они  сейчас
чувствовали друг друга рядом. Страсть ослепила и оглушила  обоих.  Вот  он
пошевелился, видно, вспомнил, что лежит голый, беззащитный  -  в  лесу.  И
Конни почувствовала, как разделяются их тела, как вновь она остается одна.
Нет, нет, не смирится душа с этим!  Он  должен  ее  согревать  и  защищать
всегда!
   Но он поднялся, прикрыл Конни, оделся сам. А она засмотрелась на еловые
лапы, не находя еще сил подняться. Он застегнул брюки,  огляделся.  Пусто,
тихо в ельнике - ни звука, даже собака  недоуменно  и  испуганно  замерла,
положив морду на лапы. Он присел на кучу валежника и молча взял  Конни  за
руку.
   Она повернулась, взглянула не него.
   - Сегодня мы кончили одновременно, - сказал он.
   Она промолчала.
   - Какое счастье, - продолжал он. - Сколько мужей  с  женами  всю  жизнь
проживут, а такого не изведают, - говорил он протяжно, как  в  полусне,  и
вид у него был блаженный.
   Конни не спускала с него глаз.
   - Как же они живут? - удивилась  она.  -  А  ты  рад,  что  у  нас  так
получилось?
   Он взглянул ей в глаза.
   - Рад... Впрочем, что об этом говорить. - Ему не  хотелось,  чтобы  она
продолжала. Нагнувшись, он поцеловал  ее.  Конни  почувствовала:  вот  как
нужно целовать. Пусть целует ее так всю жизнь.
   Конечно, пора и ей подниматься.
   - А что, разве мужчины и женщины  редко  кончают  в  одно  время?  -  с
простодушным любопытством спросила она.
   - Многие и знать не знают, что это такое. - Он уже  жалел,  что  затеял
такой разговор.
   - А тебе это со многими женщинами удавалось?
   Он с улыбкой поглядел на нее.
   - Откуда мне знать?
   И она поняла: он никогда  не  расскажет  того,  чего  не  захочет.  Она
вгляделась в его лицо, и вновь внутри все зашлось - и  вновь  от  страсти.
Изо всех сил воспротивилась она вновь нахлынувшему чувству, ибо  поддаться
- значит потерять к себе всякое уважение.
   Он надел жилет, куртку и пошел торить путь сквозь  ельник,  пронизанный
косыми закатными лучами.
   - Я, пожалуй, не пойду тебя провожать, - решил он.
   Перед тем как уйти, она долго смотрела на него. Собаке уже не терпелось
домой, да  и  хозяину,  вроде  бы,  прибавить  больше  нечего.  Ничего  не
осталось. Медленно брела Конни к усадьбе; она поняла, что перемена  в  ней
произошла глубокая. В недрах плоти народилась иная  женщина  -  страстная,
мягкая, податливая, души не чающая в егере. Настолько он ей люб, что  ноги
подгибаются, не хотят нести прочь. Все ее женское естество ожило, пришло в
движение, открылось, не  опасаясь  своей  уязвимости  и  беззащитности.  В
слепом обожании мужчины - любовь всякой простой  души.  Будто  у  меня  во
чреве дитя, казалось ей, и оно уже  шевелится!  Так  все  и  было.  Только
понесла она не во чреве, а в душе, до сей поры  запертой  и  тоже,  как  и
чрево, ненужной. А  сейчас  она  наполнилась  новой  жизнью;  Конни  почти
ощущала ее бремя, но бремя любимое и дорогое. "Вот был бы у меня  ребенок,
- мечтала она, - или был бы этот мужчина моим ребенком!"  И  жарче  бежала
кровь в жилах. Поняла она и другое: родить  ребенка  вообще  и  родить  от
мужчины, о котором тоскует плоть, - далеко не одно и то же. В одном случае
- она обычная женщина, в другом - совершенно иная,  не  похожая  на  былую
Конни. Словно она прикоснулась к самой сути женского  естества;  к  самому
начатку жизни.
   Отнюдь не страсть была ей внове, а какое-то неутолимое обожание.  Конни
всю жизнь страшилась этого чувства, ибо оно лишало сил.  Спасалась  она  и
сейчас: если  ее  обожание  слишком  велико,  она  просто  потеряет  себя,
исчезнет как личность, станет рабыней, как  самая  последняя  дикарка.  Но
рабыней становиться нельзя. И она страшилась своего  чувства  к  Меллорсу,
однако бороться с этим чувством пока нет сил. Но  побороть  его  можно.  В
сердце у Конни закалилась железная воля, которая в два счета  справится  с
очевидным плотским влечением. Уже сейчас можно бы ополчиться на него -  во
всяком случае, Конни так казалось, - подчинить страсть своей воле.
   Да, можно уподобиться вакханке и стремглав нестись по лесу навстречу  с
блистательным божеством - олицетворением фаллоса без какого-либо намека на
чувства человеческие. Кто он? Так, услужливый божок. Потеха женской плоти!
И незачем подпускать какие-то высокие  мотивы.  Он  всего  лишь  служитель
храма, где царит Фаллос, - он его хранитель и носитель, а она - Жрица.
   Очередное  откровение  вновь  разожгло  былую  страсть,  только  теперь
мужчина сократился до своего презренного естества, стал  лишь  обладателем
фаллоса. Ну, а когда он свою службу сослужит,  его  можно  хоть  в  клочья
разорвать. И она почувствовала  в  руках,  во  всем  теле  силу  настоящей
вакханки, быстрой, как ртуть, самки, способной одолеть самца. Но на сердце
было  тяжело.  Не  хочется  больше  повелевать  и  верховодить.  Все   это
бессмысленно и мертво. А обожание дает ей несметные богатства. Чувство это
беспредельно, несказанно нежно, глубоко и... незнакомо.  Нет,  нет,  прочь
железная, несгибаемая воля. Устала Конни быть сильной, тесно душе  в  этих
сверкающих доспехах. Сбросить их и окунуться в жизнь, чтобы снова во чреве
взыграла радостная, бессловесная песня: обожаю и  преклоняюсь!  А  бояться
этого мужчины еще не время...
   - Я к соседям на ферму Мэрхей заглянула, - объяснила она Клиффорду. - И
миссис Флинт меня чаем напоила. А  какая  у  нее  дочка!  Такая  прелесть!
Волосы - как рыжая паутинка. Мистер Флинт уехал на рынок, а мы  чаевничали
втроем - миссис Флинт, я и малышка. Ты небось не знал, что и подумать.
   - Конечно, я волновался. Но потом  понял,  что  ты  к  кому-то  на  чай
заглянула, - не без ревности ответил Клиффорд. Он не  увидел,  а,  скорее,
почуял какую-то перемену в жене, какую - он пока не знал,  но  решил,  что
это из-за малышки. И все горести и хворобы жены потому, что у нее у  самой
нет ребенка, подумал Клиффорд, нет чтобы этак - раз! - и произвела на свет
божий в одночасье.
   - Я видела, ваша милость, как вы парком шли к выходу, думала, вы решили
к нашему приходскому священнику наведаться, - сказала миссис Болтон.
   - Верно, я собиралась, но потом свернула к ферме.
   Женщины встретились взглядом. Серые, блестящие, пытливые  глаза  миссис
Болтон и голубые, с поволокой, неброско красивые -  Конни.  Миссис  Болтон
почти не сомневалась, что у Конни есть любовник. Но вот как она его  нашла
и где? И кто он?
   - Вам только на пользу сходить  в  гости,  поболтать  с  людьми,  -  не
замедлила ответить миссис Болтон. - Я уже говорила сэру Клиффорду, что  ее
милости полезно на людях бывать.
   - Да, я и сама очень рада, - подхватила Конни. - Ой, Клиффорд, до  чего
ж славная девчушка,  уже  с  норовом.  Волоски  пушистые,  легкие,  словно
паутина. И рыжие-прерыжие. Смотрит смело, не  стесняется,  глаза  голубые,
как у куклы. Не девочка, а прямо пират маленький.
   - Точно, ваша милость, - у Флинтов  в  семье  все  такие:  настырные  и
блондины, - поддакнула миссис Болтон.
   - А ты, Клиффорд, не хочешь на нее взглянуть? Я пригласила их к нам  на
чай.
   - Кого? - с беспокойством воззрился на жену Клиффорд.
   - Миссис Флинт с малышкой. На понедельник.
   - Ты сможешь их принять у себя в комнате, - решил муж.
   - Разве тебе не хочется взглянуть на девочку?! - воскликнула Конни.
   - Отчего ж, взгляну, только чаи распивать с ними не собираюсь.
   - Ну что ж, - вздохнула Конни, голубые, словно дымкой подернутые  глаза
неотрывно смотрели на мужа, но видела она не его, а кого-то другого.
   - У вас в комнате еще уютнее, - встряла миссис Болтон, - а миссис Флинт
даже свободнее себя будет чувствовать без сэра Клиффорда.
   Да, у нее, конечно же, есть  любовник,  обрадовавшись  душой,  подумала
миссис Болтон. Но кто он? Кто? Может, миссис флинт принесет и отгадку.
   В тот вечер Конни  не  стала  принимать  ванну.  Его  запах,  его  пот,
оставшийся у нее на теле, - как самые дорогие реликвии, почти что святыни.
   Неспокойно было на сердце у  Клиффорда.  Он  не  отпустил  Конни  после
ужина, а ей так хотелось побыть одной. Но она лишь  пытливо  взглянула  на
мужа и подчинилась.
   - Чего бы тебе хотелось? - натянуто спросил он. - Поиграть в карты? Или
чтобы я почитал вслух? Или еще чего-нибудь?
   - Вслух почитай.
   - Что хочешь: стихи или прозу? Может, пьесу?
   - Почитай из Расина, - попросила Конни.
   Когда-то это было его коньком, он читал Расина  с  истинно  французским
шиком, сейчас же блеску поубавилось, он это чувствовал и досадовал. С куда
большим удовольствием  он  послушал  бы  радио.  А  Конни  шила  крохотное
шелковое платьице - из своего старого желтого - для  дочки  миссис  Флинт.
Она успела выкроить его еще до ужина и  сейчас,  не  слушая  громогласного
чтеца, безмолвно сидела, а в душе ее разливалось тихое благоговение.
   Изредка  его  нарушали  редкие  всполохи  страсти  -  точно   отголоски
малинового звона.
   Клиффорд что-то спросил ее о Расине, и смысл едва не  упорхнул  от  нее
вслед за словами.
   - О да! Конечно! - кивнула она и посмотрела мужу в лицо. - Это и впрямь
великолепно!
   И снова его пронзил страх перед этим горящим  взором  ярко-синих  глаз,
перед этим внешним тихим спокойствием  жены.  Никогда  не  видел  он  жену
такой. Теперешняя Конни буквально завораживала, не было сил противиться ее
чарам, ее колдовской аромат одурманил и  сковал  Клиффорда.  Он  продолжал
читать (а что еще ему оставалось!), гнусавя и грассируя,  а  ей  казалось,
что это ветер гудит в дымоходах. Ни одного слова из Расина она  так  и  не
поняла.
   Тихое благоговение  поглотило  ее,  точно  весенний  лес,  с  радостным
вздохом тянущий ветви с набухшими почками навстречу солнцу, теплу. И рядом
с ней, в этом лесу мужчина, даже имени которого она не  знает.  Его  несут
вперед чудесные сильные ноги, меж ними - чудесная тайна мужского естества.
В каждой клеточке своего тела ощущала Она этого мужчину, в каждой капельке
крови - его дитя. Мысль об этом нежила и  согревала,  как  лучи  закатного
солнца.

   Ни рук своих, ни ног, ни глаз не помня.
   Ни золота волос...

   Она - дубрава, темная и густая, и на  каждой  ветке  бесшумно  лопаются
тысячи и тысячи почек. И в сплетенье ветвей, что суть ее  тело,  притихли,
заснули до поры птицы желания.
   А Клиффорд все читал, булькали и рокотали непривычные звуки. До чего  ж
он чудной! До чего ж он чудной: склонился над книгой, хищник, но образован
и культурен; инвалид, но широк в  плечах.  Какое  странное  существо!  Все
словно у ястреба, подчинено  сильной,  несгибаемой  воле.  Но  ни  искорки
тепла: ни единой искорки! Он из тех грядущих страшилищ, у  которых  вместо
души лишь тугая пружина воли, холодной и хищной. Конни стало страшно,  она
даже поежилась. Но в конце концов лучик жизни, слабый,  но  такой  теплый,
пересилил страх в душе: Клиффорд и не догадывается пока, что к чему.
   Чтение  оборвалось.  Конни  испуганно  вздрогнула,  подняла  голову   и
испугалась пуще прежнего: Клиффорд неотрывно смотрел  на  нее;  в  белесых
глазах затаилось что-то жуткое и ненавидящее.
   - Спасибо тебе большое! Ты прекрасно читаешь Расина, - тихо проговорила
она.
   - А ты почти так же прекрасно слушаешь,  -  безжалостно  укорил  он  и,
помолчав, спросил. - А что это ты шьешь?
   - Платьице для дочки миссис Флинт.
   Он отвернулся. Ребенок! Все мысли у нее только о ребенке! Одержимая!
   - Ну что ж, - значительно произнес он, - каждый находит  в  Расине  то,
что  ищет.  Чувства   упорядоченные,   заключенные   в   красивую   форму,
значительнее чувств стихийных.
   Конни смотрела на него во все глаза, но взгляд  был  отсутствующий,  он
что-то скрывал.
   - Ты, безусловно, прав, - только и сказала она.
   - Современный мир лишь опошлил чувства,  выпустив  их  за  определенные
рамки. Во все времена существовали ограничения,  их-то  нам  сейчас  и  не
хватает.
   - Верно, - кивнула Конни, думая  о  самом  Клиффорде.  Как  зачарованно
слушает он радио, и у диктора чувств не больше, чем  у  истукана,  -  люди
только притворяются, на самом же деле ничего-то  они  не  чувствуют.  Одни
лишь выдумки.
   Он, видно, изрядно устал. Вечернее бдение над книгой так утомительно. С
большим бы удовольствием  он  полистал  работы  по  рудничному  делу,  или
поболтал бы с управляющим, или послушал бы радио.
   Вошла миссис Болтон, принесла два бокала молока с солодом: Клиффорду  -
чтобы лучше спал, Конни - чтобы  избавиться  от  худобы.  Таково  было  ее
нововведение.
   Конни выпила молока, слава Богу, можно  теперь  уйти.  Хорошо,  что  не
приходится ей укладывать Клиффорда в постель. Она поставила мужнин  пустой
стакан на поднос, взяла его и пошла к двери.
   - Спокойной ночи,  Клиффорд!  Приятных  снов!  Расин  навевает  сладкие
грезы. Спокойной ночи!
   И ушла. Ушла, даже не поцеловав  мужа  на  ночь!  Клиффорд  с  холодной
яростью поглядел ей вслед. Вот как! Даже не  поцеловала!  А  он  читал  ей
вслух весь вечер! Как она жестокосердна! Пусть поцелуй - лишь дань обычаю,
однако  на  таких  обычаях  стоит  жизнь.  Просто  большевичка   какая-то!
Прирожденная большевичка! С  холодной  злобой  смотрел  он  на  дверь,  за
которой скрылась жена. Он злобился!
   А потом, как всегда под вечер, нахлынул страх. Казалось,  Клиффорд  был
соткан из одних нервов. Однако днем его поглощала работа,  и  он  полнился
силой; потом - покоем, ибо все внимание поглощал радиоприемник. А к  концу
дня подкрадывались тревога  и  страх  -  словно  под  ногами  разверзалась
бездонная пропасть, вселенская пустота.  И  он  пугался.  Конни  могла  бы
прогнать эти страхи, если б только захотела. Но ясно, что она не хочет, не
хочет! Черствая и холодная, равнодушная ко всему, что бы он  для,  нее  ни
делал. Жизнь положил ради нее, но ее каменное сердце не  дрогнуло.  Ей  бы
только вершить свою волю. "Любит госпожа по-своему повернуть".
   И теперь вот все мысли у  нее  только  о  ребенке.  Чтоб  непременно  и
всецело  был  ее  и  только  ее,  чтобы  он,  Клиффорд,  к  нему  никакого
касательства не имел!
   Клиффорд отличался крепким здоровьем (если не считать  его  увечности):
румяный, широкоплечий, широкогрудый, сильный, что называется,  в  теле.  И
все же он боялся умереть, маячила перед ним бездонная пропасть, куда канут
все  его  силы.  Порой,  обессилев  и  притомившись,  он  чувствовал  себя
мертвецом, истинно - мертвецом.
   И престранный взгляд появлялся у него в чуть навыкате  голубых  глазах.
Хитрый, с жесточинкой, холодный. И в то же время до  бесстыдства  дерзкий.
Трудно объяснить эту дерзость во  взгляде:  вот,  дескать,  я  живу,  живу
вопреки всем законам жизни, я восстал против этих законов и  победил.  "Не
познать тайн воли человеческой, Она и против ангелов восстает..."
   Он страшился ночей - сон бежал прочь. Виделось ему, как со всех  сторон
надвигается, пожирает его пустота - страшно! Страшно  и  то,  что  он  все
видит, ощущает - и не живет, ночь оставляла ему сознание, но крала жизнь.
   Правда, теперь он в любую минуту может позвонить в колокольчик и придет
миссис Болтон, а с ней -  великое  утешение.  Она  являлась  в  халате,  с
распущенной по спине косой - проглядывало в ней  что-то  девичье,  хотя  в
темно-русой косе уже заметны серебряные нити. Сиделка заваривала Клиффорду
либо кофе, либо ромашковый чай, играла  с  ним  в  шахматы  или  в  карты.
Подобно многим женщинам, она была великая умелица, все-то у  нее  выходило
хорошо, даже в шахматы она удивительнейшим образом научилась играть сносно
и достойно сопротивлялась даже тогда, когда у нее уже слипались глаза. Так
и сидели они в ночной тиши, связанные узами  крепче  любовных,  -  точнее,
сидела она, а он лежал в постели - и при скудном  свете  настольной  лампы
играли, играли друг с другом, она - отгоняя сон,  он  -  страх.  Время  от
времени они выпивали по чашке кофе с печеньем - и все  молча,  не  нарушая
ночной тиши, без слов понимая, что нужны друг другу.
   В ту ночь миссис Болтон гадала, кто же у леди  Чаттерли  в  любовниках.
Еще она вспомнила своего Теда, давным-давно нет его на белом свете, а  для
нее он все  как  живой.  И  вместе  с  воспоминаниями  в  душе  поднимался
стародавний ропот; она роптала на жизнь, на людей, по чьей хозяйской  воле
погиб муж. Конечно, они не помышляли убить его, но в  чувствах  своих  она
все равно считала их убийцами. А потому в самых потаенных уголках души она
во всем разуверилась, и порядки для нее больше не существовали.
   Полудремотные воспоминания о Теде и мысли о неизвестном любовнике  леди
Чаттерли слились воедино, и она вдруг прониклась чувствами этой женщины  к
сэру Клиффорду, ко всему,  что  он  представляет,  чувствами  недобрыми  и
бунтливыми. И в то же время она играет с ним в карты,  даже  на  ставку  в
шесть пенсов. И ей льстило: как же, она за одним столом  с  дворянином,  и
неважно, что проигрывает ему.
   В карты оба играли азартно. Клиффорд забывал о своих страхах. Выигрывал
обычно он. И сегодня ночью  ему  везло.  Значит,  заиграется  до  зари.  К
счастью, светать стало рано, часов около пяти.
   Конни в то время крепко спала. А вот егерю не спалось. Он запер клетки,
обошел лес, вернулся домой, поужинал. Но спать не лег, а присел у камина и
задумался.
   Вспоминал он  свое  детство  в  Тивершолле,  недолгое  -  лет  шесть  -
супружество. О жене он всегда вспоминал с обидой. Она  представлялась  ему
грубой, жестокой. Правда, он не видел ее с весны 1915 года, когда  ушел  в
армию. А она осталась и поныне живет  рядом,  в  трех  милях,  и  характер
сделался еще сквернее. Дай Бог, чтоб больше никогда ее не видеть.
   Вспомнились ему и армейские годы. Индия, Египет, снова Индия. Безумная,
глупая жизнь, с