ношу я. Мне казалось, что нянечки грубы, несимпатичны и
чрезвычайно неуклюжи, когда они проделывали свою работу, заправляя постель
и передвигая незнакомое мне теперь тело, которое, как мне чудилось,
держится в поясе агонизирующей полоской не толще чем у осы.
   Казалось, в их отношении ко мне подразумевалось, что страдания идут на
пользу моей душе. Если я вдруг непроизвольно стонал, одна из них, как
сейчас помню, отрывисто говорила:
   - Просто рана у вас в плохом месте, и вс„ тут.
   К сожалению, это было не вс„. Однажды вечером я проснулся и увидел, что
рядом сидит та сестра, которая давала мне выпить, а под мышкой у меня
градусник.
   - Как вы себя чувствуете? - мягко спросила она.
   - Еле-еле душа в теле, - ответил я, - а что случилось?
   - Вы очень больны. У вас больничный стафилококк. Они выделили его.
   Staphylococcus aureus. Через несколько минут вас будет осматривать
хирург.
   Пока он приш„л, меня стало тошнить, целое море черной рвоты, и при
каждом позыве рана как бы широко раскрывалась.
   - Друг мой, - сказал он. - Я очень, очень сожалею, что так вышло.
Операция прошла блестяще, никогда я ещ„ не делал симпатектомии лучше, чем
эта, уверяю вас, но я не смог предусмотреть этого осложнения.
   Анестезиолог, которого за сво„ долгое время пребывания в больнице я
стал считать своим ангелом-хранителем и лучшим другом, вош„л в мою палату
с большой тележкой, и я снова услышал:
   - Считайте до десяти.
   Когда я снова приш„л в себя, из моей раны торчали три дренажных трубки.
   В общем и целом, как теперь видно из подробного сч„та больницы, меня
ещ„ трижды возили в операционную, но время и их последовательность у меня
теперь перепутались. Я больше уж ничему не сопротивлялся, что бы со мной
не делали, я сдался полностью. Камусфеарна и то, что когда-то было там,
стало смутным сном, иногда кошмаром. В те редкие минуты, когда я
сознательно думал о будущем, у меня возникал только один ч„ткий образ, что
я снова смогу ходить, что переведу часы назад к тому времени, когда те два
оленя ещ„ не перебежали мне дорогу. В сравнении с этой целью, которая
требовала покорности, проблемы Камусфеарны представлялись теперь
маловажными, как в тревожном сне.
   А худшее ещ„ было впереди. Во всех хирургических операциях, когда
требуется трогать и перемещать внутренности, может возникать состояние,
которое называется ileus, при котором мягкие и ритмичные сокращения,
перистальтика, выполняющая пищеварение, вдруг полностью парализуется.
Прекращается всякое движение, что, как считают теперь многие школы мысли,
является протестом всего целого единого (ибо психика и соматическая
система, мозг и тело образуют единое целое, которое нельзя произвольно
разделять), - против внешнего вмешательства, что подсознательно
истолковывается как фактор враждебной силы. Как бы то ни было, а в
результате получается, что кишки прекращают функционировать, и как
следствие образуются газы, которым некуда выходить, как это бывает у
трупов. Пузо вздувается и вздувается как у выброшенного на берег кита, -
или как в мо„м случае, как целая куча бурдюков волынки, из которой во все
стороны торчат трубки. Если к тому же это огромное растяжение напрягает
большую рану, стремясь раскрыть е„ чисто механически, то в результате
возникает боль и затуманивание сознания. До совсем недавнего времени такое
состояние было частой причиной смерти. Полагаю, что на мне испытывали
несколько лекарств, но без нужного результата. Я признателен хирургу за
то, что он не обращался со мной как с реб„нком, он объяснил мне всю
концепцию, добавив, что будет стараться до тех пор, пока не найд„т
действенного лекарства.
   Он не скрывал, что в его отсутствие моя жизнь находится в опасности. Я
ему весьма признателен за такое абсолютно честное откровение.
   Первые лекарства, конечно же, не подействовали. Мо„ пузо величиной с
гору несколько уменьшалось на некоторое время, а затем вновь вздувалось до
прежних чудовищных размеров. Я теперь уж и не помню, как долго сохранялось
мо„ гротескно вздутое состояние.
   Однажды ночью я вдруг проснулся от какого-то звука, раздавшегося в
палате, звука, который бывает, когда шумно выпускают дурной воздух. Я
никак не мог понять этого, в палате я был один и не мог себе представить,
что ночная сиделка может позволить себе такое нарушение приличий. Тут он
повторился ещ„ раз, громоподобный как землетрясение, долгий, шумный и
невероятно оглушительный грохот. Такого я никогда в жизни не слыхал. Звук
такого великолепного и продолжительного свойства, что, казалось, он
находится далеко за пределами человеческих возможностей. С ужасом я вдруг
понял, что именно я - автор этого громоподобного слоновьего концерта. Я
положил руку на живот и почувствовал, что он опускается как проткнутый
заградительный аэростат. Они, наконец, нашли нужное лекарство, и результат
оказался настолько зримым (или слышимым), что я даже пожелал было, чтобы
его изготовители записали вс„ это на магнитофонную пл„нку в рекламных
целях.
    
  
 Остаток моего вроде бы бесконечного пребывания в больнице ш„л в курсе
нормального, но несколько затянувшегося выздоровления. Выяснилось, что не
все нянечки в этом заведении так уж бесчеловечны, как те две, которые
занимались мной после операции. Некоторые из них были просто святые,
умелые и добросердечные, искренне преданные своей работе, хотя вся эта
организация в целом осталась для меня загадкой. Через день-другой после
моего великого взрыва я позвонил и попросил "утку". Удивительно красивая
светловолосая девочка, которая показалась мне просто реб„нком, хоть и была
в форме сотрудницы-практикантки с испытательным сроком, явилась на мой
вызов. Она вроде бы смутилась, услышав мою просьбу, но принесла то, что
мне было нужно. Пока она помогала мне установить судно, то старалась
смотреть в сторону и очень сильно смущалась. Позднее, когда она пришла
выносить его и выполнить обычные обязанности нянечки, она просто совсем
растерялась. Я решил узнать о ней побольше и, когда час-другой спустя она
принесла мне еду (а качество пищи, как и вс„ здание и его оборудование
было великолепным), я сумел удержать е„ и завязать разговор. Ей только что
исполнилось шестнадцать, она была сиротой из рыбацкой семьи в Коннемаре,
которую взял к себе этот орден монашенок, чтобы она сама потом стала
монахиней. С десяти лет она была членом команды в небольшой рыбацкой лодке
отца, умела обращаться с сетями и фалами не хуже любого мальчика. Е„
привезли из Ирландии неделю назад, а в этой больнице она работает ровно
три дня.
   До сегодняшнего утра она никогда в жизни не видела нагого мужчины, так
что не удивительно, что так смущалась. Я спросил е„, в чем заключаются е„
остальные обязанности.
   - Ну, во-первых, утром я помогаю монахиням одевать головные уборы. Они
не могут делать этого сами, так как им не разрешается смотреть в зеркало.
   - Что? Никогда? А что, если они увидят себя, к примеру, в витрине
магазина?
   - Им полагается отвернуться. Так вот, головные уборы занимают у них
массу времени, после этого я прихожу из монастыря в больницу и делаю то
то, то с„, что скажут.
   - Но ведь когда ты станешь монахиней, ты ведь тоже не увидишь больше
своего лица?
   - Да, никогда, таковы правила ордена.
   - Ты много потеряешь, - сказал я, и она снова глубоко покраснела.
Однако, с другой стороны, мне пришло на ум, что для некоторых других
монахинь это правило было величайшим бесплатным благом и счастьем в жизни.
Я и сказал ей об этом.
   - Не следует так говорить, - ответила она мягким ирландским говором, -
это немилосердно.
   - А хочешь ли ты быть монахиней? - спросил я. - Разве ты не хочешь
выйти замуж, иметь детей и быть женщиной?
   - Нет. Мать-настоятельница убедила меня в том, что мне надо отказаться
от всего земного, и теперь мо„ самое заветное желание - стать членом
ордена. Ничто теперь не изменит моих намерений. Мне дадут другое имя, и я
забуду свою жизнь до того, как меня привезли в монастырь.
   "Забыть море и сол„ный ветер, солнце, и огромное небо над головой, -
подумал я, - забыть ощущение мокрого песка под ногами и водоросли, забыть
покачивание лодки на волнах, плач чаек, забыть шипенье распустившихся и
капающих канатов на детских ладонях, забыть миленькое личико, которое она,
должно быть, разглядывала в потрескавшемся зеркале с пробуждающимися
надеждами и сомнениями подростка.
   Меня охватила слепаязлость за то, что казалось мне подавлением и
принижением человеческой жизни.
   Я сказал:
   - Но ведь ты ещ„ реб„нок, как ты можешь быть уверена в том, что именно
этого и хочешь? А что будет, если через месяц-другой ты полюбишь парня или
мужчину?
   - Я люблю Христа, - так просто и нежно произнесла она, что у меня не
нашлось слов, чтобы ответить ей, хотя гнев мой не прош„л. Единственная из
больничных монашек, имя которой мне было известно, и которая некогда,
должно быть, была так же прекрасна, как это дитя теперь, звалась сестра
Тереза Кровоточащего сердца. Я вс„ думал, чь„ же сердце кровоточит, судя
по е„ лицу - е„ собственное.
   Во время моего выздоровления, пока я ещ„ был в больнице, со мной
случилась любопытная вещь. Как только у меня появилась энергия и
необходимое для работы вдохновенье, я стал работать над автобиографией
своего детства, которая былаопубликована в 1965 году под названием "Дом в
Элриге". С абсолютной уверенностью я понял, что моя беспомощность и
зависимость, мо„ лиш„нное волос тело, то что я в сво„м пожилом возрасте
низвед„н до детского состояния, сотворили во мне некое чудо
перевоплощения, я снова смог мыслить по-детски и вспоминать образы и
отношения, которые иначе бы мне не явились. В некотором смысле я
действительно снова жил в те молодые годы, так как должен был теперь
вписаться в те дал„киеавторитарные структуры. Это воссоздание прошлого
было удивительно полным, я прош„л через этап тяж„лой болезни,
соответствующий зависимым годам младенчества, и приш„л к нетерпеливому и
раздражительному выздоровлению, которое имело своей параллелью нетерпимый
протест полового созревания и возмужания. Таким образом, а также потому,
что последовательность написания верно и непреднамеренно соответствовала
этим этапам, давно позабытые сцены и чувства, разговоры и течения мысли
стали явлениями настоящего, а не прошлого. Те образы, вероятно, были
отрывочными, но они были реальными, а не придуманными.
    
  
 Посвящаю эту книгу тому дому И всем, кого я целовал, Но гораздо больше
тем детям, Каким был когда-то и я, Если только такие бывают.
    
  
 Это посвящение, по моему, было риторическим. Я, в общем-то, не верил, что
они существуют, и искренне удивился, когда мне стало приходить множество
писем от детей, где говорилось, что они именно такие, каким был и я, что я
выразил их собственные мысли и путаные понятия ясными словами. Это суровый
упр„к родителям или другим взрослым, ответственным за воспитание, что дети
вынуждены обращаться за доверием и, по-видимому, за прощением, к
совершенно незнакомому человеку. Я знаю, что обязан этому неоценимому
комплименту двум оленям, которые стали причиной моей автомобильной аварии
и травмы левой ноги. Возможно, я даже обязан этим проклятью той рябины в
Камусфеарне. Оглядываясь назад, а проклятья часто обращаются вспять, я
сознаю, что если бы я не изложил историю своего детства так искренне, как
мне это удалось тогда, то теперь вокруг меня не было бы столько при„мных
сыновей и дочерей, жить с которыми мне гораздо светлей.
    
  
 4
 НЕВОЛЬНИКИ И СВОБОДНЫЕ
  
  
 Когда, наконец, меня выписали из больницы, температура в моей левой ноге
восстановилась, - она даже была несколько выше, чем у здоровой, - но
ходить я вс„-таки толком не мог.
   После такого же расстояния как и перед операцией снова наступала
судорога. Никто не мог мне толком сказать, когда же я смогу нормально
ходить, а я сам считал, что это произойд„т самое большое через несколько
недель. Я вышел из больницы дважды калекой, так как помимо судорог в ноге
у меня не заросла операционная рана. И в животе я чувствовал кучу колючих
мячиков для гольфа, которые прыгали при каждом мо„м неуверенном шаге. Брат
мой, который приехал в то время погостить домой из Греции, отв„з меня в
наш отчий дом Монтрейт в Уигтауншире. Я запомнил этот долгий путь домой,
так как много недель не видел ничего кроме больничных стен и унылого вида
стенки из кирпича в окне своей палаты. Теперь же были зел„ные поля, луга,
цветущие деревья и воздух, пахнувший зеленью, а не дезинфекционными
средствами.
   В несколько восстановленной таким образом свободе, в этом первом взмахе
давно не летавших крыльев есть определ„нный подъ„м, вызывающий остроты,
которые в других случаях лишь вызвали бы улыбку, свидетельствующую о
вспышках необычайного остроумия. Помнится, когда мы ехали по пригороду
мимо рядов отдельно стоявших домиков, на каждом из них была телевизионная
антенна и на ней обязательно сидел петух. Я обратил внимание брата на это,
заметив, как это странно: вокруг столько деревьев, а осторожные, как
правило, петухи выбирают себе в качестве насеста исключительно
телевизионные антенны. Без малейшей паузы, которая обычно предвосхищает
спонтанную остроту, он ответил:
   - Можно вполне предположить, что каждый хозяин преисполнен решимости
доказать сво„ превосходство над соседом.
   Должно быть, я давно уже от души не смеялся над чем-либо, так как
острая боль, вызванная им в животе, оказалась совершенно неожиданной.
   Я отправился в Монтрейт не только потому, что это мой отчий дом, и брат
говорил, что я там поправлюсь, но и потому, что мне нужно было находиться
под постоянным медицинским наблюдением, а местный участковый врач, доктор
Гейвин Браун, был нашим очень старым другом. Он приехал в нашу деревню,
когда мне было чуть больше двадцати лет, а сам был лишь на несколько лет
старше меня. Он был одним из редких представителей своей профессии, чьи
способности могли бы вознести его практически к любым вершинам, но он
предпоч„л сельскую практику в глуши, где знал каждого из своих пациентов и
в лицо, и более близко, оказывая им помощь, пожалуй, не только своими
медицинскими знаниями, но сочувствием и глубоким пониманием человеческой
природы. Именно он приходил и ко мне каждое утро, чтобы сменить тампон и
повязку на ране, и задерживался, если мне удавалось убедить его, чтобы
поделиться рассказами из своей практики, иногда ужасными, но нередко и
очень смешными.
   В первое же утро, осмотрев мою рану, он сказал:
   - Да, наворочали у вас тут в животе, Гейвин. Одно уж точно, тут никогда
не будет тоненького шрама и, если вы не сделаете себе косметическую
операцию, то у вас не будет и плоского живота. Здесь у вас будет довольно
неприглядный бугор.
   И как обычно, он оказался прав. (Когда два года спустя вс„-таки стал
вопрос о косметической операции, я просто струсил и не согласился на не„.
Прогноз, хоть он и был на французском языке, так как я тогда был в
Швейцарии, настолько же ужасно совпадал с диагнозом великого хирурга в
Шотландии до люмбарной симпатектомии, - столько же времени в больнице, тот
же период выздоровления. Я просто не поверил, что вс„ пройд„т гладко, и
из-за этой отвратительной раны я до сих пор не смею появляться в плавках
из-за сильного смущения, вызываемого ею.)
   Через неделю-другую Гейвин предложил мне прогуливаться по километровой
аллее навстречу ему.
   - Через несколько дней, - сказал он, - надеюсь встретить вас у ворот
своего дома.
   Но я так и не добрался до тех ворот, хоть и пробыл в Монтрейте довольно
долго, пока не растаял снег и не появился первоцвет, а леса наполнились
пением ухаживающих лесных голубей. Грустно было в этом доме, там отражался
мой собственный дух эпохи, которая прошла и не верн„тся вновь. Более
половины комнат было закрыто, сад совсем зарос, а сильный ветер прон„сся
по лесам зимой и повалил редкие рододендроны и коллекционные деревья,
которые ещ„ мой дед посадил вдоль аллей почти столетие назад.
   Прошло гораздо более года, пока я смог пройти пешком по всей аллее без
поминутных остановок на передышку, более двух лет после того, как те олени
перебежали мне дорогу в Камусфеарне. К этому времени мускулы мои без
упражнений стали дряблыми, и как-то пытаясь уединиться, я чуть ли не
приобр„лсебе сидячее, почти инвалидское умонастроение.
   В самом деле, хотя к 1965 году я больше не считал себя калекой и мог
пройти пешком миль десять своим неспешным шагом, нога у меня вс„-таки
никогда в жизни уж больше не будет такой, какой она была до аварии. Тот
срок, по которому теоретически могло произойти полное выздоровление, давно
прош„л.
    
  
 Когда поздней весной 1964 года я, наконец, вернулся в Камусфеарну, то был
совершенно беспомощен. Ходить я не мог и даже не мог ездить на джипе по
горному склону, так как от ухаб и выбоин рана болела так, что я почти не
выходил из дома, а если и выезжал, то почти всегда на лодке. Это было
начало какого-то странного взаимодействия между мной и персоналом
Камусфеарны. Их одиночество и стремление освободить меня от всех забот и
обязанностей, помимо писательства, психологически лишь усиливали мою
беспомощность и зависимость. Вначале я чувствовал себя ничтожеством в
сво„м собственном хозяйствеи постепенно таковым и стал. Они, молодые и
здоровые, действительно и фактически были хозяевами, и никогда ещ„
подростковый протест не увенчивался таким полным успехом при такой
незначительной затрате сил. Я не мог участвовать в деятельности остальных
сотрудников и каждый день писал вс„ дольше и дольше, работая одновременно
над "Домом в Элриге" и "Владыками Атласа", но чувство подавленности во мне
нарастало вс„ больше и полагаю, я стал больше брюзжать и раздражаться. На
каком-то незапамятном этапе воспитания меня приучили считать, что жалость
к самому себе, - это одно из самых недостойных проявлений человеческих
чувств, и, несомненно, моя угрюмость и раздражительность подменяли у меня
то умонастроение, которое я в действительности испытывал. Я чувствовал
себя неподвижным коконом, в котором заботливо поддерживают жизнь как в
ячейке ради моего повседневного выделения написанных слов. Если бы мои
думы были не так затуманены отчаянием, то я бы понял, что глупо было
стараться сохранять мутантную фазу Камусфеарны, которая в плане эволюции
оказалась неприятным тупиком, и вместо того, чтобы расходовать большие
средства на обустройство двух изолированных домов на островных маяках,
которые я купил в октябре 1963 года, мне следовало продать их и купить
себе дом у дороги и тем самым свести до минимума последствия своей
увечности. Но эти маяки очень увлекли меня, как потому, что я мог
добраться до них на лодке, а также потому, что они как бы представляли
собой нечто нарождающееся и полное надежд в общем водовороте моей личной
судьбы.
   Обе выдры, Эдаль и Теко, как и я теперь, были в неволе. Две шотландских
выдры, Мосси и Манди, которых мы выпустили на свободу в начале 1963 года,
ещ„ несколько месяцев жили под полом дома, но в конце концов предпочли
менее шумное место жительства. Они стали жить на одном из близлежащих
островов, и мы вс„ реже и реже стали их видеть. Однажды, во время моего
выздоровления в Монтрейте в Камусфеарне появилась одна из самых любопытных
выдр в уже тогда довольно большой цепи е„ обитателей.
   Уже вошло в привычку у всех, у кого появлялась никому ненужная выдра в
Шотландии, а иногда и из гораздо более дальних пределов, даже из Южной
Африки, обращаться к нам. Из тех выдр, которых действительно посылали нам,
очень немногие выживали то ли из-за их младенческого возраста, то ли из-за
болезней, завез„нных из дальних стран. Эта новая выдра, которую хозяин
назвал Тибби, находилась у калеки-холостяка, который жил один на острове
Эйгг, и который мог передвигаться только на костылях. Вс„ более частые
пребывания в больнице заставили его встревожиться о будущем благосостоянии
Тибби и подыскивать ей новый дом, где бы она могла жить свободной, к чему
она привыкла, и он сразу