ных моторов. Кроме того, мы недавно купили два домика у
маяков на островах Орнсэй и Кайлиакин, а ещ„ два дома я купил рядом с
деревней. В разной степени все эти дома требовали более-менее крупного
ремонта и переделок, и если уж я собираюсь продолжать писать, то
ответственность за каждую мелочь ляжет на него.
   Если подует сильный ветер, кому-то надо идти к "Полярной звезде",
стоявшей в не очень-то пригодной бухточке к северу от островов почти в
миле отсюда, чтобы откачать воду из трюма и укрепить брезент. Довольно
часто кому-то надо было отвести е„ за семнадцать миль к югу на заправку.
Кто-то должен был заказывать продовольствие и забирать его на дороге на
вершине холма. Помощники приходили и уходили, а после них оставались те
или иные следы бедствия.
   И совершенно очевидно, что без Джимми и двух помощников просто
невозможно вести хозяйство в этой крохотной, но бесконечно сложной
империи. Анализ счетов свидетельствовал, что, за исключением зарплаты, но
с уч„том всех остальных расходов, таких как свет, отопление, горючее,
ремонт транспортных средств, продовольствие для людей и животных,
прачечная, страховка и телефон, - содержание каждого человека в
Камусфеарне обходилось почти в двадцать фунтов в неделю. Даже в те времена
сам дом Камусфеарны обходился в пять тысяч фунтов в год, и единственный
способ, которым я мог покрывать эти расходы состоял в том, чтобы забыть
все радости, которые имел от е„ красот и свободы, - это замуроваться в
стенах моего кабинетика-спальни и писать дни напрол„т. Случайные гости,
часто посторонние люди, которые хотели посмотреть на выдр, вряд ли могли
войти в мо„ положение, и я постоянно выбивался из графика.
   Единственная свобода теперь заключалась в "Полярной звезде". В дни
каникул, когда все условия совпадали и мы отправлялись на ней на маяки или
же просто поплавать по длинным извилистым морским заливам, которые подобно
норвежским фьордам кружевами обрамляют прибрежные скалы, я испытываю такое
же чувство свободы и восторга, как это было на корабле моего брата в
Греции. Я до сих пор переживаю те славные летние дни на "Полярной звезде",
дни, когда море было совершенно гладким, когда стайки кайр оставляли
расходящиеся круги, ныряя в воду перед носом судна, а пенящийся след за
кормой пушился как мех. Глубокий, пульсирующий шум двигателей едва слышен
в расположенной впереди рулевой рубке, всасывающая сила водоворотов во
время прибоя в проливах Кайлирии тянет за рули.
   Шумные, крикливые тучи чаек, кружащих над нами и кормящихся мелкой
рыб„шкой, выбитой к поверхности огромными косяками макрели под ней, и
упругое натяжение перем„та, за которым пляшет дюжина ярко-голубых и
зеленоватых рыб, отливающих эмалью. Шторма, когда корабль скачет по
волнам, как молодой мустанг, и ужасная белая стена воды подбиралась к
подветренному борту, так что он наклонялся градусов на шестьдесят,
вынуждали меня бороться не только с рулевым колесом, но и со страхом. Вс„
это, а, пожалуй, больше всего тихие вечера, когда мы возвращались к
причалу на закате и подолгу сидели под навесом за капитанской рубкой.
Солнце, опускающееся за гору Куиллин на Скае, алые потоки облаков
отражались в водах пролива огромной кровавой полосой и окрашивали гребешки
волн, слегка плескавшихся у борта корабля переливающейся мозаикой бледного
пламени и нефрита. Мы сидели там до тех пор, пока холмы не становились
ч„рными силуэтами на фоне уже зеленоватого заката, и только плеск воды о
борт и крики морских птиц, целые колонии чаек и полярных крачек на
островах рядом с нами нарушали покой. Эти периоды покоя и тишина на
стоянке "Полярной звезды" стали для меня тем, чем когда-то был водопад,
теперь обезображенный свисающими черными трубами водопровода, подающего
воду в дом и в вольеры выдр. Вся Камусфеарна теперь представлялась мне
вольером, и единственная свобода - это море. Дом и его окружение теперь
стали для меня такой же неволей, как и для выдр, упрятанных за забор.
    
  
 В течение нескольких недель я уже не мог скрывать от самого себя, что
состояние моей ноги быстро ухудшается. Но по какой-то инерции, возможно от
подсознательного страха за будущее, я не предпринимал никаких решительных
действий. К октябрю, когда сош„л крепкий греческий загар и выявился
настоящий цвет кожи, выяснилось, что она была холодного голубовато-белого
цвета, а у основания большого пальца начала образовываться глубокая язва.
Однажды по вызову одного из членов моего хозяйства приехала врач и
осмотрела мою ногу. Она заявила:
   - Вам безотлагательно надо что-нибудь делать, откладывать больше
нельзя, иначе потеряете ногу. Говоря это, я имею в виду гангрену и полную
ампутацию ноги по щиколотку. Теперь вам здесь не место.
   Да, действительно, мне здесь было не место, ни физически, ни умственно,
казалось, я попал впросак, без мира и спокойствия, связанного с тупиком.
   Тогда, в конце ноября, я отправился в Лондон и обратился к
специалистам. Первый сказал, что возможно прид„тся заменить поврежд„нные
сосуды искусственными; второй -что эти сосуды слишком малы, чтобы их можно
было с успехом заменить, и во всяком случае они будут отторгнуты
организмом через год-другой. "Люмбарной симпатектомии, - сказал он, -
альтернативы нет". Сидя за своим большим столом, он поправил очки, сложил
кончики пальцев обеих рук вместе и, наклонившись впер„д, заговорил
медленно и осторожно.
   - Люмбарные симпатические нервы расположены по обе стороны позвоночника
на уровне, скажем, почек. Среди прочих функций они регулируют подачу крови
к нижним конечностям, и их можно назвать клапанами, которые постоянно
наполовину открыты.
   Если убрать левый из них, то этот клапан устраняется, и весь
нерегулируемый поток крови выливается вниз целиком вместо струйки, которую
обычно пропускает клапан. Ничто, кроме хирургического удаления левого
люмбарного симпатического нерва, операции, которую мы называем люмбарной
симпатектомией, не может теперь спасти вам ногу. Это звучит, как мне
известно, довольно опасной операцией. Е„, однако, делают довольно часто, и
результат чаще всего бывает успешным. Если не будет осложнений, то вы
пробудете в больнице не более двух недель при полном выздоровлении,
скажем, через месяц-другой. Вынужден, к сожалению, подчеркнуть, что, по
моему мнению, у вас нет выбора между этой операцией и неизбежной
ампутацией ноги, у которой уже проявляются начальные симптомы некроза.
   Я постарался оценить ситуацию, которая, казалось, была совершенно
нереальной, и вдруг стала иметь непосредственное отношение ко мне. Я не
поверил в названные им сроки не потому, что не доверял ему, а из-за
афоризма, который я сам когда-то изобр„л в Северной Африке, и который, как
выяснилось, неизменно оправдывался.
   "То, на что вы думаете, понадобится пять минут, потребует часа; то, на
что вы думаете, понадобится час, потребует дня; то, на что вы думаете,
потребуется день, понадобится неделя, на неделю нужен месяц, а то, на что
нужен месяц - вообще невозможно сделать."
   Я спросил: - Когда, по-вашему, операция станет неотложной?
   - На этот вопрос ответить очень трудно. Прогноз- это ведь не
ясновидение, как вы сам понимаете. По-моему, не очень долго : два-три
месяца, если повез„т, - четыре, судя по нынешним темпам ухудшения
состояния. Вы когда-нибудь видели гангрену?
   - Да. - Я действительно видел. С ужасом я вспомнил пальцы Терри после
того, как их отгрызла Эдаль. Смрад, ампутация, сознание того, что части
молодого человеческого тела пропали навечно, что они, почерневшие, лежат в
эмалированной посудине, и ничто на свете никогда уж не сможет вернуть их.
В некотором роде, смотреть на них было ужаснее, чем на труп.
   - Тогда вы понимаете, что при появлении начальных признаков
прогрессирование может быть весьма скоротечным. Неотложная операция всегда
нежелательна. Теперь, полагаю, вы смиритесь с необходимостью
хирургического вмешательства?
   - Да. - "Смирился" - не совсем уж подходящее слово, но теперь не время
обсуждать более тонкие оттенки значений. Я полагал, что никогда не смирюсь
с тем, что так изменило мою жизнь, даже если и осознаю его грозный ореол.
   - Как я понимаю, вы жив„те в Шотландии. Где вы предпочитаете
оперироваться, там или в Лондоне?
   Во мне бурлили проблемы Камусфеарны, пока я сидел в тихой, клинической
обстановке врачебного кабинета на Хартли-стрит. За окном приглушенно
звучало уличное движение. Я не мог оторваться от них на пятьсот миль и
ответил:
   - В Шотландии.
   - Отлично. Хотите, чтобы я вам вс„ устроил, или же у вас есть над„жные
средства сделать это самому?
   Я ответил:
   - Думаю, что смогу устроить вс„ сам, если это не нарушит этикета.
   Я был знаком с, пожалуй, самым известным хирургом в Шотландии. Теперь,
когда мне казалось, что я уже знаю худшее, я был намерен отдать себя в его
руки. Однако же, я далеко ещ„ не знал самого худшего. К счастью, ни люди,
ни животные никогда не знают об этом.
   Из Лондона я отправился в Шотландию. Великий хирург подверг меня ещ„
более тщательному обследованию, чем те, которые я прош„л до тех пор. Когда
оно закончилось, он сказал:
   - Завтра утром я отвезу вас в больницу, где сделаем рентген. И это,
друг мой, будет болезненно, мне следует вам об этом сказать. Чтобы
определить, в каком месте прекращается кровообращение, мы вводим в артерию
вещество, которое на снимке будет непрозрачным. Вводится оно в паху, и это
довольно неприятно...
   Это было более чем неприятно. Была большая операционная, в которой
толклось много сест„р, студентов и прочего медицинского персонала, а я
лежал среди них на столе голый, несчастный, и мне было очень стыдно.
Скромность, присущая большей части нашей западной культуры, заставляла
меня закрыть глаза, так, чтобы я, по крайней мере, не смог читать в их
глазах оценку моей беспомощной наготы. Спустя довольно долгое время ко мне
придвинули рентгеновский аппарат, и облач„нная в белое фигура захлопотала
вокруг меня с иглой, показавшейся мне толщиной в карандаш.
   - А теперь постарайтесь не шевелиться, - сказала она и вонзила свой
чудовищный инструмент мне в артерию в левом паху. Я только что не взвыл.
Такой боли, мне кажется, я никогда в жизни не испытывал. Игла была внутри,
и через не„ вливалась окрашенная жидкость, если бы я хоть немного двинул
тазом даже просто от страха, - это только усилило бы агонию. Мне страшно
захотелось что-нибудь укусить, и, к сожалению, ничего другого, кроме
языка, уменя не было. Я сильно укусил его и почувствовал, как кровь
медленно заполняет мне рот.
   Так же, как степень выдержки боли колеблется у отдельных людей, в
особенности среди мужчин и женщин, думаю, что и степень восприятия боли
тоже разная. У некоторых этот порог довольно высокий, и даже тяж„лая
травма воспринимается не более, чем сильное неудобство. У других, где
порог низок, такое же физическое состояние может привести к такой острой
агонии, что вызывает потерю сознания. Я сознания не потерял, но пока
глотал кровь из прокушенного языка, очень сожалел, что со мной этого не
произошло. Я было удивился, почему меня сюда привезли с постели в
кресле-каталке; возвращаясь, я больше не удивлялся этому.
   Пока хирург в„з меня из больницы обратно в гостиницу в сутолоке
уличного движения в наступавших сумерках, я думал обо вс„м этом и о той
операции, которая мне теперь предстоит. Я попробовал было объяснить ему.
Кажется, я сказал, что, если при операции будет так же больно и это
продлится гораздо дольше, то лучше уж пусть отнимают ногу. Не знаю,
насколько уж серь„зно я говорил об этом, но, конечно же, именно так и
чувствовал себя в то время.
   - Друг мой, - сказал он, когда большая машина остановилась у светофора,
а мелкий дождик заливал лобовое стекло и устилал черную дорогу перед нами
размытыми отражениями света от уличных фонарей, - друг мой, боли не будет.
Совсем. На животе у вас останется длинный шрам, он должен быть таким,
чтобы хирург мог просунуть туда обе руки, но это будет совсем тонкий шрам,
и вы ничего не почувствуете, а живот останется таким же плоским и твердым,
как теперь. И вы снова сможете ходить, а затем вс„ это станет просто
эпизодом, о котором вы вскоре забудете.
   Я вс„ время думаю об этой краткой проповеди, которая оказалась, хоть и
не по его вине, весьма дал„кой от истины. Несколько лет спустя мне
напомнило о ней письмо от моего брата из Греции. В н„м была приписка: "
Читал ли ты, как один англиканский священник на юге Англии после своих
проповедей проводит их открытое обсуждение в близлежащем кафе. Обсуждение
на тему "В ч„м я был не прав?" Можно представить себе подобную же вечерю
по обсуждению ошибок в Нагорной проповеди."
    
  
 Даже без угрозы гангрены и ампутации было совершенно ясно, что оставаться
в таком положении я больше не могу. Дело было в декабре, и так как я был
теперь в городе, то подумал, что можно заняться рождественскими покупками.
Выяснилось, что я едва могу ходить. Я хромал по улицам медленнее, чем
слепой. В список своих покупок мне пришлось неожиданно включить ещ„ один
предмет: инвалидскую палку.
   Помнится, беспрерывно ш„л дождь и было очень холодно.
    
  
 3
 ТРЕТЬЕ ПАДЕНИЕ
  
  
 Меня положили в больницу на второй день Рождества 1963 года. Я,
разумеется, боялся, но, думается, уже подош„л близко к определению
консультанта "смирился".
   В действительности, это учреждение и не называлось больницей, это был
большой интернат, построенный, казалось, с полным безразличием к расходам.
Я несколько смутился, обнаружив за столом при„много покоя, просторного
зала с объявлением и просьбой к посетителям не носить обуви на шпильках,
нянечку-монашенку. Я подумал было, а что делать человеку, если он приш„л
сюда именно в такой обуви. Бледная, как восковая фигура, нянечка записала
обычные сведения с холодным безразличием, ни разуне подняв головы от
бланка, который заполняла.
   - Ближайшие родственники? Вероисповедание?
   Так как верования мои довольно сумбурны и сугубо личны, я вдруг понял,
что не могу ответить на этот вопрос. Я колебался так долго, что, наконец,
она подняла взор и с ледяным выражением лица, сжав тонкие губы, повторила
тихим невыразительным голосом: "Вероисповедание?" Я знал, для того, что
мне нужно сказать есть определ„нное слово, но никак не мог его вспомнить.
Она положила ручку и стала ждать, а я себя чувствовал жертвой испанской
инквизиции. Тогда я отчаянно выпалил:
   - Боюсь, что не принадлежу ни к одной из определ„нных религий.
   - Неопредел„нная, - пробормотала она, вложив бесконечное презрение в
эти слова, а я смотрел, как она пишет их почерком, таким же
невыразительным, как е„ голос и лицо. Затем она нажала кнопочку звонка и
передала меня другой нянечке, которая была такой же человечной и
добродушной, какой бывает хорошо смазанная шестерня.
   Процедура, которая по логике должна быть рутинной, показалась мне
гротескной.
   Меня уложили в постель, измерили должным образом температуру и пульс и
сообщили, что при отсутствии предписаний врача мне нельзя даже перейти
через коридор в уборную. Дежурные няни совершенно не знали, зачем я здесь,
и, когда я попробовал было объяснить одной из них, что мне должны сделать
левую люмбарную симпатектомию в результате травмы шесть месяцев тому
назад, она в ответ спросила:
   - Что это за операция, о которой вы говорите?
   Я попробовал было сообщить ей сведения, которых она не знала, но она
лишь произнесла:
   - Это меня не касается, я не хирургическая сестра.
   И точно, как выяснилось позже, она даже не была профессиональной
медсестрой. Как и подавляющее большинство нянечек, работавших в этом
огромном здании, монашенки просто исполняли здесь трудовую повинность по
уставу своего ордена. И во многих случаях целесообразность такой работы
была менее чем очевидна.
   Позднее на дежурство заступила ночная сестра, которая хоть и была
католичкой, но не была монашенкой.
   - Что за чепуха! - воскликнула она. - Конечно же вам можно ходить в
уборную и гулять взад и впер„д по коридору хоть всю ночь напрол„т, если
вам так нравится.
   Эти нянечки просто цепляются за жесткие правила, которые лишь усложняют
нам работу. Какой смысл заставлять кого-то носить вам "утку" и прочее,
если вы сами в состоянии делать вс„ это? После операции - совсем другое
дело, и сестре не сносить головы, если она ступит не так. Но теперь, когда
вас положили сюда на такую операцию, это просто глупо. Меня тошнит от
одного их вида, их столько здесь, они так бездушны, что никто мне не
докажет, что в интересах пациента, когда с ним обращаются как с трупом, с
тех пор, как он пересеч„т порог больницы.
   Не хотите ли чаю?
   - Ну прямо сейчас, если бы я не был в больнице, я попросил бы выпить.
   - Вы хотите сказать спиртное? Я могу вам устроить это, только никому не
показывайте. Я вернусь через пять минут, и не задерживайтесь, так как ещ„
через пять минут я заберу стакан.
   О, крутая медсестричка, я с благодарностью и любовью буду вспоминать
тебя всю жизнь! Надеюсь, что ты примешь это как должное и будешь гордиться
своим призванием, которое более очевидно, чем призвание монашенок из
ордена.
   На следующее утро появился парикмахер, и после получаса весьма
добросовестной работы тело мо„ стало гладким и безволосым как у дитяти. Он
даже пользовался увеличительным стеклом, чтобы удостовериться, что
совершенство его работы не оставляет сомнений. "Странно вс„-таки, -
подумал я, - как вся эта процедура при„ма больного может восприниматься
посторонним человеком, каким-либо антропологом, наблюдающим незнакомый
племенной ритуал и не знающий его причин.
   Он может посчитать его за преднамеренное низведение в зависимое
младенческое состояние беспомощности. Даже снятие волосяного покрова - это
видимый символ подчин„нности. Даже слово "няня" по существу относится к
детству, а тут ещ„ были и другие в целой иерархии званий : "Преподобная
матушка" и "Мать-настоятельница". А я же был нижайший пациент.
    
  
 Когда меня везли в операционную, я был под сильным наркозом. Из своего
лежачего положения на каталке я увидел хирурга без пиджака в соседнем
проходе. Он улыбнулся и сказал:
   - Вы прибыли несколько рановато, обычно мы не да„м пациентам видеть нас
без полного колдовского облачения!
   Затем меня вкатили в операционную, и несколько минут спустя меня
окружали только анонимные лица, скрытые белыми масками. Я увидел огромный
шприц, и как раз тогда, как его ввели мне в вену, кто-то сказал:
   - Считайте до десяти.
   Я досчитал до тр„х. Когда приш„л в себя, то был уже в коридоре у дверей
своей палаты и смотрел на море незнакомых лиц, среди которых вс„-таки
узнал сестру, которая дала мне выпить сразу же после поступления сюда. С
левой стороны живота у меня была страшная боль, я попытался было пощупать
его, но не смог пошевелить рукой. Наверное, руки были связаны. Не помню,
чтобы я разговаривал тогда, но она потом говорила, что я крикнул ей:
   - Rectus abdominus! Rectus abdominus! - а она ответила:
   Что ж, это хорошо, только бы не было "rigor mortis!".
   А в голове моей происходило в это время нечто совсем другое. Большую
часть войны я пров„л в SOE, организации, занимавшейся движением
сопротивления в оккупированных странах, подготовкой и вооружением агентов,
которых потом забрасывали с парашютом - чаще всего это заканчивалось
смертью под пытками - на вражескую территорию. Там был один инструктор из
Глазго по рукопашному бою и борьбе с ножом. Он начинал обучение каждой
новой группы неизменной словесной формулой, которую даже не произносил, а
скандировал высоким поющим голосом:
   - Видел ли кто-либо из вас, ребята, как убивают человека ножом? Я этого
не видел, но видел, как человека режут бритвой.
   И вот эта присказка вновь и вновь вертелась у меня в голове,
подсознательно вызываемая, без сомненья, ассоциациями с Шотландией и
ножевыми ранами. Как я уже говорил, восприятие боли у меня необычно
сильное, и с тех пор трудно было себе представить, что бывает боль сильнее
той, что пере