ночка  подстроила:  "она  пишет...  день  пишет и ночь пишет". Э, думаю,
нашего  поля  ягода...  И  потом  жаль мне вас стало. Наверно, думаю, этакой
романище  закатил  в пяти частях, а самому жрать нечего. Помереть ведь можно
над  романищем-то.  Вы  в  газетном борзописании не искушались? Э, батенька,
сие  не  обогатит,  а  кусочек  хлеба  с маслом даст... Да вот я вас привезу
прямо  в  академию,  а там уж научат. Там собаку съели... Научат, как волчий
хлеб добывать.
     На  Троицком  мосту нас пронял довольно свежий ветер, и Порфир Порфирыч
малодушно спрятался за меня.
     - У  меня личные неприятности с этим проклятым мостом, - объяснял он. -
Сколько  флюсов  я  износил  из-за  него...  И всегда здесь проклятый ветер,
точно в форточке. Изнемогаю в непосильной борьбе с враждебными стихиями...
     Мы  едва  дотащились  до  Симеониевской улицы. Порфир Порфирыч вздохнул
свободнее,   когда   мы   очутились  за  гостеприимной  дверью.  Трактир  из
приличных,  хотя  и  средней руки. Пившие чай купцы подозрительно посмотрели
на  пальто  моего  спутника  и  его  калоши.  Но он уделил им нуль внимания,
потому что чувствовал себя здесь как дома.
     - Агапычу  сто лет... - здоровался он с буфетчиком, перекладывая деньги
из правой руки в левую.
     - Пожалуйте...  -  приглашал лакей, забегая перед Порфиром Порфировичем
петушком. - Там уж компания-с...
     Мы  прошли  общую  залу  и  вошли  в  отдельную  комнату, где у окна за
столиком  разместилась  компания  неизвестных  людей,  встретившая появление
Порфира Порфирыча гулом одобрения, как театральный народ встречает короля.
     - Отцы,  позвольте  презентовать  прежде  всего  вам  юношу, - бормотал
Порфир  Порфирыч,  указывая  на  меня.  - Навозну кучу разрывая, петух нашел
жемчужное  зерно...  Не  в  этом  дело-с. Василий Иванович Попов... Кажется,
так?
     - Да... - подтвердил я, здороваясь с новыми знакомыми.
     Первое  впечатление  было  не  в  пользу  "академии".  Ближе всех сидел
шестифутовый  хохол  Гришук,  студент  лесного  института, рядом с ним седой
старик  с  военной  выправкой - полковник Фрей, напротив него Молодин, юркий
блондин  с  окладистой  бородкой  и  пенсне.  Четвертым  оказался  худенький
господин с веснушчатым лицом и длинным носом.
     - Тоже   Попов,   а  попросту  -  Пепко,  -  сам  отрекомендовался  он,
протягивая длинную сырую руку.
     Мне  почему-то  показалось,  что  из  всей "академии" только этот Пепко
отнесся  ко  мне  с  какой-то  скрытой  враждебностью, и я почувствовал себя
неловко.  Бывают  такие  встречи,  когда  по  первому  впечатлению почему-то
невзлюбишь   человека.  Как  оказалось  впоследствии,  я  не  ошибся:  Пепко
возненавидел  меня  с  первого  раза,  потому  что  по  природе был ревнив и
относился  к каждому новому человеку крайне подозрительно. Мне лично он тоже
не понравился, начиная с его длинного носа и кончая холодной сырой рукой.
     Много  прошло  лет с этого момента, и из действующих лиц моего рассказа
никого  уже  не  осталось  в  живых,  но  я  всех  их  вижу, как сейчас. Вот
молчаливый   Фрей   с  его  английской  коротенькой  трубочкой.  Лицо  точно
вырублено  топором,  серые  глаза навыкате, опущенные книзу серые усы, серая
тужурка;  он  не  любил  говорить  и умел слушать. Кто он такой, как попал в
газетное  колесо,  почему  полковник  и почему Фрей - я так и не узнал, хотя
имел  впоследствии  с ним постоянно дело. Хохол Гришук был настоящий хохол -
добродушный,  ленивый,  лукавый  по-хохлацки  и  очень  слабый  до  горилки.
Молодин  скоро  выбыл  из  компании,  пристроившись  секретарем  к какому-то
дамскому  благотворительному  комитету,  собиравшему  тряпки, старые коробки
из-под  сардин  и  всякую  непутную  дрянь.  Его видали потом уже в шинели с
настоящими  бобрами, но он отвертывался, не узнавая членов "академии". Да, я
смотрю  через  призму  двадцати  лет на сидевшую за столиком компанию и могу
только    удивляться   человеческой   непроницательности.   В   трактир   на
Симеониевской  меня  привело  простое  любопытство, и я не подозревал, что в
моей  жизни  это  был самый решительный шаг. Бывают такие роковые дни, когда
жизнь  поворачивает  в новое русло, а человек этого не чувствует, поддаваясь
течению.  Так  было  и  тут.  Предо мной открывалась совершенно новая жизнь,
новые  люди,  новые  интересы, и я присел к общему столику с скромною мыслью
посидеть немного и уйти.
     То  же  самое  могу  сказать  о  людях.  Если  бы человек мог провидеть
будущее  хоть  немного... Я сейчас смотрю на Пепку и вижу его совсем другим,
чем  он  мне показался с первого раза. Мог ли я себе представить, что именно
с  этим  человеком  будет  связана  целая  полоса моей жизни, больше - самое
горячее,  дорогое время, которое называется молодостью. Вспоминая прошлое, я
обобщаю  свою  молодость именно с Пепкой и иначе не могу думать. Это был мой
двойник,  мое  alter  ego.  Милый  Пепко, молодость, где вы? У меня невольно
сжимается  сердце,  и  мысленно  я  опять  проделываю тот тернистый путь, по
которому  мы шли рука об руку, переживаю те же молодые надежды, испытываю те
же  муки  молодой совести, неудачи и злоключения... И мне хочется пожать эту
холодную  сырую  руку,  хочется  слышать  неровный  крикливый  голос  Пепки,
странный  смех  - он смеялся только нижней частью лица, а верхняя оставалась
серьезной;  хочется,  наконец,  видеть  себя  опять  молодым, с единственным
капиталом  своих двадцати лет. Позвольте, это, кажется, получается маленькое
отступление,  а Пепко ненавидел лиризм, и я не буду оскорблять его памяти. В
обиходе  нашей  жизни  сентиментальности  вообще не полагалось, хотя, говоря
между  нами,  Пепко  был  самым  сентиментальным  человеком, какого я только
встречал. Но я забегаю вперед.
     Порфир   Порфирыч   торжественно   подошел   к  столу  и  раскрыл  свой
несгораемый   шкаф.   Присутствующие   отнеслись  к  скомканным  ассигнациям
довольно  равнодушно,  как  люди,  привыкшие  обращаться с денежными знаками
довольно фамильярно.
     - Это твое "Яблоко раздора", Порфирыч? - сделал догадку один Гришук.
     - Не  в этом дело-с, - бормотал Селезнев, продолжая топтаться на месте.
-  Господа,  разгладим  чело  и  предадимся  веселию.  Ах,  да, какой случай
сегодня...
     Пока  "человек"  "соображал"  водку  и  закуску,  Селезнев  рассказал о
повесившемся  канатчике  приблизительно  в  тех же выражениях, как говорил у
меня в комнате.
     - Ну,  что же из этого? - сурово спросил Фрей, посасывая свою трубочку.
- У каждого есть своя веревочка, а все дело только в хронологии...
     Всех  внимательнее  отнесся  к  судьбе  канатчика Пепко. Когда Селезнев
кончил, он заметил:
     - Что   же,   рассказец  этот  рублевиков  на  двенадцать  можно  будет
вылепить... Главное, название хорошее: "Петля".
     - Нет,  брат,  шалишь!  -  вступился Селезнев. - Это моя тема... У меня
уже  все  обдумано и название другое: "Веревочка". У тебя скверная привычка,
Пепко, воровать чужие темы... Это уже не в первый раз.
     - А  не  болтай...  -  сказал Пепко. - Никто за язык не тянет. Наконец,
можно и на одну тему писать. Все дело в обработке сюжета, в деталях.
     Когда была подана водка и закуска, Селезнев обратился ко мне:
     - Ну, вот мы и дома... Выпьем, юноша.
     - Я не пью.
     Мой  ответ,  видимо,  произвел  неблагоприятное  впечатление,  а  Пепко
сделал  какую-то  гримасу,  отвернулся  и фыркнул. Я чувствовал, что начинаю
краснеть.  Зачем же тогда было идти в трактир, если не пить? Конечно, глупо.
Чтобы  поправиться,  я  взял рюмку и выпил, причем поперхнулся и закашлялся.
Это  уже  вышло окончательно глупо, и Пепко имел право расхохотаться, что он
и  сделал.  Мне  даже показалось, что он обругал меня телятиной или чем-то в
этом  роде. Я почувствовал себя среди этих академиков мальчишкой и готов был
выпить керосин из лампы, чтобы показаться большим.
     - Ничего,  ничего,  юноша...  -  успокаивал меня Селезнев. - Всему свое
время... А впрочем, не в этом дело-с!..
     Поданная  водка  быстро  оживила  всю  компанию,  а  Селезнев  захмелел
быстрее  всех.  В общей зале давно уже была "поставлена машина", и под звуки
этой  трактирной  музыки  старик  блаженно  улыбался,  причмокивал,  в  такт
раскачивал ногой и повторял:
     - Да-с,  у  каждого  есть  своя  веревочка...  Верно-с!.. А канатчик-то
все-таки  повесился...  Кончено...  finita  la commedia...* Xe-xe!.. Теперь,
брат,  шабаш...  Не  с  кого взять. И жена, которая пилила беднягу с утра до
ночи,  и  хозяин  из мелочной лавочки, и хозяин дома - все с носом остались.
Был   канатчик,   и   нет  канатчика,  а  Порфир  Порфирыч  напишет  рассказ
"Веревочка" и получит за оный мзду...
     ______________
     * комедия окончена... (итал.)

     Чтобы  поправить свою неловкость с первой рюмкой, я выпил залпом вторую
и  сразу  почувствовал  себя  как-то необыкновенно легко и почувствовал, что
люблю  всю  "академию" и что меня все любят. Главное, все такие хорошие... А
машина  продолжала  играть,  у  меня  начинала  сладко кружиться голова, и я
помню  только  полковника  Фрея,  который  сидел  с своей трубочкой на одном
месте, точно бронзовый памятник.
     - Он  пишет  роман...  - рекомендовал меня Селезнев. - Да, черт возьми!
Этакой священный огонь в некотором роде... Хе-хе!..


IV

     Дальнейшие  события  следовали  в  таком  порядке,  вернее  сказать - в
беспорядке.  На  другой день я проснулся в совершенно незнакомой мне комнате
и  долго  не  мог  сообразить,  где  я  и  как  я  мог попасть сюда. Ответом
послужила  только  нестерпимая  головная  боль...  Но  и  эта  боль ничто по
сравнению  с  тем  стыдом,  который меня охватил. Боже мой, где я вчера был?
как  провел  вечер?  что  делал,  что  говорил? В голове проносились обрывки
чего-то  ужасного, безобразного, нелепого... Мне начинало казаться, что весь
вчерашний  день  являлся  одним  сплошным безобразием. Нечего сказать, хорош
будущий романист... Для начала даже совсем недурно.
     Немало  меня  смущало  и то обстоятельство, что в комнате я был один. Я
лежал  на  какой-то твердой, как камень, клеенчатой кушетке, а рядом у стены
стояла   кровать.   По  смятой  подушке  и  обитому  одеялу  я  мог  сделать
предположение,  что  на  ней  кто-то  спал  и вышел, а следовательно, должен
вернуться.  Кстати  у меня мелькнул обрывок вчерашних воспоминаний. Мы вышли
из  трактира  вместе  с Пепкой, вышли под руку, как и следует друзьям. Потом
Пепко  остановился  на  углу  улицы,  взял  меня  за  пуговицу и сообщил мне
трагическим шепотом:
     - Знаете, Попов, я - великая свинья...
     Он,  очевидно, рассчитывал на эффект этого открытия, а так как такового
не получилось, то неожиданно прибавил:
     - И все подлецы...
     Последняя  гипотеза  была очень невыгодна для меня, но я почему-то счел
неудобным  оспаривать  ее,  кажется,  даже  подтвердил  ее, мысленно выделив
только  самого  себя.  Да,  да, именно так все было, и я отлично помнил, как
Пепко держал меня за пуговицу.
     На   основании   этого   маленького  эпизода  я  имел  некоторое  право
догадываться,  что  нахожусь  в  квартире  Пепки.  Комната  была большая, но
какого-то   необыкновенно   унылого   вида,  вероятно  благодаря  абсолютной
пустоте,  за  исключением  моей  кушетки,  кровати, ломберного стола, одного
стула  и этажерки с книгами. Единственное окно упиралось куда-то в стену. По
разложенным  на столе литографированным запискам я имел основание заключить,
что  хозяин  -  студент,  и  это  значительно меня успокоило. Впрочем, скоро
послышался  довольно  крупный  разговор,  который окончательно вернул меня к
действительности.
     - Когда  же  вы  мне  деньги-то за квартиру отдадите, Попов? - слышался
сердитый женский голос.
     - Любезнейшая  Федосья  Ниловна,  как  только  получу,  так  и отдам, -
уверял мужской голос, старавшийся быть любезным. - Как только получу...
     - Я  уж  это  давно  слышу. Пьянствовать вы можете, а денег за квартиру
нет.  Вчера  вы  в  каком  виде  пришли,  да  еще  какого-то пьяницу с собой
привели...
     Это,  очевидно, относилось по моему адресу. Скверная баба, очевидно, не
имела привычки церемониться с своими жильцами.
     - Любезнейшая   Федосья   Ниловна,  вы  говорите  совершенно  напрасные
женские  слова,  потому  что  находитесь не в курсе дела. Да, мы выпили, это
верно, но это еще не значит, что у нас были свои деньги...
     - Что же, вас даром поили?..
     - Не  даром,  но  предположите,  что деньги могли быть у третьего лица,
совершенно  непричастного  к настоящему вопросу о квартирной плате. Конечно,
нравственная  сторона  всего  дела  этим  не  устраняется: мы были несколько
навеселе,  это  верно.  Но мир так прекрасен, Федосья Ниловна, а человек так
слаб...
     - Пожалуйста, не заговаривайте зубов... О, я вас отлично знаю!..
     Где-то  послышался  сдержанный смех, затем дверь отворилась, и я увидел
длинный  коридор,  в  дальнем  конце  которого стояла средних лет некрасивая
женщина,  а  в ближнем от меня Пепко. В коридор выходило несколько дверей из
других  комнат,  и  в каждой торчало по любопытной голове - очевидно, глупый
смех  принадлежал  именно  этим головам. Мне лично не понравилась эта сцена,
как  и  все  поведение  Пепки,  разыгрывавшего  шута.  Последнее сказывалось
главным образом в тоне его голоса.
     Он  вошел  в комнату с сердитым лицом, припер за собой дверь, огляделся
и  поставил  на  стол полбутылки водки, две бутылки пива и достал из кармана
что-то очень подозрительное, завернутое в довольно грязную бумажку.
     - А  на закуску-то и не хватило... - резюмировал Пепко тайный ход своих
мыслей.
     Он  еще  раз  оглядел  всю  комнату,  сердито  сплюнул  и  швырнул свою
длиннополую  шляпу  куда-то  на  этажерку.  Мне  показалось, что сегодняшний
Пепко был совсем другим человеком, не походившим на вчерашнего.
     - Главизна  зело трещит? - обратился он ко мне, глядя куда-то в угол. -
Нечего  сказать,  хороши  мы  были  вчера... Одним словом, свинство!.. Нужно
корректировать подлую природу...
     Он  еще  раз  оглядел всю комнату, еще раз посмотрел на дверь и еще раз
плюнул.
     - Проклятая  баба...  -  ворчал  Пепко,  подходя  к письменному столу и
вынимая  из  письменного  прибора  вторую, чистую чернильницу. - Вот из чего
придется пить водку. Да... А что касается пива... Позвольте...
     Пепко  с  решительным видом отправился в коридор, и я имел удовольствие
слышать,  как  он  потребовал  стакан  отварной  воды  для полоскания горла.
Очевидно,  все  дело  было  в  том,  чтобы  добыть этот стакан, не возбуждая
подозрений.
     Когда   я  наотрез  отказался  опохмелиться,  Пепко  несколько  времени
смотрел на меня с недоверчивым изумлением.
     - Вообще  ничего  не  пью...  -  виновато  оправдывался  я. - Вчерашний
случай   вышел  как-то  сам  собой,  и  я  даже  хорошенько  не  помню  всех
обстоятельств.
     - И отлично! - согласился Пепко. - Кстати, вы, кажется, и не курите?
     - Нет, не курю...
     Пепко  быстро  окинул  меня  испытующим взором, а потом подошел и молча
пожал руку.
     - Я   могу   только  позавидовать,  -  бормотал  он,  наливая  водку  в
чернильницу.  -  Да,  я глубоко испорченный человек... За ваше здоровье и за
наше случайное знакомство. Виноват старый черт Порфирыч...
     Две  выпитых  чернильницы  сразу  изменили  настроение  духа  Пепки. Он
как-то   размяк   и  осовел.  Явилась  неудачная  попытка  спеть  куплет  из
"Прекрасной Елены":

                ...Но ведь бывают столкновенья,
                Когда мы нехотя грешим.

     Мне  нравилась  в  Пепке  та решительность, которой недоставало мне. Он
умел  делать  с решительным видом самые обыкновенные вещи. И как-то особенно
вкусно   делал...  Например,  как  он  развернул  бумажку  с  подозрительным
содержимым, которое оказалось обыкновенным рубцом.
     - А  знаете,  Федосья прекрасная женщина, - говорил он, прожевывая свою
жесткую  закуску.  - Я ее очень люблю... Эх, кабы горчицы, немножко горчицы!
Полцарства  за  горчицу... Тридцать пять с половиной самых лучших египетских
фараонов  за  одну  баночку  горчицы!  Вы  знаете, что комнаты, в которых мы
сейчас  имеем честь разговаривать, называются "Федосьиными покровами". Здесь
прошел  целый ряд поколений, вернее сказать - здесь голодали поколения... Но
это вздор, потому что и голод понятие относительное. Вы не хотите рубца?..
     Я  великодушно отказался. По лицу Пепки я заметил, что он заподозрил во
мне  барина  и  сбавил  мне  цену.  Размягченный водкой, он подсел ко мне на
кушетку  и  заговорил  о  литературе.  Это  был  опять новый человек. Пепко,
видимо,  упорно  следил  за  литературой  и  говорил тоном знатока. Излишняя
самоуверенность   скрашивалась   здесь   его   молодостью.   Мы   неожиданно
разговорились,  как  умеют  говорить  в  двадцать  лет.  Я, несмотря на свой
сдержанный  характер,  как-то  невзначай  разговорился  и поверил Пепке свои
самые  задушевные  планы.  Дело  в  том,  что мной была задумана целая серия
романов,  на манер "Ругонов" Золя. Пепко выслушал внимательно и отрицательно
покачал головой.
     - Вздор!  -  убежденно проговорил он, встряхивая головой. - Предприятие
почтенное  по замыслу, но, как простое подражание, оно не имеет смысла. Ведь
Россия,  голубчик,  не Франция... Там в самом воздухе висит культура. А нам,
то   есть  каждому  начинающему  автору,  приходится  проходить  всю  теорию
словесности  собственным  горбом,  начиная  с  поучения  какого-нибудь  Луки
Жидяты.  Да... До сих пор мы, русские, изобретаем еще часы, швейные машины и
прочее,  что  давно  известно. То же самое и в литературе. Прибавьте к этому
наше  полное  незнание жизни и, главное, отсутствие этой жизни. Ну, где она?
Всю  жизнь  мы  просиживаем  по своим норам и по норам помираем. Где-то там,
далеко,  люди  живут,  а  мы  только  облизываемся или носим платье с чужого
плеча.  Неприятно,  а  правда... Если вы хотите узнать несколько жизнь, есть
прекрасный случай. Вчера даже был разговор об этом.
     - Припоминаю... Быть репортером?
     - Да...  Досыта  эта профессия не накормит, ну, и с голоду окончательно
не  подохнете.  Ужо  я  переговорю  с  Фреем, и он вас устроит. Это "великий
ловец  перед господом"... А кстати, переезжайте ко мне в комнату. Отлично бы
устроились...  Дело  в  том,  что  единолично  плачу  за свою персону восемь
рублей,  а вдвоем мы могли бы платить, ну, десять рублей, значит, на каждого
пришлось  бы по пяти. Подумайте... Я серьезно говорю. Я ведь тоже болтаюсь с
газетчиками, хотя и живу не этим... Так, между прочим...
     Это  предложение застало меня совершенно врасплох, так что я решительно
не  мог  ответить  ни  да,  ни  нет. Пепко, видимо, огорчился и точно в свое
оправдание прибавил:
     - А  какие  у  меня  соседи:  рядом  черкес, потом студент-медик, потом
горняк... Все отличные ребята.
     В  этом  предложении Пепки для меня заключалось начало моей собственной
литературной веревочки.


V

     Предложение  Пепки  переехать  к нему в комнату вызвало во мне какое-то
смутное  чувство нерешимости. С одной стороны, моя комната "очертела" мне до
невозможности,  как  пункт какого-то предварительного заключения, и поэтому,
естественно,  меня  тянуло разделить свое одиночество с другим, подобным мне
существом,  -  это  инстинктивное  тяготение  к  дружбе  и  общению - лучшая
характеристика  юности;  а с другой, - я так же инстинктивно боялся потерять
пока  свое  единственное  право  -  сидеть  одному  в  четырех стенах. Я уже
сказал,  что  мой характер отличался некоторою скрытностью и я почти не имел
друзей,  а  затем  у  меня  была какая-то непонятная костность, почти боязнь
переменить  место.  Являлся  почти мистический страх: а если там будет хуже?
Эта  черта  осталась  на  всю  жизнь  и  принесла мне немало вреда. В данном
случае  решающим  обстоятельством  являлся все тот же повесив