д. Примерно в метре от земли движение затруднилось,
так как верхний кирпич выступал наружу с сильным наклоном. Муравей
медленно пош„л по нему всеми шестью ногами осторожно находя точку опоры,
тело его при этом отклонилось назад на сантиметр, он чудом удержался и
снова соскользнул. Мгновение он висел только на двух передних лапках.
Затем он изогнулся, отчаянно пытаясь достать стенку остальными ногами, и
упал, с размаху шл„пнувшись на грубую сп„кшуюся землю у подножья стены. В
человеческом измерении это было как бы альпинист упал с горы высотой
метров триста.
   Некоторое время муравей лежал на спине совершенно неподвижно, а белый,
похожий на бумажку предмет, который я теперь посчитал за какое-то
сообщение, по-прежнему крепко был зажат у него во рту. Затем лапки у него
медленно зашевелились, муравей перевернулся, повернулся к стене и снова
бросился к ней как будто в ярости.
   Первое большое падение. Я вспомнил сво„: мой брак оказался несчастным
для обеих сторон. Но я оправлялся гораздо дольше, чем тот муравей.
    
  
 При второй попытке муравей избежал, то ли случайно, то ли намеренно, того
кирпича, с которого упал. Он повернул к углу стены, добрался до места
несколько выше, чем раньше и обнаружил над собой полог из паутины. Его
ноша застряла в ней, и отчаянно барахтаясь при попытке высвободить е„,
муравей снова упал. На этот раз ему понадобилось несколько дольше для
того, чтобы оправиться. И когда он приш„л в себя, стена его вовсе не
интересовала, вс„ сво„ внимание он обратил на поиски того, что потерял. Он
быстро забегал кругами и по прямой, лишь на мгновенье останавливаясь для
того, чтобы позондировать воздух своими усиками. В течение нескольких
минут он не отош„л и на фут от того места, куда упал.
   Второе падение. Брак распался, хотя ещ„ не был оформлен развод. Выдры,
представляющие опасность для окружающих, помещены в неволю, Камусфеарна
механизирована, заполнена персоналом, е„ осаждают туристы. Идиллия
закончилась, а сообщение где-то затерялось во время падения. Я искал его
так же, как это делал муравей, и мне тоже пришлось бегать кругами.
    
  
 Я нагнулся и, стараясь, чтобы тень от моей руки не падала на
обескураженного муравья, освободил то сообщение от паутины. Оно спорхнуло
вниз и упало на землю сантиметрах в пятнадцати от него. Оно белым пятном
лежало на бледной тв„рдой земле, скрытое от него, как я понял, громадными
горными хребтами. Прошло несколько минут, прежде чем он наш„л его. Я почти
зримо ощутил его удовлетворение и восторг, когда он приноровился, снова
схватил его и бросился на стену. Теперь он уже устал, его восхождение было
медленнее и неувереннее. Он даже не добрался до прежней высоты и, когда
снова упал, то лежал гораздо дольше.
   Когда он снова зашевелился, стало видно, что он ранен, у него
действовало теперь только пять лапок. Я уж подумал, что он больше не будет
пытаться, но он начал снова и вновь потащил дальше сво„ сообщение.
   Третье падение. Автомобильнаяавария, необнаруженная травма, больница и
беспомощность, боль и медленное выздоровление, чувство разгрома, медленный
отход от того, что составляло смысл моей жизни, нежеланное возвращение в
негостеприимное лоно. Муравей же, несомненно, вышел из положения лучше
меня.
    
  
 В общем и целом муравей падал шесть раз, и каждый раз оправлялся вс„
дольше, но после второго раза он больше не терял своей ноши.
   Как это ни невероятно, но на седьмой раз он одолел стену, все полтора
метра. У него на это ушло час двадцать минут, он был ранен и измотан, но
вс„-таки оказался наверху. Он остановился на краю террасы, на ровной,
покрытой пылью тропинке, за которой были джунгли. Я встал и подош„л ближе,
чтобы видеть его.
   Он, кажется, совсем не шевелился. Я в мыслях очеловечил его (он,
наверное, был среднего пола, работник, но я, сравнивая его с собой,
посчитал его за самца) и представлял себе, как он тяжело дышит, потягивает
измученные мускулы, прекрасно сознавая, что преодолел, наконец, самый
страшный участок своего пути. Сообщение его было при нем, оно иногда
слегка пошевеливалось у него в челюстях.
   Он оставался в таком состоянии что-то около двух минут, и затем
наступила драматическая развязка. С другой стороны пыльной тропы шириной в
метр из необработанных зарослей травы, копошась, появился другой муравей,
поменьше, краснее этого, очевидно он был другого вида. Он быстро побежал
по пыли, как будто бы по известному ему курсу. Он схватил сообщение из
челюстей моего муравья, очевидно, не встретив никакого сопротивления,
вернулся с огромной скоростью туда, откуда приш„л, и быстро скрылся в
траве. Мой муравей как бы и не подозревал об утрате, на мгновенье вс„ это
показалось похожим на эстафету, в которой каждый из участников выполнял
свою роль, и сыграл е„ безупречно. Так же оно казалось и мне, когда я был
слаб и измотан, эстафета, в конце которой мне не оставалось ничего
другого, кроме как передать палочку и доверить следующему донести е„ до
конца и пожать лавры. Подумалось, что и мне не оста„тся ничего другого,
кроме как отдыхать и поправляться.
   Но затем мой муравей осознал, что у него в зубах больше ничего нет. Он
пов„л себя так же, как после второго падения, когда его сообщение
зацепилось в паутине. В громадном волнении он забегал кругами, высоко
подняв две из шести лап, которыми он больше не ступал на землю. Где-то
примерно через полминуты он, видимо, напал на след и погнался вслед за
тем, кто его обобрал. Затем я потерял его из виду среди густой
растительности.
    
  
 Вс„ это я вспомнил в череде нескольких ярких образов, пока стоял,
сгорбившись, на холодном мокром склоне холма над Камусфеарной и смотрел
вниз на строение, которое было моим домом. Солнце уже начинало садиться,
холодный рдеющий закат появился за рваными вершинами гор Ская, а тучи были
влажными и набрякшими при сильных порывах западного ветра. Я посмотрел
вниз на Камусфеарну, стараясь перефокусировать глаза, которые так долго
вглядывались в тягучую жару того греческого сада в июле. Ноги у меня
промокли, а за шиворот текла холодная струйка воды. Тот муравей, теперь,
пожалуй, уже умер, но оставался вс„ же мне примером. Я-то ведь ещ„ жив.
    
  
 Я увидел, как из дверей Камусфеарны вышла женщина и понесла выдрам рыбу.
Она и е„ семилетняя дочка теперь оставались единственными обитателями
дома. Вокруг не„ вертелось больше десятка собак. Три из них были мои: две
гончие и их шестимесячный щенок. Остальные были разными по размерам: от
крупных датских догов до миниатюрных пуделей. Я же больше не имел контакта
с ними и потерял всю связь с Камусфеарной.
   Я вскочил и начал спускаться к дому. Теперь уже было темно, и виднелись
только огни, огни в доме, маяка острова Орнсэй и одинокого рыбацкого
баркаса в проливе, направлявшегося на юг к Маллейгу.
   Я собирался нанести в Камусфеарну мимол„тный прощальный визит, вс„ уже
было устроено. Выдры пойдут в зоопарк, оставшиеся собаки - в те добрые
дома, куда их смогут пристроить. Гас, мой любимый п„с, с виду суровый и
неукротимый, - пиринейская горная собака, - который в действительности был
мягок и нежен как спаниель, погиб в мо„ отсутствие, удавившись на
цепи-удавке, когда его оставили на улице на ночь.
   В течение нескольких коротких недель своего визита в Камусфеарну я
старался не видеться с выдрами. Я никак не мог внутренне смириться с тем,
что их прид„тся сдать в зоопарк. Это было вс„ равно, что отдать в интернат
нежеланных детей, но другого выхода, пожалуй, не было. Я даже не мог
заработать достаточно денег, чтобы содержать их, хотя уже и получил
несч„тное количество писем от общественности, которая самым
недвусмысленным образом порицала мо„ решение. Что могла она знать о
невозможности сохранить вс„ это? Семь тысяч фунтов в год, чтобы только
сохранить практически пустую Камусфеарну, - сколько из моих
корреспондентов может найти такие деньги, теперь или вообще когда-либо,
чтобы сохранить нечто прекрасное хотя бы чуть живым в кислородной маске? И
как долго?
   Я уже знал, что вс„ кончено, полностью и бесповоротно, и вс„ же
неизвестные лица, незнакомые голоса жужжали мне в уши, требуя от меня
невозможного. Да это просто смешно! Некоторые спрашивали меня, почему я не
"выпустил их на волю".
   Можно с таким же успехом спросить, почему нельзя отпустить собаку,
которую держал и лелеял семь лет. А эти две выдры, Эдаль и Теко, были
вскормлены из соски с самого младенчества, жили в домашних условиях до тех
пор, пока положение не стало действительно опасным, и они привыкли, что
пищу им подают в строго определ„нное время. Да они и сами не уйдут, и даже
если, напротив, ты сам уйд„шь, то они не смогут ни сами себя обеспечить,
ни просто выжить при суровом шотландском климате без отапливаемого
спального помещения, к которому они привыкли. Совсем иначе дело обстояло с
несколькими шотландскими выдрами, которых мы держали в Камусфеарне. Их мы
выпустили, и они самым чудесным образом выжили, по крайней мере, несколько
лет, несмотря на то, что были так доверчивы к людям.
   Иногда я их видел сам, однако, гораздо чаще получал письма от
англичан-туристов, которые побывали на Западном нагорье. Они писали мне,
что в том или ином месте, но всегда в пределах около пятнадцати миль от
Камусфеарны, из моря вдруг выходила выдра, безбоязненно подходила к ним и
нюхала у них обувь. Некоторые при этом спрашивали, что это, нормальное
поведение для выдры? Каждое такое письмо очень меня радовало, так как в
н„м говорилось, что те существа, которых мы приучили доверять людям, ещ„
не погибли из-за их доверчивости.
   Но в отношении Эдаль и Теко не могло быть такого простого решения, и я,
наконец, понял, что если любить животных так же, как людей, то при этом
усугубляются собственные страдания. Иногда я завидую тем, кто равнодушен к
млекопитающим другой породы, отличающейся от своей, но, возможно, при этом
усиливается общее восприятие и понимание, сострадание и нежность, которые
слишком уж заторможены у большинства из рода человеческого, настолько
заторможены, что теперь мы оказались перед угрозой своему собственному
существованию. Вот из всего этого слагалось мо„ отношение к этим двум
выдрам, поэтому решение оказалось результатом болезненной борьбы с самим
собой, гораздо более болезненной, чем можно описать словами. Но борьба уже
закончилась, и решение принято. Выдры уходят, Камусфеарну закроют, а я
где-то обрету себе новую жизнь.
   Ничего, однако, на свете нет совершенно определ„нного. Если любишь
человека или животного, то тебя тянут крепкие нити обратно к объекту
любви, а руки, которые тянут эти нити, - твои собственные. Но теперь
любить уж было поздновато.
   Я стал спускаться по косогору к огням дома. В темноте ночь казалась ещ„
более бурной, чем это было в сумерках. Дождь, налетавший со шквалом с
моря, бил и хлестал мне в лицо. Начинался прилив, и был слышен р„в и
шипенье громадных волн, ухающих на пляже за домом. Обстановка была
довольно подходящей для прощания надолго, прощанья не только лично моего,
но в разной степени всех тех, кто писал мне и принимал близко к сердцу не
только мою небольшую и незначительную трагедию, так как они связывали это,
возможно, с чем-то гораздо большим в своей собственной жизни. Это был, в
конечном итоге, конец эры, и она воспринимается в большей или меньшей
степени как шок для любого живущего на свете человека. Для этих людей моя
собственная несостоятельность была как бы символом их возможностей. Если я
нарушил свой образ жизни, такой, как они представляли его себе, то я как
бы подв„л их, и их жизнь тоже нарушится. Я никак не пойму, как я обр„л
этунежеланную ответственность, как не могу понять, почему мой первый
рассказ о Камусфеарне "Кольцо светлой воды" затронул какую-то неосознанную
потребность в тех, кто читал его. Для меня это был не более чем личный
дневник, дневник нескольких лет значительного счастья и некоторых бед, и
конечно же это не отч„т великого или выдающегося человека, судьбу которого
так близко принимают к сердцу другие люди в такой степени, что разделяют
мою горечь по поводу отъезда из Камусфеарны. Я помню даже такие строчки из
писем людей, с которыми вовсе не был знаком. "Что бы Вы ни собирались
делать, не говорите только, что Камусфеарны из "Кольца светлой воды"
никогда не было. Если угодно, скажите, что она исчезла, но только не
говорите, что соврали. Я этого не вынесу, так как это было
единственноедляменясвидетельство, что где-то был Рай"... "Что бы Вы ни
говорили, Камусфеарна для меня навсегда останется такой, как Вы е„
описали. Я хочу сохранить этот образ, даже если е„ никогда не увижу.
Заберите его у меня, и вряд ли у меня что-либо останется"... "Ваша книга
"Скалы остаются" потрясла меня. Не потому, что она мне так понравилась,
вовсе нет, а потому что избавила меня от иллюзий о том, что где-то есть
счастье, удовлетворение, мир, в который за свои пятьдесят четыре года я
так и не попал"..."Мне тринадцать лет, я прочитал Вашу книгу. Вот только
такой жизнью мне и хочется жить. Скажите, пожалуйста, как начать?
Расскажите, как начинали Вы, как уехать из города и жить просто в сельской
местности вдали от людей, в особенности от родителей и родственников"...
"Если хотите знать, то Вы паршивый писатель, который то и дело заставляет
читателя лезть в словарь. Да я лучше буду читать кого угодно другого.
   Бонд - мой любимый, но вс„-таки мне нравится, как Вы жив„те, если это
действительно так"...
   Ну что ж, так оно вс„ и было, но этого больше нет, и ничьей вины, кроме
моей собственной, тут нет.
    
  
 Я прош„л между рябиной, формы которой едва различались на фоне летящих
ночных облаков, и вольером Теко. Теко теперь уже должен быть в сво„м
спальном помещении, небольшой пристройке к покрытому шифером сарайчику у
северной стены дома Камусфеарны. Там у него сверху была подвешена
инфракрасная лампа, помостик и постель из большой шины грузовика,
наполненной одеялами. Проходя, я мысленно представил себе его спящую
фигуру. Я уж не думал, что увижу его ещ„ раз, так как не предполагал, что
смогу навещать его в зоопарке.
   В темноте ко мне вдруг подбежала собака и ткнулась мне в ноги. Большая,
ростом мне до пояса. Я ощутил е„ и узнал свою борзую шотландскую суку
Хейзел, такую же мокрую и измазанную, как я, но теплую и радостную. С тех
пор, как погиб Гас, пиринейская горная собака, Хейзел, была моим лучшим
другом, е„ большое тело спало на моей кровати к нашему обоюдному
неудобству, но к е„ вящему восторгу.
   Кое-кто может подумать, что мне должно быть стыдно писать о том, что в
эту, пожалуй, последнюю нашу встречу, я был на грани сл„з. Она положила
свои лапы мне на плечи, и голова е„ оказалась намного выше моей. Я
попрощался с ней и впустил е„ в дом, чтобы дать ей обсохнуть и обогреться.
   Я уже попрощался с Хейзел, и теперь мне мучительно захотелось
попрощаться с Теко. Несколько минут я простоял в темноте под дожд„м и при
сильном ветре, сознавая, что можно только усугубить вс„, но, пожалуй,
подсознательно предчувствуя то, что будет впереди и стремясь изменить то,
что происходит с Камусфеарной, и переправить все уже принятые мной
решения, я повернул ручку и открыл высокие деревянные ворота его
маленького дома. Закрыв за собой ворота, я включил свет в его спальном
помещении. Его там не было, и нечему было удивляться. Ветром сорвало шифер
с крыши, на полу было чуть ли не по щиколотку воды, одеяла промокли
насквозь, а инфракрасная лампа перегорела. Я позвал его, и он появился из
большого вольера, где был его плавательный бассейн, мокрый, грязный и
несчастный.
   Он приветствовал меня так, как брошенный на пустынном острове человек
встречает спасательный корабль. Все те выражения, которые я так хорошо
изучил за семь лет, он испробовал, приветствуя, упрекая меня , выражая
надежду на будущее. Приступ эмоций у пушных зверей, который может
оказаться таким опасным, теперь был полностью любовным и исполненным
желанья утешенья. Он ласкался и терся о меня, совал свои пальцы мне в рот
и уши, прижимался ртом к моему и стал меня слюнявить.
   Я крикнул, чтобы принесли сухие полотенца и одеяла. Когда они
появились, он с удовольствием стал обсушиваться так же, как это было в
детстве, а когда я уложил в шину теплые одеяла, он по мановению руки залез
туда и ул„гся спать на спине, положив голову мне на руку, рот у него
раскрылся и он слегка захрапел.
   Я осторожно освободил руку и оставил его спать, зная теперь, что не
смогу отослать его в зоопарк, что так или иначе его нужно будет водить к
водопаду, к каменным омутам, к морю и речке, чтобы он свободно бродил так,
как когда-то приучился давным-давно. Я не знал, как этого можно будет
добиться, но знал, что так оно и должно быть, что если этого не
произойд„т, я буду чувствовать себя предателем, а если кто-то предал
животного, тот может предать и человека.
   Мне не хватило мужества, и я попросил кого-то позвонить в зоопарк, куда
должен был попасть Теко, и сказать, что Эдаль теперь вроде бы обрела
независимость от человеческого общества и е„ можно туда отправить, а Теко
- нет, и я оставлю его у себя. Я ещ„ не знал, как, но сознавал, что это
необходимо. Я просто обязан сделать это. Мне захотелось провести следующее
лето с этим зверьком и дать ему ту радость и свободу, которую мы когда-то
испытали вместе в Камусфеарне. Мо„ собственное будущее омрачилось и стало
неясным из-за множества проблем, его же будущее я могу, по крайней мере на
один сезон, восстановить.
   Итак, когда я уехал из Камусфеарны в Северную Африку в декабре 1966
года, я вс„ же не распрощался с ним насовсем, как предполагал и
планировал. Я вернусь, что бы не случилось, пусть даже огонь и воды.
Теперь я чувствовал, что прош„л и то, и другое.
    
  
 2
 ПОЗДНОВАТО УЖЕ ЛЮБИТЬ
  
  
 Кое-что из истории Камусфеарны после публикации "Кольца светлой воды" я
попытался изложить в книге "Скалы остаются", но это была вынужденно
неполная история, и многое я там представил как полуфарс, что сейчас мне
уже довольно трудно сделать. Тогда я представлял себе события как
разрозненные и эпизодические явления, как бы печальны ни были худшие из
них, а не как часть цельного курса, который неуклонно в„л к концу
Камусфеарны и всего, что она собой олицетворяла. Оглядываясь назад, теперь
можно считать, что каждый шаг этого пути был ступенью лестницы упадка,
хотя даже и сейчас можно сказать, что только немногого можно было бы
избежать.
   В августе 1961 года самка выдры Эдаль чуть ли не совсем отгрызла два
пальца руки своего попечителя Терри Наткинза; со временем даже Джимми
Уатт, который знал е„ так давно, утратил доверие к ней, и она теперь была
полностью изолирована, как это делается со всеми зверями в зоопарке. Это
само по себе было страшным ударом, но это был только первый признак, так
что со временем ничего, кроме ударов, я больше не ждал.
   В октябре того же года произошло крушение "Полярной звезды". Такой
кошмарной ночи мне больше не пережить.
   В ноябре я был помолвлен, а в декабре самец выдры Теко зверски
набросился на сына моей невесты Саймона, тринадцати лет. В январе 1962
года, когда я в Лондоне готовился к свадьбе, назначенной на первое
февраля, Теко напал на Джимми Уатта, и после этого обе выдры стали жить в
условиях зоопарка.
   К концу года стресс этого неудачного брака непозволил мне больше
писать, и продолжение "Кольца светлой воды", которое давно уже следовало
закончить, было едва начато. Один приятель предложил сдать мне пустую
виллу в одной глухой деревне на Мальорке, и я отправился туда, собираясь
отгородиться от всех домашних проблем и сосредоточиться на работе, чего я
раньше никогда в жизни не делал. В день моего приезда в порту Пальмы у
меня украли машину, и через полчаса е„ непоправимо изуродовали. Вс„ время
моего пребывания на Мальорке ушло на юридические и полицейские
формальности, и когда я вернулся в Англию, книга не намного продвинулась
по сравнению с тем, как я уехал туда.
   По возвращении я узнал, что Терри Нат