мнатной собачонкой.
   В глубине души он сознавал (и смирялся!): в  какие  павлиньи  перья  ни
рядись, все равно он чужак  и  в  обществе  не  приживется.  Но  с  другой
стороны, внутренняя отрешенность от всех и вся была ему необходима. Ничуть
не меньше, чем чисто  внешнее  единообразие  в  общении  с  "благородными"
людьми.
   Редкие любовные связи утешали,  успокаивали,  словом,  влияли  на  него
благотворно, и Микаэлиса не  упрекнуть  в  неблагодарности.  Напротив,  он
пылко и  растроганно  благодарил  за  малую  толику  человеческого  тепла,
нежданной  доброты,  едва  не  плача  при  этом.  За  бледным,   недвижным
лицом-маской, запечатлевшим разочарование, таилась детская душа,  до  слез
благодарная ласковой женщине. Нестерпимо хочется побыть с ней еще, а  душа
изгоя твердила: ты все равно от нее далеко.
   Зажигая свечи в зале, он улучил момент и шепнул ей:
   - Можно мне к вам прийти?
   - Я приду сама, - ответила Конни.
   - Господи!
   Он ждал ее долго-долго... но дождался.
   Ласкал он ее трепетно, возбуждение его  быстро  нарастало,  но  так  же
быстро  кончилось.  Странно,  голый  он  походил  на  подростка:   щуплый,
беззащитный - такие тела у мальчишек. Будто вместе с одеждой он  расстался
со своей броней: умом и хитростью,  которая  вошла  в  плоть  и  кровь.  И
обнажилось не только его тело, но и душа. Нежный, еще не  сформировавшийся
плотью ребенок беспомощно барахтается подле нее.
   Да, он вызывал в ней необоримую жалость, но равно и необоримую страсть,
желание близости. И близость меж тем не  приносила  ей  радости:  Микаэлис
слишком быстро возгорался, но так же быстро и затухал - без  сил  падал  к
ней на грудь, и  мало-помалу  к  нему  возвращалась  привычная  бесстыдная
дерзость. А Конни лежала как в полусне, разочарованная и опустошенная.
   Но скоро она научилась управлять его телом; когда он быстро утолял свою
страсть, Конни, чувствуя в себе его жаркую, на удивление все  еще  упругую
плоть, не отпускала его, а  неистово,  со  всей  нерастраченной  пылкостью
брала на себя  ведущую  роль,  а  он  благодарно  поддавался,  уступая  ее
страсти. Так она достигала высшей точки блаженства. А он, видя, что даже в
пассивном положении способен удовлетворить женщину, сам, как  ни  странно,
бывал горд и удовлетворен.
   - Как хорошо! - трепетно шептала она, затихала и приникала к нему. А он
лежал такой близкий и такой далекий, довольный собой.
   В тот раз он гостил у них три дня, и Клиффорд не заметил в нем  никаких
перемен. Не заметила бы и Конни. Маску Микаэлис носил безупречно.
   Он  писал  ей  письма,  все  на  той  же  грустно-усталой  ноте,  порой
остроумные,  порой  трогавшие  странной  привязанностью  без   намека   на
плотское. По-прежнему он был раздвоен: с одной стороны, безнадежно тянулся
к Конни, с другой - оставался далеким и одиноким.  Какая-то  безысходность
таилась у него в душе, и  он  не  торопился  с  ней  расстаться,  возродив
надежду. Скорее наоборот, он ненавидел  самое  надежду.  "Огромной  волной
катит по земле надежда", - вычитал он где-то и заметил: "И гонит  на  пути
все достойное и желанное".
   Конни  толком  не  понимала  его,  хотя  по-своему   любила.   Впрочем,
безысходность Микаэлиса подавляла ее чувства. Нельзя  без  оглядки  любить
разуверившегося человека. А уж он и подавно никогда никого не любил.
   Так и тянулась их связь несколько времени - письма да редкие встречи  в
Лондоне.  Она  по-прежнему  получала  удовлетворение,  истинное  трепетное
наслаждение, лишь  подчинив  его  тело  своему  после  того,  как  у  него
наступала  чересчур  быстрая  разрядка.  И  он  по-прежнему  с   гордостью
подчинялся ее воле. На этом малом, собственно, и держалась их связь.
   Но Конни доставало и малости. У нее появилась уверенность в себе,  даже
белее - едва заметное довольство собой. Уверенность в своих силах, хоть  и
зиждилась на чистой физиологии, давала огромную радость.
   Как  переменилось  ее  настроение  в  Рагби!  Конни  радовалась  жизни,
радовалась пробудившемуся женскому началу. И  своим  настроением  она  изо
всех сил старалась подвигнуть Клиффорда на самые удачные творения. И в  ту
пору они ему удавались, и он был почти что счастлив в неведении:  ведь  он
пожинал плоды, взращенные на чувственной ниве его супруги, по сути, ею  же
самой,  так  как  пахарь,  равно  и  орудие  его  страсти  были  полностью
подвластны Конни. Но Клиффорд, конечно же, об этом не  догадывался.  Узнай
он, вряд ли похвалил бы жену.
   Впрочем,  когда  дни   великой   радости   и   подъема   ушли   (причем
безвозвратно!) и Конни вновь сделалась унылой и раздражительной,  Клиффорд
безмерно тосковал по дням минувшим. Тогда, может быть, даже узнав о  связи
жены с Микаэлисом, он попросил бы их снова сойтись.



4

   Конни предчувствовала, что  отношения  с  Миком  (так  многие  называли
Микаэлиса) заведут в тупик. Однако другие  мужчины  для  нее  будто  и  не
существовали. Душой она была привязана  к  Клиффорду.  Он  хотел  многого:
чтобы вся ее жизнь принадлежала ему, и Конни давала,  что  могла.  Но  она
тоже хотела многого от мужчины, с которым живет. Клиффорд этого не  давал.
Не мог. Она довольствовалась редкими, скоротечными ласками  Микаэлиса.  Но
предчувствие крепло:  скоро  все  кончится.  Мик  не  способен  на  долгую
привязанность. Он непременно разорвет любую связь: вырваться на свободу  -
в этом его суть. Отрешится от всех и вся и снова станет бродячим псом. Без
этого ему не прожить.  Хотя  потом  он  любил  повторять:  "Это  она  меня
бросила!"
   На белом свете полным-полно самых заманчивых возможностей, но каждому в
жизни выпадает лишь одна-две. Много в море самой  замечательной  рыбы,  но
попадается все скумбрия да сельдь. И если вы сами не  из  благородных,  то
хорошей рыбы встретите в море не много.
   Клиффорд рвался к славе, да и к деньгам тоже. К нему  часто  приезжали,
гость в Рагби шел косяком. Но все  скумбрия  да  сельдь,  редко-редко  кто
покрупнее да поблагороднее.
   Был  и,  так  сказать,  постоянный  круг  -  однокашники  Клиффорда  по
Кембриджу.
   Томми Дьюкс, он и после войны  не  оставил  армию.  Дослужился  уже  до
бригадного генерала.
   - Служба оставляет мне много времени для раздумий и спасает от  битв  в
жизни повседневной, - говаривал он.
   Ирландец Чарльз Мей, он очень умно писал о звездах.
   Хаммонд - тоже писатель.
   Все они - ровесники Клиффорда, молодые  современные  интеллигенты.  Все
они верили, что нужно  жить  высокодуховно.  А  остальное  -  личное  дело
каждого и значения не имеет. Никому же  не  придет  в  голову  спрашивать,
когда вы ходите в уборную. Никого это не интересует, кроме вас.
   И ко всему в повседневной жизни - бедны вы или богаты, любите  ли  жену
или у вас есть любовница - они относились так  же:  это  дело  посторонних
интересовать не должно.
   - Смысл полового вопроса в том, что он бессмыслен, -  разглагольствовал
тощий, долговязый Хаммонд, супруг, отец двух детей,  более  породнившийся,
однако, с пишущей машинкой, - сам вопрос надуман. Придет ли кому в  голову
сопровождать вас в сортир? Так почему же мы должны лезть к вам в  постель,
когда вы с женщиной? Вот и весь  вопрос.  Научиться  не  замечать  половую
жизнь, как и  прочие  естественные  отправления,  и  нет  больше  никакого
вопроса. Все дело в нашем неуместном любопытстве.
   - Верно, Хаммонд, верно! Представь: кто-то задумал  переспать  с  твоей
Джулией, ты небось вскипишь, а перейди он от слов к делу - взорвешься!
   - Ну, конечно! Если кто станет мочиться  в  углу  гостиной  -  тоже  не
потерплю. Всему свое место.
   - То есть, соблазни кто Джулию в  пристойном  будуаре,  ты  и  ухом  не
поведешь.
   Чарли Мей немного язвил - он приударял за  женой  Хаммонда.  Тот  грубо
отрезал:
   - Наша половая жизнь с Джулией никого  не  касается.  И  совать  нос  я
никому не позволю.
   - Вот видишь, Хаммонд, как в тебе развито собственничество,  -  заметил
тщедушный, конопатый Томми Дьюкс, куда больше  похожий  на  ирландца,  чем
дебелый Мей. - А еще ты жаждешь самоутверждения, успеха. Я до мозга костей
человек военный, светскую жизнь со стороны наблюдаю и вижу, как  чрезмерна
в мужчинах тяга к  самоутверждению  и  успеху.  Она  все  затмевает.  Силы
забирает без остатка. Ну, а такие, как ты, считают,  что  с  женщиной  под
боком быстрее к цели придешь. Оттого и ревнуешь.  Для  тебя  и  постель  -
генератор успеха. А пойдет успех на убыль - начнешь и жене изменять.  Вон,
как Чарли: его успех стороной обошел. Но  на  таких,  как  вы  с  Джулией,
супругах будто ярлычок висит,  знаешь,  как  на  чемоданах:  собственность
такого-то. Вы уже сами  себе  не  принадлежите.  Джулия  -  "собственность
Арнольда Б.Хаммонда", а сам он  -  "собственность  госпожи  Хаммонд".  Да,
конечно,  ты  возразишь,   дескать,   высокая   духовная   жизнь   требует
материального достатка: и уютного жилья, и вкусной пищи. Даже потомство  -
и то непременное условие. И зиждется все на подсознательном  стремлении  к
успеху. Вокруг этой оси вся наша жизнь вертится.
   Хаммонда эти слова задели. Он гордился тем, что в своей духовной  жизни
не шел ни на какие компромиссы со временем. Уж приспособленцем-то  его  не
назвать! Хотя от этого ничуть не убыло его стремление к успеху.
   - Верно, без денег не проживешь, - вздохнул Мей, - нужен достаток, чтоб
жить, развиваться... Даже для того, чтоб беззаботно размышлять  о  том  же
достатке. На  голодный  желудок  не  поразмышляешь.  А  вот  что  касается
собственнических ярлыков, я б не стал их навешивать на отношения мужчин  и
женщин. Мы беседуем, с кем нам хочется, почему  б  нам  не  спать  с  теми
женщинами, которые нам милы?
   - Итак, слово похотливому кельту, - вставил Клиффорд.
   - Похотливому? Впрочем, что ж в  этом  плохого?  По-моему,  переспав  с
женщиной, я обижу ее не более, чем станцевав  с  нею...  или  даже  просто
поговорив о погоде. Только в разговоре мы  обмениваемся  суждениями,  а  в
постели - чувствами. Так что ж в этом плохого?
   - И превратимся в кроликов. Они любой самке рады.
   - А  чем,  собственно,  тебе  не  нравятся  кролики?  Неужто  они  хуже
человеческого племени, всех этих неврастеников и революционеров, исходящих
зудом ненависти?
   - И все же мы не кролики, - бросил Хаммонд.
   -  Вот  именно!  Я  обладаю  разумом.  Я   могу   производить   расчеты
астрономических величин, и они для меня едва ли не важнее жизни и  смерти.
Порой меня допекает желудок. А голод и вовсе действует губительно. Так  же
и изголодавшаяся плоть частенько напоминает о себе. Что же делать?
   - Твоя плоть, по-моему, больше бунтует не от голода, а от обжорства,  -
съязвил Хаммонд.
   - Только не  от  обжорства!  Не  терплю  излишеств  ни  в  пище,  ни  с
женщинами. Во всем нужно знать меру. Но ты  б  меня  посадил  на  голодный
паек.
   - Зачем же! Я б и тебе советовал жениться.
   - А откуда ты знаешь, гожусь я для семейной  жизни  или  нет?  Семейная
жизнь подорвет... да что там - сведет на нет мою жизнь духовную. Я не могу
ограничивать свой мир семьей, не хочу сидеть на привязи  и  жить  монахом!
Все это чушь и суета! Мне суждено жить, заниматься  астрономией  и  иногда
спать с женщинами. Я отнюдь не такой уж сердцеед, но ничьих осуждений  или
запретов не потерплю. Мне было бы стыдно  видеть  женщину  с  ярлыком,  на
котором значится мое имя, адрес, - словно чемодан с платьем.
   Хаммонд не мог простить Мею флирта с женой, а  тот  не  упускал  случая
уязвить соперника.
   - Ты, Чарли, интересно рассуждаешь,  -  вступил  в  разговор  Дьюкс,  -
сравнивая половое общение с разговором. Дескать, в первом случае  -  дела,
во втором - слова. По-моему, ты прав. И надо как можно полнее обмениваться
с женщинами чувствами, ощущениями, ведь можем же  мы  с  ними  многословно
рассуждать о погоде.  Так  и  физическая  близость:  вроде  обыкновенного,
только на уровне физиологии, разговора между мужчиной и женщиной.  Ведь  и
словесно ты заговариваешь с ней лишь тогда, когда чувствуешь что-то общее,
то есть, нет интереса - нет и разговора. То же самое и с близостью: нет  у
тебя чувства к женщине, не станешь и  спать  с  ней.  А  уж  если  чувство
появится...
   - Если чувство появится,  то  твой  прямой  долг  -  переспать  с  этой
женщиной, - заключил Мей. - Поступать иначе просто  неприлично.  Как  и  в
беседе: если тебе интересно, ты выскажешься, иначе  просто  неприлично.  А
что, лучше быть ханжой и помалкивать, прикусив язычок? Нет уж, лучше,  все
накопившееся излить. Во всех случаях лучше.
   - Как ты неправ, Мей, - начал Хаммонд. - На твоем  же  примере  докажу.
Вот ты тратишь на женщин половину сил. И не совершишь того,  что  мог  бы,
ведь у тебя светлая голова. Но ты растрачиваешь себя попусту.
   - Возможно, но ведь и тебе, дорогой мой, больших свершений  не  видать,
хотя ты и женат, и не  "растрачиваешься".  Только  ум  твой,  праведный  и
бескомпромиссный,  давно  высох.  И  вся  твоя  праведность  и  стойкость,
насколько я вижу, ушла в слова.
   Томми Дьюкс рассмеялся:
   - Да хватит вам, умники! Посмотрите на меня. Я не ахти  какой  философ,
просто, случается, кое-какие мыслишки записываю.  Я  не  женат,  но  и  за
женщинами не волочусь. По-моему, Чарли прав: если  ему  нравятся  женщины,
пусть спит с ними, часто ли, редко ли - его дело. Во всяком случае, я  ему
запрещать не буду. А у Хаммонда возобладал инстинкт собственника,  поэтому
для него праведность и смирение плоти - главное. Погоди, его еще при жизни
нарекут Великим английским писателем. Все у него четко, ясно и понятно, от
А до Я. А взять меня. Ничтожный человек, пустослов... А ты, Клиффорд,  как
думаешь: постель и впрямь генератор успеха, движитель мужчины в жизни?
   В подобных разговорах Клиффорд участвовал редко, стараясь  держаться  в
тени: в этой области его рассуждения маловажны. Теперь же он  покраснел  и
смутился.
   - Я, так сказать, hors  de  combat,  человек  увечный,  вряд  ли  смогу
что-либо сказать по существу.
   - Не наговаривай на себя, - вмешался Дьюкс, - голова-то у  тебя  отнюдь
не увечная, ум твой цел-невредим и по-прежнему  глубок.  И  нам  интересно
тебя послушать.
   - Право, не знаю, - Клиффорд  запнулся.  -  Не  знаю,  что  и  сказать.
"Женись, и дело с концом", вот,  пожалуй,  суть.  Ну,  а  если  мужчина  и
женщина любят друг друга, их близость - великое чудо.
   - Ну-ка, расскажи о великом чуде, - попросил Томми.
   - Близость таких людей много  выше  близости  плотской,  -  пробормотал
Клиффорд, его, как девушку, смущали такие разговоры.
   - Ну, вот, например, мы с Чарли считаем, что секс - это форма  общения,
как речь. Случись женщине заговорить  со  мной  на  языке  интимности,  я,
естественно,  поддержу  этот  разговор  и  пересплю  с  ней,  когда  время
подойдет. К сожалению, женщины не очень-то балуют меня такими разговорами,
так что приходится спать одному, что, впрочем, ничуть не хуже. Хотя откуда
мне знать, можно лишь предполагать. Ведь  я  не  считаю  звезды,  не  пишу
бессмертных романов. Я всего-навсего простой армейский бездельник.
   Беседа прервалась. Мужчины закурили. А Конни все сидела подле них  и  -
стежок за стежком - продолжала вышивать. Да, она присутствовала  при  этих
разговорах! Но сидела молча - таков порядок - не вмешивалась в сверхважные
рассуждения высокодуховных джентльменов. И уйти ей нельзя - без нее беседа
у мужчин не клеилась. Они теряли велеречивость. А Клиффорд совсем терялся,
нервничал, трусил, если Конни не сидела рядом, и беседа заходила в  тупик.
Больше остальных Конни симпатизировала Томми Дьюксу -  очевидно,  чувствуя
это, он старался вовсю. Хаммонд не нравился ей вовсе - в каждом  слове,  в
каждой мысли проглядывал себялюбец. К Чарльзу  Мею  она  относилась  более
благосклонно, но что-то в нем претило ей,  что-то  вульгарно-приземленное,
несмотря на высокие устремления к звездам.
   Сколько вечеров провела Конни, слушая откровения четырех мужчин.  Редко
к ним добавлялся один-другой гость. Конни нимало не трогало,  что  мужчины
так ни до чего и не договаривались. Она просто  с  удовольствием  слушала,
особенно когда говорил Томми. Лестно! Мужчины  открывали  перед  ней  свои
мысли, а это, право, же, стоило всех  их  поцелуев  и  ласк.  До  чего  же
лестно! Но сколь холоден их разум!
   Но они ее и раздражали. Пожалуй, Микаэлиса она уважала больше, хотя  на
его  голову  гости  обрушивали  столько  испепеляющего  презрения:  шавка,
рвущаяся к славе, невежественный  нахал,  каких  свет  не  видывал.  Пусть
шавка, пусть нахал, но он мыслил четко и по-своему, а не утопал  в  пышном
многословии, любуясь своей высокодуховностью.
   Конни привечала духовность,  ее  очень  увлекала  такая  жизнь.  Но  не
слишком ли усердствовали друзья Клиффорда? Да,  приятно  сидеть  в  клубах
табачного дыма на этих славных вечерах закадычных (как она величала их про
себя) друзей. Как забавно и лестно, что им не обойтись без ее присутствия.
Она безгранично уважала мысль, а эти  мужчины  пытались  хотя  бы  мыслить
честно. Однако мысли мыслями, а дальше-то что? Никак не могла она взять  в
толк, в чем суть этих разговоров. Не раскрыл эту суть и Микаэлис.
   Впрочем, сам-то он ничего особенного не замышлял, а просто шел к  цели,
не мытьем, так катаньем добиваясь своего и равно страдая от чужих  козней.
Клиффорд со своими закадычными дружками считал его врагом  общества.  Сами
же они врагами не были, напротив, они радели об обществе, жаждали так  или
иначе спасти человечество или, по крайней мере, просветить.
   Вечером в воскресенье беседа удалась.  Незаметно  она  снова  коснулась
любовной темы.
   - Благословенна будет связь, что наши души сочетает, -  продекламировал
Томми Дьюкс. - А вот знать бы, что это такое. У нас, например, связь,  как
у разномастных шестеренок, только сцепляемся мы своими  воззрениями.  А  в
остальном нас очень мало что связывает. Стоит разъять шестеренки, и мы уже
порознь, говорим друг о друге гадости - так заведено  у  интеллигентов  во
всем мире. Впрочем, черт с ними, речь не обо всех, а  о  нас.  А  зачастую
злоба друг к другу у нас не на языке, а  в  душе,  и  вот  мы  ее  прячем,
прикрываем  лживой  любезностью.  Удивительно!  Жизнь  мыслителей   цветет
прекрасным цветом, а корнями-то уходит в злобу,  в  бездонную,  чудовищную
злобу. И так испокон веков!  Вспомните  Сократа,  его  ученика  Платона  и
сравните со всем  их  окружением.  Сколько  в  них  злобы,  как  рады  они
растерзать кого-либо, например Протагора, если мне не изменяет память. Или
взять Алкивиада и всех мелких шавок-учеников [в тексте Лоуренса намеки  на
отношения этих  людей  в  "Диалогах"  Платона].  Как  упоенно  травят  они
учителей!  Поневоле  обратишь  взгляд  на  Будду,  смиренно  сидящего  под
священным деревом, или на Христа: в Его притчах  ученикам  столько  любви,
покоя и никакой мишурной зауми. Нет, что-то в корне  неверно  в  том,  как
живет и развивается мысль. Ее питают злоба и  зависть,  зависть  и  злоба!
Дерево по плодам узнаешь.
   - По-моему, не столь уж мы и злобны, - возразил Клиффорд.
   - Дорогой мой, прислушайся, как мы друг с другом говорим.  Я,  пожалуй,
хуже всех. Да я предпочту самую горькую пилюлю конфете, в  которой  сокрыт
яд. И когда  я  завожу,  какой  Клиффорд  славный  малый,  тут  его  впору
пожалеть. Ради Бога, не жалейте меня, говорите самое мерзкое, тогда я,  по
крайней мере, пойму, что вам на меня не наплевать.  А  начнете  льстить  -
все, значит, со мной покончено.
   - А мне кажется, мы друг к  другу  питаем  искреннюю  приязнь,  заметил
Хаммонд.
   - И все ж нам надо... да, чего там, мы и  в  глаза  друг  другу  всякие
пакости говорим. А за глаза - и подавно! Я, пожалуй, больше всех!
   - Ты,  по-моему,  путаешь  размышление  с  критикой.  Согласен:  Сократ
положил блистательное начало  критическому  направлению,  но  ведь  он  не
только в этом преуспел, - важно произнес Чарльз Мей. Сколько  тщеславия