и окружены ореолом романтичности.
Это- гага и морской ор„л Стеллера, ворона Шарпа, шерститстая обезьяна
Гумбольдта, лесной кабан Майнерцхагена, арктический гусь Росса, газель
Гранта, олень дядюшки Давида. В них было что-то от божества, они были
созидателями, сделавшими вклад в великую панораму ярких живых существ, по
которой блуждало мо„ неосен„нное и необремен„нное знанием воображение.
   Теперь, когда Хейман предложил назвать новую выдру моим именем, я
испытал короткую острую вспышку противоречивых чувств. Я полагал, что она
должна носить его, а не мо„ имя, ибо это он проделал всю работу, но что-то
маленькое и пронзительное, оставшееся со дней моего детства, кричало во
мне, что я могу быть возвед„н в ранг моих ранних богов и носить, как бы
это ни было опасно, ореол творца. ("Можно мне взять это насовсем?- обычно
спрашивали мы, когда были маленькими. "Насовсем-насовсем?" Вот тут,
несомненно, было мо„ собственное животное, которое будет носить мо„ имя,
любой звер„к, похожий на него, будет вечно жить с моим именем, если только
какой-нибудь несносный зоолог-систематик в будущем, какой-то нивелировщик,
завистник, грамотей из пыльного чулана и мира скелетов не устроит против
меня заговор и не вздумает уничтожить мой крохотный живой памятник).
   Итак, Мидж и вся его порода стали Lutrogale perspicillata maxwelli, и
хотя его нет уже больше на свете, и нет никаких вещественных доказательств
того, что где-то в мире жив„т хотя бы ещ„ один такой экземпляр, моя
давнишняя мечта осуществилась и на свете появилась максвеллова выдра.
    
  
 Глава 9  
  
 Вот уже начало мая, я пробыл в Лондоне почти месяц, скучая по
Камусфеарне, и не могу больше дождаться, когда же увижу, как играет Мидж
под водопадом, резвясь у ручья и на берегу острова. Я заехал в свой
родовой дом на юге Шотландии, где Мидж отведал частичной свободы перед
полнейшей вольницей на севере.
   Путешествовать с выдрами - довольно накладное дело. Не могло быть и
речи о том, чтобы снова заключить Миджа в ящик, и, к сожалению, нет других
законных способов провоза выдры поездом. Что касается незаконных путей, к
которым я вынужден был прибегать в тот раз и впоследствии, то мне пришлось
дорого платить, как это бывает со всеми, кому приходится иметь дело с
черным рынком. Он путешествовал со мной в мягком вагоне первого класса, и
такой вид транспорта ему очень нравился.
   С самого начала у него выявилась неестественная страсть к
железнодорожным вокзалам и полное пренебрежение к оглушающему грохоту и
невероятному скоплению народа.
   У барьера железнодорожный служащий прокомпостировал мне собачий билет
(на котором я заметил слова "Дайте подробное описание") и уже повернулся
было к следующему пассажиру в очереди, как вдруг глаза у него удивл„нно
раскрылись до предела. А Мидж на натянутом поводке устремился по
оживл„нной платформе, не обращая внимания на крики и суматоху, паровозные
гудки и грохот багажных тележек.Я довольно тщательно спланировал всю
операцию, предусмотрев любые опасности и возможный выход из них
заблаговременно, и уже заплатил взятку. У меня была с собой корзина, в
которой было практически вс„, что могло понадобиться Миджу для поездки, на
левой руке у меня было перекинуто армейское одеяло для защиты простыней от
запачканных на платформе лап, как только он войд„т в купе. Когда
первоначальное проникновение в крепость прошло, так сказать, без сучка и
задоринки, я почувствовал, что вознагражд„н за свою предусмотрительность.
   Мидж моментально улавливал вс„, что связано с водой, и при самом беглом
знакомстве с купе тут же убедился, что в раковине для мытья, хоть и сухой
в то время, заключается громадный потенциал удовольствий. Он тут же ул„гся
в ней, тело его свернулось там как яблоко, запеч„нное в пироге, а лапами
он стал лихорадочно экспериментировать с хромированным краном. Однако, тот
оказался для него совершенно нового типа, который срабатывал при нажатии
вниз, и он не смог добыть ни капли в течение целых пяти минут. Наконец,
чтобы подняться на задние лапы, он навалился всем телом на ручку крана и
оказался буквально в своей стихии. В тот вечер было только одно
происшествие, которое, тем не менее, чуть было не привело к остановке
всего поезда и не представило возмущенным взорам официальных лиц моего
необычного спутника. Внимание мо„ отвлеклось от Миджа, поезд с грохотом
проносился по средней Англии весенними сумерками, а я смотрел в окно на
зел„ные хлеба и кусты терновника, на высокие деревья с тяж„лой листвой, и
думал о том, как хорошо это стекло и движение поезда изолируют меня от
непосредственного контакта с этими желанными вещами и в то же время не
да„т защиты от влияния мрачного промышленного пейзажа. Задумавшись таким
образом, я и не помышлял о том, что в таком замкнутом пространстве Мидж
может устроить какую-либо серь„зную проказу. Мне и в голову не пришло,
что, взгромоздившись, к примеру, на груду багажа, он сможет достать
сигнальный шнурок. Однако он сделал именно это, и когда я глянул на него,
он уже крепко держал его в зубах, а лапами шарил в отверстии, куда уходили
концы. В этом, пожалуй, не было ничего страшного, и его ненасытное
любопытство к любой мелочи до сих пор ни к чему особенному не привело.
Когда же я двинулся к нему, он убрал лапки из отверстия и оперся ими о
стенку, чтобы потянуть за беч„вку. Чтобы дозвониться по связному
колокольчику, нужно потянуть достаточно сильно (однажды мне пришлось это
делать, когда мой сосед по купе вдруг умер, раскуривая трубку), но у Миджа
оказалось достаточно сил и, как выяснилось, решимости. Я ухватил его под
мышки, но он продолжал держаться, и когда я потянул его, то увидел, что
цепочка зловеще выгнулась наружу. Я сменил тактику и пихнул его в ту
сторону, и тогда он снова ухватился за не„ лапами. Казалось, я попал в
безвыходное положение, которое могло окончиться позором, и тут меня
осенило. Мидж ужасно боялся щекотки, особенно в районе р„бер. Я стал
лихорадочно щекотать его, и тут же челюсти у него расслабились, мордочка
расплылась в дурацкой ухмылке, которую он приберегал для таких случаев, и
он стал корчиться. Чуть позже он несколько раз пробовал снова подобраться
к этому шнурку, но к этому времени я уже переложил чемоданы, и несмотря на
всю эластичность тела, ему уже было никак не дотянуться до него.
   В незнакомой обстановке Мидж чаще всего пытался подражать моим
действиям. В ту ночь, хоть он уже и привык спать на кровати, положив
голову мне на ноги, он расположился точно так же, как и в первую ночь,
когда появился в моей квартире:
   он ул„гся на спину головой на подушку, вытянув лапки поверх одеяла. В
таком положении и застал его утром проводник, когда прин„с чай. Он
уставился на Миджа и спросил: "Вам чай на одного или двоих, сэр?"
   В дни пребывания в мо„м родовом доме в Монтрейте у Миджа стал
обозначаться и вырабатываться характер. Вначале у мельничных плотин на
ферме, затем в большом озере, на которое выходят окна дома, и, наконец, в
море, в которое он, хоть никогда не знал сол„ной воды, вош„л без особого
удивления и продемонстрировал не только блестящие способности к плаванью,
но и готовность пожертвовать зовом свободы в пользу человеческого
общества. Вначале, предугадав остроту его инстинктов, я позволял ему
плавать только на длинной рыбацкой леске. Я купил спининговую катушку,
которая автоматически выбирала слабину и прикрепил е„ к тупому концу
большой удочки на лосося, но опасность того, что леска может зацепиться за
что-либо под водой, была слишком большой, и через неделю он уже бегал и
плавал свободно. Он носил уздечку, к которой в крайнем случае можно было
пристегнуть поводок, но она была главным образом для того, чтобы показать,
что он домашний звер„к, если бы кто-либо вздумал поохотиться на него, а не
средством усмирения. Конструкция этой уздечки, которая не мешала бы ему
двигаться и не могла бы зацепиться за полузатопленные ветви и тем самым
утопить его, занимала мо„ воображение много месяцев, и только к концу года
была доведена до совершенства.
   Это время познания дикого зверя на условиях, так сказать, взаимного
уважения, было наполнено для меня очарованием, и наши долгие ежедневные
прогулки у ручья и в кустарнике, на лугу и на озере, были для меня
источником постоянных восторгов.
   Хоть его вс„-таки трудно было отвлечь от какого-либо соблазнительного
водо„ма, в остальном хлопот с ним было не больше, чем с собакой, а
наблюдать за ним неизмеримо интересней. Его охотничьи способности были ещ„
неразвиты, но иногда ему удавалось у мельничной плотины изловить угря, а в
проточной воде он ловил лягушек, которых обдирал со сноровкой,
порожд„нной, очевидно, длительной практикой. Я верно угадал, что в его
ранней молодости, когда он жил в хозяйстве болотных арабов, у него
выработался просвещ„нный и прогрессивный взгляд на домашнюю птицу, ибо ни
один "болотник" не потерпел бы хищника на сво„м дворе, где редкие тощие
пугала, которые считаются там курами, могли бы пострадать. И верно,
оказалось, что Мидж следовал за мной по переполненному, кудахтающему
птичнику, ни разу даже не бросив взгляда ни влево, ни вправо. К
большинству домашних животных он был равнодушен, но ч„рных коров и быков,
очевидно, принимал за ч„рных буйволов со своей родины, и если они
собирались на берегу водо„ма, где он плавал, то прямо с ума сходил от
возбуждения, ныряя, вихляясь и визжа от удовольствия.
   Даже на открытой местности он сохранял свою страсть к игрушкам и иногда
подолгу носил с собой какой-то увл„кший его предмет: стебел„к
рододендрона, пустую гильзу двенадцатого калибра, еловую шишку или, как
однажды было, женский гребешок с искусственным бриллиантом. Он наш„л его у
дороги, когда мы утром отправились на прогулку, и таскал его с собой часа
три, клал на берегу, когда отправлялся поплавать, и тут же возвращался к
нему, как только выбирался на берег.
   Он не обращал никакого внимания на следы, оставляемые дикими выдрами.
Ежедневно следуя теми путями, к которым Мидж выказывал предпочтение, я
обнаружил, что он, вс„-таки почти незаметно влекомый инстинктом, в„л меня
в мир, где живут выдры в этой местности: водная стихия глубоких проток
между высоких, испещр„нных корневищами берегов, где листья подлеска
сходятся над головой, неразгаданные проходы и туннели в тростнике на
берегу озера, мшистые дренажные трубы и заросли калужницы болотной,
островки с буреломами и вывороченными корнями, где ветер шелестит в ветвях
ивняка. Как иногда услышишь или вычитаешь странное, необычное имя, и затем
оно преследует тебя постоянно, как бы случайно повторяясь, так теперь и я,
познакомившись через Миджбила с выдрами, то и дело стал замечать вокруг
следы их присутствия там, где раньше не обращал на них внимания.
   Приглаженный скат глинистого бугра, где они катаются с горки,
выпотрошенный трухлявый ствол дерева, внутри которого устроено сухое
спальное место, отпечаток широкой перепончатой лапы, небольшой кусочек
похожего на смолу пом„та, состоящего преимущественно из костей угря,
отложенного на камне посреди ручья. Я предполагал, что к ним-то Мидж
проявит хотя бы такой же интерес, какой он проявлял к пом„ту собак, но,
возможно, потому, что у выдр не принято пользоваться экскрементами в
качестве информации или сообщения, или же потому, что он не узнавал в них
продукт собственного рода, то относился к ним так, как будто бы их не
существует.
   За вс„ то время, что он был у меня, он убил, насколько мне известно,
только одно теплокровное животное, и то не стал есть его, так как,
по-видимому, испытывал ужас перед кровью и плотью теплокровных животных.
На этот раз он плавал в тростниковом оз„рке и поймал птенца шотландской
куропатки нескольких дней от роду, ч„рное тщедушное пугало размером в
половину однодневного цыпл„нка. У него была привычка прятать свои
сокровища под мышку во время плавания, а выдры при подводном плавании
почти не пользуются передними лапами, и сейчас он сунул туда птенца и
продолжал преспокойно проводить свои подводные исследования. Птенец,
должно быть, захлебнулся уже в течение первой минуты, и когда Мидж вытащил
его на берег для более подробного рассмотрения, очевидно, расстроился и
разозлился оттого, что тот оказался таким кв„лым. Он ворочал его носом и
тормошил лапами, сюсюкал над ним и затем, убедившись в его полной теперь
неподвижности, оставил его на том же месте и пош„л искать себе что-нибудь
более живое.
   В библиотеке Монрейта я поискал, что естествоведы предыдущих поколений
писали о выдрах. Свежих работ не было, так как соответствующий раздел
библиотеки не пополнялся уже много лет. Велеречивый шут восемнадцатого
века граф де Бюффон, чьи девятнадцать томов приобрели неприятный привкус
оттого, что современный ему переводчик неизменно переводил французское
слово "pretendre" английским "pretend", в целом был не очень высокого
мнения о выдрах. Он был чудаком, охотно верившим самым странным и
невероятным историям о том, что на свете существуют совершенно явно
абсолютно немыслимые существа, которые он сам пытался выводить, устраивая
чудовищные скрещивания (после множества опытов он с разочарованием был
вынужден прийти к заключению, что бык и кобыла "могут совокупляться безо
всякого удовольствия и проку"). И ещ„ его самым таинственным образом
интересовало, можно ли животное заставить есть м„д. Как он выяснил, выдры
его не едят.
   " Молодняк животных как правило очень красив, а молодые выдры не так
миловидны как старые. Голова у них неправильной формы, уши расположены
низко, глаза небольшие и прикрыты веками, вид у них мрачный, движения
неуклюжи, тело приземистое и кривое, в голосе, который они то и дело
подают, слышен какой-то металлический призвук, все это свидетельствует,
пожалуй, о том, что это глупое животное. Выдра, однако, с возрастом
обретает усердие, которого, по крайней мере хватает на то, чтобы успешно
воевать с рыбами, по своим чувствам и инстинктам стоящими значительно ниже
остальных животных. И вс„ же далеко ей при этом до бобра... Я только знаю,
что выдры не роют себе нор,... что они часто меняют место жительства,
расстаются с молодняком месяца через полтора-два, что те, которых я
пробовал приручить, пытались укусить меня, а через несколько дней они
становились помягче, может потому, что были слабыми или больными, что они
не очень-то приспосабливаются жить в домашних условиях, и все те, которых
я пробовал вырастить, умирали молодыми, что у выдры, как правило, злой и
жестокий характер... Из е„ укромных мест нес„т зловонием от остатков
тухлой рыбы, да и само тело у не„ дурно пахнет. Мясо у нее сильно отда„т
рыбой и очень невкусное.
   Папистская церковь разрешает есть его в постные дни. На кухне
картезианского монастыря под Дижоном г-н Пеннант видел, как выдру готовили
на обед монахам строгого ордена, которым, по их правилам, запрещается всю
жизнь питаться мясом."
 
   Такое описание навело бы, пожалуй, на меня тоску, если бы у меня не
было сколько угодно свидетельств из первых рук, опровергающих его. Но если
Бюффон так уничижительно описывал выдр, то великий американский
естествовед Эрнест Томпсон-Сетон несомненно им очень симпатизировал. В
самом начале этого века он говорил: " Изо всех зверей, чью жизнь я
пробовал описать, есть один, который выделяется как рыцарь Баяр в сво„м
кругу: без страха и упр„ка. Это выдра, вес„лая, живая и мягкая в обращении
с соседями по водо„му, игривая и довольная жизнью, мужественная в беде,
идеальная в сво„м доме, стойкая перед лицом смерти - самая благородная
душа из всех четвероногих обитателей леса."
   В его трудах я узнал знакомое мне животное, "самое прекрасное и
обаятельное из всех элегантных зверюшек. Кажется, е„ веселью, живости,
шалостям, добродушию нет предела, а е„ позы вечно новы и удивительны. У
меня никогда в доме не было выдры, и вс„ же всякий раз, когда видел их, я
нахально нарушал десятую заповедь."
   Отмечая, что по своим структурным признакам "выдра просто-напросто
большая водяная ласка", он добавляет, описывая их привычку кататься: "Вот
чудное доказательство развития их ума, когда мы видим, что взрослое
животное выделяет часть своего времени и энергии ради удовольствия, и в
частности для социального развлечения. Большое количество благороднейших
животных отвлекается таким образом от тусклой обыденности жизни и
преда„тся развлечениям, расходуя на это время и возможности таким образом,
который находит сво„ высшее выражение у человека."
   Ещ„ один автор, фамилию которого мне разыскать не удалось, заметил с
каким-то странным очарованием при выборе слов: "Выдра- это несомненно
гигантский земноводный горностай в летнем меху, характер которого смягч„н
возвышающим и облагораживающим влиянием рыбацкой жизни."
   Мы прибыли в Камусфеарну в начале июня, вскоре после начала
продолжительного периода прямо-таки средиземноморской погоды. В мо„м
дневнике указано, что лето начинается 22 июня, а на странице от 24-го июня
на полях есть пометочка о том, что это- макушка лета, как бы опровергающая
логический вывод о том, что лето в течение года длится всего четыре дня. А
то лето в Камусфеарне продолжалось как бы при остановившемся времени, при
ярком солнечном свете, спокойствии и пятнах тени от облаков на склонах
холмов.
   Когда я думаю о раннем лете в Камусфеарне, то в памяти постоянно
возникает сквозь множество калейдоскопических образов видение диких роз на
фоне ясного синего моря, и, когда я вспоминаю это лето наедине со своим
странным т„зкой, который доехал досюда, эти розы становятся для меня
полным воплощением мира и спокойствия. Это- не бледные, худосочные цветы с
юга, а цвет их- глубоко насыщенный алый, чуть ли не красный, - это
единственный цветок такой окраски, единственный цветок, который обычно
видишь на фоне океана, свободный от нал„та летней зелени. Ж„лтые ирисы,
цветущие плотными рядами у ручья и на побережье, дикие орхидеи ярко
выделяющиеся среди вереска и горных трав, - в них нет необходимого
контраста, так как перевести взор с них на море можно только пробежав
взглядом, так сказать, промежуточный слой различных оттенков зелени, среди
которой они растут. Именно в июне и в октябре наблюдается буйство красок в
Камусфеарне, но в июне, чтобы избежать утомительных видов различных
оттенков зелени, можно обратиться лицом к морю. Там, при отливе богатые
цвета охры, марены и оранжевого различных сло„в водорослей виднеются на
фоне ярких, брызжущих оттенков белого на усыпанных ракушками скалах и на
песке, за ними ускользающие, переменчивые оттенки голубого и пурпурного
цвета колышащейся воды, а где-то на переднем плане - буйные северные розы.
   Вот в такой яркий водяной пейзаж переехал Мидж и стал владеть им с
таким восторгом, который выразился так же ч„тко, как это была бы
членораздельная речь; его хоть и не местное, но полностью подходящее сюда
существо заняло здесь каждый уголок и стало в н„м господствовать, так что
он стал для меня центральной фигурой среди того сонма диких тварей,
которыми я был окруж„н. Водопад, ручей, белое побережье и острова - его
фигура стала привычным передним планом для всего этого; возможно,
выражение "передний план" и не совсем сюда подходит, так как в Камусфеарне
он стал настолько неотъемлемой частью окружающей среды, что я удивлялся,
как она могла прежде, до его появления, казаться мне совершенной.
   Вначале, пока я ещ„ был преисполнен осторожности и заботами о его
благополучии, повседневная жизнь Миджа была вроде бы однообразной. Затем,
с течением времени, она стала совершенно свободной, центральным прибежищем
для него оставался сам дом Камусфеарны. Это было логово, куда он
возвращался вечером, сюда же, если уставал, он приходил отдыхать и дн„м. И
вся эта эволюция, как и большинство перемен в природе, проходила так
постепенно и незаметно, что трудно даже сказать, в какой момент
прекратилась обыденность.
   Мидж спал со мной в постели (теперь, как я уже рассказывал, он перестал
подражать плюшевому медвежонку и спал на спине под простын„