ые заняты серь„зным делом корм„жки
и устранения опасности. Они обычно не подпускали к себе лодку так близко,
как другие дельфины, казалось, им неприятно присутствие человека, и если
их часто преследовать, то они вскоре вообще уходят из залива.
   Вопреки утверждениям в большинстве учебников о том, что дельфины Риссо
- редкость, в действительности - это наиболее часто встречающийся вид
малых китов, которые бывают на Гебридах летом. В годы моей охоты на акул,
когда наш флагман "Морской леопард" целыми днями бороздил море в поисках
плавников другой формы, редкую неделю мы не встречали с полдюжины косяков
этого вида. Как и большинство других видов китов рыбаки называют их по
своему. Они дают отдельным видам такие названия, которые иногда вводят в
заблуждение уч„ных, так что в результате лишь относительно очень редких
отличий отдельных китов устанавливается наличие конкретного вида. Рыбаки с
саком называют дельфинов Риссо либо "прыгунами", либо "скакунами", слова,
которые выводятся из их якобы бесцельных и беспорядочных прыжков. Ни
дельфины Риссо, ни бутылконосы не перемещаются как белобокие и
обыкновенные дельфины чередой длинных прыжков низко над волнами. И те, и
другие прыгают только тогда, когда шалят и резвятся.
   По сути дела любой мало-мальски опытный глаз не спутает плавник
дельфина Риссо с любым другим, за исключением самки дельфина-касатки.
"Корова" - довольно странное женское название для самого свирепого из
морских животных, "бык" - звучит несколько лучше для е„ кровожадного
сожителя, но эти названия используются уже давно и такими должны
оставаться. Воображение напрягается, пытаясь подобрать сравнение у
наземных животных, касатку называли морским волком, морским тигром,
морской гиеной, но ни одно из них в действительности не годится, и
пожалуй, нет другого такого млекопитающего, сравнимого с ней по
неразборчивой свирепости.
   Любой пишущий о дельфинах-касатках считает нужным дать описание того,
что обнаруживают у них в желудке. И верно, его содержимое созда„т такое
яркое впечатление, что можно, пожалуй, повториться. У этой конкретной
касатки нашли ни больше, ни меньше как тринадцать бурых дельфинов и
четырнадцать котиков. Трапеза достойная Гаргантюа, даже можно сказать
левиафана, и вс„ же в сравнении с большими китами касатка - небольшой
зверь, самец - длиной не более восьми метров, а самка - и вообще метров
пять, в то время как взрослый бурый дельфин достигает почти двух метров, а
средние виды котиков - немного меньше. Касатки охотятся стаями, и даже
большие киты побаиваются их, стая набрасывается на их могучий язык,
который сам по себе может весить тонну, и когда его вырывают, гигант
истекает кровью до смерти, а касатки в это время пожирают его.
   Когда я писал это, в нескольких сотнях метров отсюда на берегу лежала
свежая туша коричневого котика. Передней части головы у него не было,
кто-то отгрыз ему морду до самых глаз, а в боку у него была рана длиной с
полметра, вырвано мясо и жир, и потроха торчали наружу. Тут возможны
различные версии, хотя ни одна из них не представляется правдоподобной.
Это типичная работа касатки в охотничьем азарте. На острове Хискейр
смотрители маяка рассказывали мне, что видели, как касатки рвали котиков
на куски потехи ради, а не для пищи. Они бросали искалеченные и умирающие
жертвы в шхерах.
   Каждый год в Камусфеарне появляется касатка-другая, но они тут не
задерживаются.
   А если бы оставались, то я бы добивался их уничтожения любыми
доступными мне средствами, ибо они лишили бы мо„ окружение любой другой
живности. И кроме того, мне не очень-то нравится находиться среди них в
маленькой лодчонке. Есть немало историй, но очень мало достоверных
свидетельств того, что они нападают на людей, и вс„ же мне не хотелось бы
стать первым. В прошлом году один одинокий самец терроризировал крошечную
гавань острова Канна в течение всего лета. Джон Лорн-Кэмпбелл разделяет
мое нежелание быть морской свинкой в диетических изысканиях касаток и
написал мне письмо, испрашивая совета, как его уничтожить.
   Я лихо посоветовал ему пристрелить его, и проинструктировал, как
выбрать подходящий момент и попасть в "яблочко". Но я находился в тридцати
милях от Канны, и, пожалуй, мои советы не показались такими уж
конструктивными и здравыми там, как они представлялись мне в Камусфеарне.
   С тех пор как я живу здесь, мне не попадалось никаких странных морских
чудовищ, хотя летом 1959 года было нечто, не так уж легко поддающееся
какому бы то ни было объяснению. Это видел Текс Геддес, некогда бывший
гарпун„ром в хозяйстве по добыче акул острова Соэй, а теперь владелец
острова, и его гость-англичанин, которого он взял с собой на рыбалку в
лодке.
   В воскресенье 13 сентября он поехал с неким г-ном Гейвиным, инженером
из Хертфордшира, на рыбалку на скумбрию на южной оконечности Соэя. Был
жаркий тихий день, и на поверхности моря вс„ было хорошо видно на много
миль окрест. Примерно в четыре часа пополудни г-н Гейвин обратил внимание
Текса на большой черный объект на расстоянии около мили в направлении
Лох-Слапина. Скумбрия играла на поверхности, и море прямо кипело вокруг
лодки, так что Текс поначалу даже не откликнулся и продолжал удить, глядя
в противоположную сторону. Объект, однако, неуклонно приближался, и со
временем оба перестали рыбачить и начали наблюдать за ним. Когда до него
стало около двухсот метров, Текс заметил неподал„ку стаю из пяти касаток в
направлении острова Рам. Текс доверяет касаткам не больше моего и на
следующий день написал мне следующее : "Я так толком и не понял, что же
это такое медленно надвигалось на нас, оно, конечно же, вовсе не походило
на касатку, но тем не менее мне от этого веселей не стало."
   Когда оно приблизилось ещ„, он подумал было о большой черепахе, морской
или сухопутной, но когда объект поравнялся с лодкой, он изменил сво„
мнение. Голова этого существа почти на метр торчала из воды, у не„ было
"два огромных крупных как яблоки глаза", и по описанию г-на Гейвина она
походила на голову сухопутной черепахи, увеличенную до размеров ослиной.
Похожий на рану рот с отч„тливо выраженными губами, занимающий почти
половину окружности головы. Рот ритмично открывался и закрывался,
показывая при этом красную пасть и издавая сиплый звук, который напомнил
Тексу мычанье простуженной коровы. Он не смог разглядеть ни ноздрей, ни
ушей. Где-то в полуметре за головой виднелась спина, подымавшаяся выше
головы и бывшая длиной около тр„х метров. Она круто подымалась спереди и
плавно опускалась сзади, темно-коричневая, но несколько светлее головы.
Спина была не гладкая, а "вздымалась из воды как гора Куиллина", так писал
мне Текс на следующий день. "Складывалось впечатление, - говорил он, - что
это было животное весом около пяти тонн." При наименьшем приближении это
существо находилось где-то в пяти-семи метрах от лодки Текса. Оно прошло
мимо, двигаясь со скоростью около пяти узлов, направляясь на
зюйд-зюйд-вест в сторону острова Барр.
   Спутник Текса подтверждает все до единой подробности этой истории, и
при таких идеальных условиях видимости и такой близости до объекта трудно
допустить, что каждый из них или оба они стали жертвой миража. Кстати, это
не первый, да и не второй случай появления чудовищ в окрестностях острова
Скай.
   Прежний объект своего промысла, гигантскую акулу, я встречал лишь
изредка, так как она перестала быть моим хлебом и маслом, или, пожалуй,
попыткой стать таковыми. Со своей первой гигантской акулой мне пришлось
столкнуться шестнадцать бурных лет тому назад; я познакомился с ней
случайно, выплывая в море от маяка Камусфеарны, но за те десять лет, что я
прожил с перерывами там, я видел акул лишь с полдюжины раз, и при этом в
большинстве случаев издалека. Нет сомнения в том, что они часто
появлялись, когда меня там не было. Только однажды мне довелось видеть их
вблизи побережья, когда на них охотились мои последователи; я тогда
бодрствовал всю ночь со своим псом Джонни, который был на грани смерти. И
я тогда был слишком расстроен и опечален, чтобы заинтересоваться таким
странным зигзагом своей прошлой жизни.
   Этапы болезни Джонни уже стерлись в моей памяти : два криза, из которых
он чудом, но ненадолго выкарабкался, теперь уже, кажется, не составляют
последовательности. До того я был в Лондоне и отправился в Камусфеарну в
последнюю неделю апреля. Мне позвонила Мораг и сказала, что Джонни
нездоров, и к тому времени, когда я приехал, он заболел воспалением
л„гких. Это был п„с невероятной силы, но уже старел, и сердце у него было
не такое, как у молодого пса.
   В конце одной отчаянной ночи, когда я сидел с ним в Друимфиаклахе,
Мораг сменила меня после того, как сделала все свои дела по дому, и я
отправился вниз по склону к Камусфеарне, оглушенный и несчастный. Мне
ужасно хотелось поскорее добраться до постели и уснуть. Когда я подош„л к
той части тропинки, откуда виден дом и море, то вздрогнул от выстрела
гарпунной пушки, который не спутаешь ни с чем другим, как будто бы
проснулся и обнаружил, что смотришь прямо в сво„ прошлое. Подо мной в
тихом заливе был рыбацкий баркас из Маллейга. У его борта море прямо
кипело, а из пушки на корме подымалась слабая струйка от бездымного
пороха. Немного мористее виднелись громадные спинные плавники ещ„ двух
акул. Я увидел, как вспененная вода у борта баркаса утихла, когда
загарпуненная акула ушла в глубину моря, а я сидел и наблюдал знакомую
процедуру, когда они запустили леб„дки и в течение получаса выводили е„ на
поверхность. Я видел, как огромный двухметровый хвост рассекал воду и
хлестал по бортам баркаса, пока они боролись с ней, как некогда делал это
я, чтобы набросить удавку на бешено несущуюся цель. Я видел, как е„
поймали и связали, и вс„ же оттого, что я так устал и был занят своими
мыслями, вся эта сцена представилась мне бессмысленной, и я так и не
включился в действие, пока маленькие фигурки членов команды шныряли по
палубе, выполняя работу, которая когда-то была моим повседневным занятием.
И вс„ же временами, наблюдая в полевой бинокль плавники акул, курсирующие
далеко в проливе, я испытывал зверское и исключительно нелогичное
беспокойство, такое же, думается, как испытывают кочующие существа в
неволе, когда наступает пора их миграции.
   Хотя Джонни и пережил воспаление л„гких, и с виду стал таким же, как и
был прежде, письмена уже были на стене. Несколько месяцев спустя у него
возник рак прямой кишки, и хотя, как мне кажется, это было безболезненно,
а он был псом с высоким чувством собственного достоинства и чистюля, то
отч„тливо чувствовал унижение от сопутствовавших болезни зловонных
испражнений, оставлявших следы на белой шелковистой мантии его шерсти.
Когда меня не было в Камусфеарне, он жил у Мораг Мак-Киннон, к которой
привязался не меньше, чем ко мне, но если я возвращался после нескольких
месяцев отсутствия, он сходил с ума от радости совсем как щенок и бежал
впереди меня вниз по тропинке в Камусфеарну, как будто бы я никогда и не
уезжал отсюда. Но в конце концов он умер у Мораг, так как я струсил
поехать на север, чтобы присутствовать при насильственной кончине моего
старого друга, что и пришлось сделать из гуманных соображений.
   Ближайший ветеринар жив„т очень далеко от Камусфеарны, по сути дела
ближе всего тот, что находится на острове Скай, почти в пятидесяти милях
по дороге и затем на пароме. Когда он посетил Джонни зимой 1954 года, то
сказал, что болезнь прогрессирует очень сильно, и если наступят боли, то
они будут внезапными и острыми с полной блокадой заднего прохода. Он
полагал, что в случае серь„зной операции у Джонни была наполовину
возможность выжить, но при этом настаивал, что надо предпринимать
экстренные меры : либо прервать жизнь Джонни, либо продлить е„.
   В тот год у меня не было машины, так что пришлось арендовать е„ на всю
поездку, чтобы она ждала меня во время операции и привезла обратно ночью
либо меня одного, либо с ним, но, как меня предупредили: во всяком случае
собака будет без сознания. Джонни обожал поездки на машине, и с радостью
отправился и в эту.
   Когда машина тряслась на крутой дороге к парому, он высовывал голову в
окно и с детским азартом вдыхал ветерок, а я, несчастный, смотрел на него
и думал о том, что могу обмануть его доверие, и что, возможно, вечером
вернусь один и оставлю его м„ртвым на Скае. Тогда, и во время долгого
ожидания, пока он был на операционном столе, я думал только о прошлых
днях, провед„нных с Джонни, многие из которых, казалось, были так давно,
что укладывались лишь в человечью, а не собачью жизнь. Я был с ним рядом и
давал ему наркоз, Джонни доверял мне, но его озадачили странные
приготовления, и ему очень не понравилась вонючая резиновая маска, которую
мне пришлось прижать к его морде, и он лишь раз в отчаянье заскулил,
прежде чем потерял сознание. Затем я больше часу бесцельно бродил по
берегу у этой деревни на острове Скай. День был серый и тяж„лый, собирался
идти снег, а с моря дул резкий ветер, который шуршал сухими водорослями на
черте прибоя. Я вспоминал о том, как пытался обуздать его порывы
двенадцать лет тому назад, как учил этого удивительного мохнатого спаниеля
доставать дичь и искать е„ след, как однажды в его лучшие годы, после
вечернего прол„та уток, ему пришлось пробираться сквозь уже замерзающий
л„д, сходившийся за ним, когда он сорок один раз проплыл туда и обратно с
дикой уткой в зубах, как часто его шерстяной бок служил мне подушкой в
открытой лодке, о том, как много раз я возвращался в Камусфеарну зная, что
он жд„т меня.
   Не единожды я пытался анализировать этот очевидно преднамеренный вид
самоистязания, который так часто проявляется у многих перед лицом кончины,
человека или животного, и он, мне кажется, возникает из отрицания смерти,
как если бы вызывая и организуя эти субъективные образы, вы вроде бы
подтасовываете объективные факты. Полагаю, что это инстинктивный процесс,
и та горечь, которую он приносит с собой, - это преходящий промежуточный
продукт, а не мазохистское его завершение.
   Тогда Джонни не умер. Когда мне позволили войти в операционную, он уже
приш„л в себя, но был слишком слаб и не мог двигаться, только хвост у него
слабо шевелился. В течение долгого жестокого путешествия домой он лежал
совершенно неподвижно, так что мне приходилось снова и снова щупать ему
сердце, чтобы убедиться, что он ещ„ жив. Когда мы приехали в Друимфиаклах,
уже была ночь, пош„л снег, и ледяной северный ветер наметал его плотным
слоем. Мораг, сердце которой принадлежало Джонни с самого первого дня его
появления в Друимфиаклахе, перестрадала больше меня, и хотя Джонни выжил,
он был близок к смерти. В течение многих дней перемен почти не было, либо
Мораг, либо я сидели с ним целыми ночами и помогали ему в его беспомощном
состоянии. Сама его чистоплотность вызывала больше всего трудностей. Он
был ещ„ очень слаб и практически не мог двигаться, и вс„ же готов был
скорее пережить агонию боли, чем облегчиться в помещении. Так что его
приходилось выносить на улицу в такую жуткую погоду и поддерживать на
ногах, а второму в это время нужно было прикрывать его одеялом от ветра и
снега.
 
   Джонни поправился после операции, это было под силу только псу с такими
великолепными физическими данными как у него, и примерно на полгода его
силы чудесным образом восстановились, но осенью рак появился снова, и на
этот раз он уже не подлежал оперированию. Мораг написала мне обо вс„м этом
и испросила моего согласия на его смерть до того, как начнутся боли, и
пока он ещ„ счастлив и подвижен. С тяж„лым сердцем я согласился, хотя и
знал, что для Мораг заниматься приготовлениями к его смерти, пока он ещ„
подвижен и бодр, - сущая пытка. Однако в то время я переживал тяж„лую
человеческую утрату, и у меня не хватило духу отправиться на север и
принять в этом активное участие. Джонни радостно встретил ветеринара, а
Мораг ласкала его, пока ему делали смертельную инъекцию. Он и не подал
виду, что его укололи, а она поняла, что он м„ртв только потому, что
голова потяжелела у не„ в руках. Мораг так любила Джонни, как ни одно
животное в своей жизни, и для не„ такое предательство, должно быть, стало
похожим на саму смерть.
   С тех пор у меня не было другой собаки, мне больше не хотелось заводить
собак, и, пожалуй, не захочется до тех пор, пока я не состарюсь до такой
степени, что мне понадобится активная собака.
    
  
 Глава 6  
  
 Хоть мне было совершенно ясно, что я больше не хочу держать собак, и что
смерть Джонни в некотором смысле закрыла очень долгую главу ностальгии в
моей жизни, мне думается, что осенние и зимние дни в Камусфеарне с
длинными часами темноты вызывали у меня страстную тоску по какому-либо
живому существу в доме.
   Осень для меня наступает в тот день, когда начинают реветь олени. Так
как ветер почти всегда дует с запада, и так как из-за заборов большая
часть оленей находится в горах выше Камусфеарны за низкой грядой
прибрежных холмов, я слышу их вначале на крутых склонах острова Скай за
проливом. Их дикий первобытный звук присущ именно северу, мне трудно
поверить, что олени так же ревут и в европейских лесах, где лес
действительно состоит из деревьев, а не из продуваемого ветрами кустарника
на склонах гор. Именно с началом холодов у них начинается течка, и чем
мягче погода, тем позднее олени впадают в не„, но, как правило, это
происходит в последнюю декаду сентября. Чаще всего первые признаки
приближающейся осени проявляются в ясных и морозных ночах, голубых
деньках, орляк становится красным, а гроздья рябины уже заалели, и почва
твердеет под ногами. Ягоды и рдеющие на солнце листья так ярки, что
красный почтовый ящик, установленный у дороги в Гленгэрри в течение
нескольких дней становится практически невидимым на фоне листвы.
   В полнолуние в это время года я, бывало, сидел на склоне горы ночью и
слушал, как перекликаются олени с холма на холм по всей округе, по всему
горизонту серо-стальных вершин среди плывущих серебряных облаков и
белесого блеска моря у их подножия, а высоко под зв„здами слышен
проплывающий хор диких гусей, летящих к югу от северной ночи.
   В такую ночь, ещ„ до того, как я поселился в Камусфеарне, я ночевал
однажды у озерка на острове Соэй, а дикие лебеди звенели над головой,
опускались спиралью вниз как призраки в лунном свете, садились на
поверхность озера, задевая за воду лапами и оставляя за собой буруны. Всю
ночь мне слышалось их беспокойное бормотанье пока они, л„гкие как пена,
плавали по т„мным как уголь волнам, а их нежные голоса вплетались в мои
сны, так что прохладная выпуклость их груди как бы становилась мне
подушкой. На заре их клич разбудил меня, когда они собирались улетать, а
потом они полетели к югу, и я долго следил за взмахами их белых крыльев,
пока они не скрылись из виду. Для меня они были символом, так как я
прощался с Соэем, который был моим собственным островом.
   Как и везде, зимы в Камусфеарне бывают разными, иногда очень плохими.
Когда в темноте вста„шь и слышишь плеск дождя на ст„клах окон и р„в
водопада, перекрывающего грохот ветра и прибоя, когда зел„ный луг
покрывается вдруг большими лужами, которые отчасти наполняются дожд„м,
отчасти переливами волн, брызги которых долетают даже до стен дома, когда
изо дня в день короткие светлые часы суток омрачены низко плывущими
облаками и брызгами волн, бьющихся о берег, то начинаешь понимать смысл
одиночества, которое летом представляется всего лишь пустым звуком.
   Ручей переполняется и бурля продирается сквозь стволы и ветви
ольховника, неся с собой массу всякой всячины, которая оседает в его
кронах. Сквозь этот грохот прослушивается глухой шум ворочающихся и
сталкивающихся камней, перекатывающихся на дне ручья под напором
вспененной воды, изливающейся из скалистого ущелья. Во время такого
наводнения в 1953 году смыло мост, и затем в течение пяти лет единственным
выходом отсюда, когда переполнялся ручей, кроме отчаянной переправы,
повиснув на