взглядом - ни приветствия, ни улыбки, и  Конни
почувствовала, как этот высокий, сухопарый джентльмен, дойдя до них,  весь
подобрался, точно запертый в вольере красавец-олень под взглядами  досужей
публики. Личной к нему вражды у шахтеров не было. Но от  них  веяло  таким
холодом, что хотелось бежать отсюда куда глаза глядят.
   Подоплекой всего была зависть. Они работали на него.  И  сознавая  свое
безобразие,  ненавидели  его  элегантное,  холеное,   хорошо   воспитанное
существование. "Да кто в сущности он такой!" Они ненавидели не его, а  эту
вопиющую разницу между ними.
   И все же в глубине души этот старый солдат признавал - а ведь, пожалуй,
они и правы. Есть что-то постыдное в его привилегиях.  Но  он  был  частью
системы, а стало быть, никто не смел посягнуть на его права.
   Разве что смерть. И она не заставила себя ждать. Уинтер умер  внезапно,
вскоре после этого визита Конни  к  нему.  И  в  завещании  щедро  помянул
Клиффорда.
   Его наследники тотчас распорядились  пустить  Шипли  на  слом.  Слишком
обременительно содержать такой особняк. Не нашлось охотника жить в нем,  и
дом разобрали. Спилили  вековые  тисы.  Вырубили  парк,  поделили  его  на
участки и застроили. На странной,  голой,  ничейной  земле  выросли  новые
улицы новых кирпичных домов. Какая прелесть этот Шипли-холл! И до  Атуэйта
рукой подать.
   И все  это  произошло  в  течение  одного  года,  после  ее  последнего
посещения Шипли. Так и вырос тут новый городок Шипли-холл,  стройные  ряды
красно-кирпичных вилл, уличные перекрестки. Кто бы  сказал,  что  еще  год
назад здесь, на этой земле, величаво дремал осененный тисами особняк.
   Логическое завершение  архитектурной  мечты  принца  Эдуарда:  угольная
шахта - лучшее украшение газона.
   Одна Англия  вытесняет  другую.  Нет  больше  Англии  сквайра  Уинтера,
Рагби-холла, она умерла. Но процесс вытеснения еще не кончен.
   А что будет после? Конни не представляла себе. Она видела  только,  как
все новые улочки выползают в поля, как рядом с  шахтами  растут  заводские
здания; видела молоденьких девушек в шелковых чулках, парней-шахтеров, все
интересы которых вращались от танцзала до  шахтерского  благотворительного
клуба.  Молодое  поколение  понятия  не  имеет  о  старой  Англии.  Разрыв
культурной традиции, почти  по-американски.  Действительно  индустриальная
революция. А что дальше?
   Конни чувствовала: дальше - ничего. Ей хотелось, как страусу,  зарыться
головой в песок или хотя бы прижаться к груди любимого.
   Мир так сложен, непонятен, чудовищен. Простой  люд  так  многочислен  и
невыносим, думала Конни на обратном пути, глядя на возвращавшихся из забоя
шахтеров: черные, скрюченные, скособоченные, они  тяжело  топали  коваными
сапогами. На пепельно-серых лицах вращаются яркие белки глаз; шеи согнуты,
плечи согнуты низкой кровлей забоя. Господи, и это мужчины! Возможно,  они
добры, терпеливы, зато главное, увы, в них  не  существует.  В  них  убито
мужество, вытравлено из поколения в  поколение.  И  все  же  они  мужчины.
Женщины рожают от них.  Страшно  даже  подумать  об  этом.  Наверное,  они
хорошие, добрые.  Но  ведь  они  только  полулюди.  Серо-черные  половинки
человеческого существа. Пока они добрые. Но и доброта половинчата. А  что,
если та, мертвая половина проснется! Нет, об этом лучше не  думать.  Конни
панически  боялась  индустриальных  рабочих.  Они   ей   казались   такими
странными. Их жизнь, навечно прикованная  к  шахте,  была  начисто  лишена
красоты, интуиции, гармонии.
   Рожать дитя от такого мужчины? О Господи! Но ведь и Меллорс  был  зачат
таким отцом. И все-таки Меллорс - другое дело. Сорок лет -  немалый  срок.
За этот срок можно преобразиться, как бы глубоко ни въелся уголь в тело  и
душу твоих дедов и прадедов.
   Воплощенное уродство и все-таки живые души! Что с ними станется в конце
концов? Иссякнет под землей уголь, и они сами собой исчезнут?  Эти  тысячи
гномов взялись ниоткуда, когда шахты  призвали  их.  Может,  они  какое-то
кошмарное порождение угля? Существа иного мира, частицы  горючей  угольной
пыли, так же как литейщики - частицы руды. Люди и не люди, плоть от  плоти
угля, руды, кремнезема. Фауна, рожденная углеродом, железом,  кремнием.  И
возможно, они обладают их странной нечеловеческой  красотой:  антрацитовым
блеском угля, синеватой твердостью стали, чистейшей прозрачностью  стекла.
Порождения  минералов,  фантастические,   искореженные.   Дети   подземных
кладовых. Уголь, железо, кремнезем для них все равно, что  вода  для  рыб,
трухлявое дерево для личинок.
   Конни вернулась домой, как под  сень  райских  кущ,  где  можно  зарыть
голову в песок - поболтать с Клиффордом. Угольный и сталелитейный  Мидленд
нагнал на нее такого страху, что ее била лихорадка.
   - Я, конечно, заехала в лавку мисс Бентли, выпила чашку чая, -  сказала
она Клиффорду.
   - Что за фантазия! Разве ты  не  могла  выпить  чашку  чая  в  Шипли  у
Уинтера?
   - А я и там выпила. Но мне не хотелось огорчать мисс Бентли.
   Мисс Бентли, скучная  старая  дева  с  длинным  носом  и  романтическим
складом характера, угощала чаем, точно священнодействовала.
   - Она обо мне справлялась? - спросил Клиффорд.
   -  Разумеется!  "Позвольте  осведомиться  у  вашей  милости,  как  себя
чувствует сэр  Клиффорд?"  Веришь  ли,  она  превозносит  тебя  до  небес.
Заткнула за пояс даже сестру Кейвел!
   - И ты, конечно, ей ответила: "Великолепно!"?
   - Ну да.  Она  пришла  в  такой  восторг,  как  будто  над  ней  небеса
разверзлись. Я пригласила ее к нам, сказала, если она будет в  Тивершолле,
пусть непременно навестит тебя.
   - Меня? Зачем?
   - Ах, Клиффорд, я же говорю, она боготворит тебя. Ты ведь  должен  быть
хоть немного признателен ей за это. В ее глазах Святой Георгий - ничто  по
сравнению с тобой.
   - И что же, ты думаешь, она приедет?
   - Ты бы видел, она так и вспыхнула. И  даже  на  миг  стала,  бедняжка,
хорошенькой. И почему это мужчины  не  женятся  на  женщинах,  которые  их
обожают?
   - В женщине просыпается дар обожания  несколько  поздновато.  А  она  и
правда может нагрянуть к нам?
   - "Ах, ваша милость, - передразнила Конни мисс Бентли, - я не  могла  и
мечтать о таком счастье".
   - Не могла и мечтать! Что за чушь! Надеюсь, все-таки у нее  хватит  ума
забыть о твоем приглашении. А как у нее чай?
   - Липтон и очень крепкий! Но, Клиффорд, неужели ты  не  понимаешь,  что
для женщин, таких, как мисс Бентли, ты - Roman de la rose ["Роман о  розе"
(фр.) - средневековый роман (XIII в.) Гильома де Лерриса и Жана  де  Мена,
отличающийся     светским     мировоззрением,      пытливостью      мысли,
энциклопедичностью].
   - Меня и это не растрогало.
   - Они дрожат над каждой твоей  фотографией  из  журналов.  И  наверное,
каждый вечер молятся за тебя. Как хочешь, но это прекрасно!
   И Конни пошла наверх переодеться.
   А вечером Клиффорд сказал ей:
   - Ты ведь веришь, что браки заключаются на небесах?
   Конни удивленно взглянула на него.
   - В этих словах я слышу бряцание длинной, длинной цепи,  которая  будет
волочиться всюду, как бы далеко ни уехать.
   - Я вот что имею в виду, - не без раздражения проговорил он. -  Вот  ты
собралась в Венецию. Ты ведь едешь туда не для того, чтобы завести  любовь
au grand serieux? [очень серьезную (фр.)]
   - Завести в Венеции любовь au grand serieux?  Разумеется,  нет,  уверяю
тебя. В Венеции я могла бы завести разве что любовь au tres petit  serieux
[не очень серьезную (фр.)].
   Конни произнесла эти слова с легким презрением.
   Утром, спустившись вниз, она увидела в коридоре Флосси. Собака Меллорса
сидела под дверью и тихонько поскуливала.
   - Флосси, - тихонько позвала Конни. - Что ты здесь делаешь? - И с этими
словами  она  спокойно  отворила  дверь.   Клиффорд   сидел   в   постели,
прикроватный столик с машинкой был сдвинут  в  сторону;  в  ногах  кровати
стоял навытяжку егерь. Флосси в один  миг  проскочила  в  комнату.  Легким
движением  головы  и  глаз  Меллорс  послал  ее  вон,  и   Флосси   тотчас
повиновалась.
   - Доброе утро, Клиффорд, - сказала Конни. - Я не знала, что ты занят. -
Взглянув на егеря, она поздоровалась и с ним. Меллорс ответил  вполголоса,
почти не глядя на нее. Но у Конни подкосились ноги, так  подействовало  на
нее его присутствие.
   - Я помешала тебе, Клиффорд? Прости.
   - Нисколько. Я ничем серьезным не занят.
   Конни вышла из комнаты и поднялась в голубую гостиную. Села там у  окна
и долго смотрела, как он  уходил  по  аллее  -  легко,  изящно  и  как  бы
крадучись.  Его  отличало  природное  достоинство,  гордость  и   какая-то
необъяснимая хрупкость. Прислуга! Прислуга Клиффорда!

   Не звезды, милый Брут, а сами мы
   Виновны в том, что сделались рабами
   [В.Шекспир, "Юлий Цезарь"].

   А он правда прислуга? Правда? А что он все-таки думает о ней?
   День был солнечный, и Конни  пошла  поработать  в  сад.  Миссис  Болтон
помогала ей.  Эти  две  женщины,  повинуясь  неведомой  силе,  управляющей
симпатиями и антипатиями, питали друг к другу душевную приязнь. Подвязав к
колышкам высокую гвоздику, они принялись за рассаду. Обе любили возиться с
землей. Конни с  нежностью  расправляла  тоненькие  корешки  и,  осторожно
погрузив крошечное растение в мягкую почву, придавливала ее пальцами. Этим
весенним утром она почувствовала в своем чреве легкую приятную дрожь,  как
будто и ее нутра коснулся живительный солнечный луч.
   - Вы давно потеряли мужа? - спросила она миссис Болтон, беря  очередной
цветок и опуская его в ямку.
   - Двадцать три года назад, - ответила миссис Болтон, осторожно разделяя
рассаду на отдельные ростки. - Его принесли домой... Да, уже двадцать  три
года назад.
   К горлу Конни подкатил комок. Как все просто и страшно:  "Двадцать  три
года назад"!
   - Почему он погиб? - спросила она. - Он был с вами счастлив?
   Естественный вопрос одной  женщины  к  другой.  Миссис  Болтон  тыльной
стороной ладони откинула со лба волосы.
   - Не знаю, ваша милость. Он не любил подчиняться; я даже скажу, он мало
с кем и дружбу водил. С  норовом  был.  Не  любил  кланяться.  Это  его  и
сгубило. Не очень он и берегся. Шахта во всем виновата. Ему  никак  нельзя
было там работать. Отец отвел его в шахту - он еще был  мальчишкой.  А  уж
как перевалит за двадцать, уйти трудновато. Куда уйдешь-то?
   - А он говорил, что ненавидит шахту?
   - Нет,  никогда  не  говорил.  Чтобы  он  сказал  "ненавижу"?  Нет,  не
припомню. Только, бывало, сморщится. Он ничего не боялся, как-то не  думал
о плохом. Знаете, как весело шли на войну первые новобранцы? И  сразу  все
полегли там. Вот и он был такой же. А вообще-то он парень был  с  головой.
Только не берегся. Я ему сколько говорила: "Никого не жалеешь, ни себя, ни
других". А он жалел.  Помню,  как  он  сидел  рядом  со  мной  -  я  тогда
первенького рожала. Молчит и такими глазами смотрит, точно это  не  он,  а
сама судьба на меня глаза вытаращила. Тяжело мне пришлось, и я же еще  его
и успокаивала. "Ничего, - говорю, - все обойдется". А он  как  зыркнет  на
меня и улыбнется, так-то странно... И все молчал. Только потом, думаю, ему
уже никогда не было со мной хорошо... ночью, в  постели.  Я  ему,  бывало,
говорю: "Да что это с тобой!" Даже сержусь, а он молчит... Не  хотел,  что
ли, или не мог. Боялся, вдруг буду опять рожать. Я на его мать сердилась -
зачем пустила его ко мне. Нельзя было пускать. Мужчине что вошло в ум,  то
и засело. Хоть караул кричи.
   - Это так на него повлияло? - изумилась Конни.
   - Да. Не мог он взять в толк, что все это  от  природы  -  боль  и  все
такое. Это-то и отравляло ему удовольствие. Я ему говорю, раз я не  боюсь,
так тебе-то чего бояться. А он мне - неладно все это.
   - Он, наверное, был очень чувствительный, - заметила Конни.
   -   Вот-вот,   чувствительный.   С   мужчинами   всегда   так,   больно
чувствительны, где не надо. И я думаю, хотя он сам и не сознавал,  он  эту
шахту ненавидел, ненавидел, и все. Когда он лежал в  гробу,  у  него  было
такое лицо... Как будто он наконец-то освободился. Парень он  был  видный,
красивый. У меня сердце так и разрывалось. Лежит  такой  спокойный,  такой
светлый, как будто рад, что умер. Он разбил мне сердце. А виновата во всем
шахта.
   Несколько все еще горьких слезинок  скатились  по  ее  щекам.  А  Конни
просто облилась слезами. День  был  такой  теплый,  пахло  свежей  землей,
желтой сурепкой; весь  сад  набух  бутонами,  впитывая  потоки  солнечного
света.
   - Как же вы это пережили? - сказала Конни.
   - Сама не знаю. Сначала я даже не очень и поняла, какая беда стряслась.
И только все повторяла: "Мальчик мой, как ты  мог  уйти  от  меня".  И  не
плакала. У меня было такое чувство, что  это  понарошке,  что  он  вот-вот
вернется.
   - А у него когда-нибудь было в мыслях уйти от вас?
   - Конечно нет, ваша милость. Это я так, по  глупости  говорила.  И  все
ждала, ждала его. Особенно по ночам. Проснусь и тоскую, ну почему,  почему
его нету рядом, в постели. Это не я сама, это мои чувства не  верили,  что
его никогда уже не будет со мной. Мое тело ждало  его:  вот  придет  он  и
ляжет  под  бочок.  И  мы  опять  будем  вместе.   Умирала,   так   хотела
почувствовать его тепло. А он все не шел. Я ждала его сто,  тысячу  ночей,
много лет. Пока вдруг не поняла, никогда его со мной не будет, никогда.
   - Вам не хватало его близости? - спросила Конни.
   - Да, ваша милость, вот именно. Его  близости.  И  сколько  я  жива,  я
никогда не смирюсь с этим. И если есть Бог, мы встретимся с ним на небе. И
тогда опять ляжем вместе в обнимку.
   Конни со страхом посмотрела на все еще красивое, искаженное горем лицо.
Еще одна страдалица в Тивершолле. "Опять  ляжем  вместе  в  обнимку".  Да,
любовных уз без крови не порвать.
   - Не приведи Бог, чтобы мужчина вошел тебе в кровь и плоть,  -  сказала
она.
   - Ах, ваша милость. Это и есть самое страшное.  Я  думаю  иногда,  люди
хотели, чтобы его убило. Шахта хотела. Если бы не шахта, если бы  не  они,
нас бы ничто никогда не разлучило.  Если  мужчина  и  женщина  любят  друг
друга, все-все стремится их разлучить, все против.
   - Если любовь настоящая.
   - Да, ваша милость. В мире столько жестокосердных людей. Он уйдет утром
на шахту, а я думаю: нельзя, нельзя ему туда ходить. А чем бы еще  он  мог
зарабатывать? Чем?
   В последних словах миссис Болтон  Конни  уловила  до  сих  пор  тлевшую
ненависть.
   - Неужели близость с мужчиной помнится  так  долго?  -  вдруг  спросила
Конни. - Прошло столько лет, а для вас это было как вчера.
   - Да, ваша  милость.  А  что  еще  помнить-то?  Дети  подрастут,  и  до
свидания. А муж, муж - он твой, навсегда. Но люди и память о нем хотели бы
убить  во  мне.  Даже  собственные  дети.  Да  что  тут  сказать!   Может,
когда-нибудь мы с ним и расстались бы. Но  чувства  -  с  ними  ничего  не
поделаешь. Уж лучше совсем бы не знать любви. Да только гляжу  я  на  этих
бедняжек, не знавших мужниной ласки, такие они несчастные, обделенные, как
бы ни наряжались, как бы ни задирали носа. Нет  уж,  моя  судьба  все-таки
лучше. А людей я не очень-то уважаю. Нет, не очень.



12

   Конни пошла в лес сразу  после  второго  завтрака.  День  был  поистине
прекрасен, в траве пестрели  солнечные  головки  одуванчиков,  белые,  как
снег, маргаритки. Орешник стоял окутанный зеленым  кружевом  мелких  жатых
листочков, прошитый сухими прошлогодними сережками. Росли, теснясь,  вверх
и вширь ярко-желтые бальзамины. И примулы, невидные, застенчивые  примулы,
уже цвели тяжелыми розоватыми  гроздьями.  Сочно-зеленый  ковер  гиацинтов
ощетинился бледными пиками бутонов; там и здесь раскрывал  свои  коробочки
водосбор;  верховая  тропа  вспенилась  незабудками;  под  кустами  белеют
хрупкие скорлупки яиц - только  что  покинутых  птенцами.  На  кустах,  на
деревьях - набухшие бутоны, всюду опять занималась жизнь.
   Егеря не было в охотничьей сторожке. Все было исполнено миром, в загоне
бегали крепкие коричневые цыплята. Конни очень хотелось  повидать  его,  и
она свернула на тропинку, ведущую к его дому.
   Дом стоял на опушке леса, залитый солнцем. Двери распахнуты настежь, по
обе стороны цветут пучки махровых нарциссов; вдоль дорожки, слева и справа
розовые и красные маргаритки. Залаяла собака, и навстречу выбежала Флосси.
   Дверь распахнута настежь! Значит, он дома. Солнце ярко освещало  сквозь
дверь красный кирпичный пол. Подойдя ближе, она увидела Меллорса  в  окно:
он сидел за столом в легкой рубашке и ел.  Собака  тявкнула  раз-другой  и
слабо завиляла хвостом.
   Он встал, подошел к двери, вытирая  рот  красным  платком  и  дожевывая
кусок.
   - Можно войти? - спросила она.
   - Входите.
   Половина  комнаты  была  залита  солнцем,  пахло   бараньей   отбивной,
зажаренной в духовке; духовка все еще стояла на выступе  очага,  рядом  на
листке бумаги - сковородка. В очаге потрескивает небольшой огонь,  решетка
опущена: чайник на ней уже завел  свою  песенку.  На  столе  -  тарелка  с
картошкой и остатками отбивной, хлеб  в  плетеной  хлебнице,  соль,  синий
кувшин с пивом. Вместо скатерти - белая клеенка.  Егерь  встал,  лицо  его
было в тени, солнце в дальний угол не доставало.
   - Вы опоздали с завтраком, - сказала она. - Садитесь и ешьте!
   Она села на простой стул у двери на самое солнце.
   - Я ездил в Атуэйт, - сказал он и тоже сел, но к еде не притронулся.
   - Пожалуйста, ешьте, - сказала она.
   Он не шевельнулся.
   - Кушать будете? - спросил он. - Может, чашку,  чая?  Чайник  кипит,  -
привстал он со стула.
   - Сидите, я сама налью, - сказала Конни, поднявшись.
   Вид у него был невеселый, она явно мешала ему.
   - Заварной чайник и чашки там, - указал он на старый угловой буфетик, -
а чай на каминной доске над вами.
   Она взяла черного цвета чайник, сняла с полки жестяную  банку  с  чаем,
ополоснула чайник кипятком и секунду помешкала, не зная,  куда  выплеснуть
воду.
   - Вылейте за дверь, -  сказал  он,  видя  ее  нерешительность.  -  Вода
чистая.
   Подойдя к двери, Конни выплеснула  воду  на  дорожку.  Как  здесь  было
славно,  покойно,  настоящий  лесной   край.   Дубы   опушились   охряными
листочками;  красные  маргаритки  -  точно  красные  бархатные   пуговицы,
рассыпанные на зеленом ковре. Она глянула на сточенный  временем  каменный
порог - теперь его мало кто переступает.
   - Как здесь хорошо! - сказала она. - Так красиво и тихо.  Все  полно  и
покоя и жизни.
   Он наконец принялся за еду, но ел медленно, безо  всякой  охоты:  Конни
чувствовала, он выбит из колеи. Она молча заварила чай и поставила  чайник
на боковую полочку в очаге,  как  делают  местные  хозяйки.  Он  отодвинул
тарелку и пошел в глубь дома. Послышался звук защелки, скоро он  вернулся,
неся масло и тарелку с сыром.
   Конни поставила на стол две чашки - их и было всего две.
   - А вы выпьете чашку чая?
   - С вашего позволения. Сахар в  буфете,  и  сливки  там  же.  Молоко  в
кладовке.
   - Можно я уберу вашу тарелку? - спросила Конни.
   - Как хотите, - сказал он, глянув на нее с  легкой  усмешкой,  медленно
жуя хлеб с сыром.
   Конни пошла в моечную, куда  воду  подавал  насос.  Дверь  слева  вела,
очевидно, в кладовую. Открыв задвижку, она улыбнулась: вот что он называет
кладовкой - длинный,  узкий,  побеленный  внутри  шкаф.  Но  там  все-таки
умещались бочка пива, посуда и кое-какая еда. Конни отлила немного  молока
из желтого кувшина и вернулась в комнату.
   - Где вы берете молоко? - спросила она.
   - У Флинтов. Они оставляют для меня в конце парка бутылку. Там, где  мы
встретились в прошлый раз.
   Но он явно был выбит из колеи.
   Конни разлила чай и взяла из буфета молочник со сливками.
   - Мне без молока, - сказал он; и в тот же миг насторожился, взглянув на
дверь, ему послышался снаружи какой-то шорох.
   - По мне, лучше бы затворить дверь.
   - Может, не надо? Вряд ли к