ргский чиновник превращался
в  дачника,  то  есть  в  совершенно  другое  существо,  точно  он  вместе с
вицмундиром  снимал  с  себя  и  петербургскую деловитость. На петербургские
дачи  вообще  много  ходит совершенно напрасных нареканий. Право, они не так
уж  дурны,  как  могут  показаться  на  первый  раз.  Я  говорю специально о
маленьких  дачах,  в  которых  находят себе летний приют небогатые люди. Да,
великолепие  не особенно велико, - под носом пыльное шоссе, садики еще все в
будущем,  - но, право, недурно отдохнуть вот именно в такой даче, особенно у
кого  есть  маленькие  дети.  Там  и  сям светлыми пятнами выделялись платья
молоденьких  дачниц.  Такие же платья гуляли мимо дач, и Пепко уже несколько
раз  толкнул  меня локтем, отмечая этим движением смазливые личики. Попались
две-три совсем хорошеньких.
     ______________
     * Здесь - на свежем воздухе (франц.).

     - Что  же,  жить  еще  можно, - говорил Пепко, закручивая ус. - Заметил
блондинку в барежевом платье? Ничего, невредная девица...
     Мысль  о  женщинах  теперь  неотступно  преследовала Пепку, являясь его
больным  местом.  Мне  начинало  не нравиться это исключительное направление
Пепкиных помыслов, и я не поддерживал его восторгов.
     Мы  сделали самый подробный обзор всего Парголова и имели случай видеть
целый  ряд  сцен  дачной  жизни.  В нескольких местах винтили, на одной даче
слышались  звуки  рояля  и  доносился  певший  женский  голос, на самом краю
составилась  партия  в  рюхи,  причем  играли  гимназисты, два интендантских
чиновника  и  дьякон.  У  Пепки  чесались  руки  принять участие в последнем
невинном удовольствии, но он не решился быть навязчивым.
     - Что  же,  отлично,  -  говорил  Пепко.  -  А главное, все так просто:
барышня  распевает  чувствительные  романсы,  папахен  винтит, мутерхен пьет
чай, а дьякон играет в рюхи.
     Движимые  любопытством,  мы  даже  зашли  в  мелочную  лавочку и купили
папирос.  Пепко  познакомился  с лавочником и узнал, что поет дочь какого-то
немца-аптекаря.
     - Ну,  я  немок  не люблю, ваше степенство, хотя и среди них попадаются
аппетитные шмандкухены...
     Когда мы возвращались домой, Пепко сделал неприятное открытие.
     - Отлично  было  бы теперь чайку напиться, братику, только вот самовара
у нас с тобой нет... Да и вообще, где мы будем утолять голод и жажду?
     Вопрос  был  тем серьезнее, что раньше мы о нем как-то не подумали. Все
наше хозяйство заключалось в гитаре.
     - Постой,  эврика...  -  думал  вслух  Пепко.  -  Видел давеча вывеску:
ресторан  "Роза"?  Очевидно,  сама  судьба  позаботилась  о  нас...  Идем. Я
жажду...
     Ресторан  "Роза"  занимал  место  в  самом  центре.  При  ресторане был
недурной  садик  с  отдельными  деревянными  будочками.  Даже  был бильярд и
порядочная  общая  зала  с  эстрадой.  Вообще полное трактирное великолепие,
подкрашенное  дачной  обстановкой. В садике пахло акациями и распускавшимися
сиренями.
     - Бутылку пива!.. - командовал Пепко тоном трактирного завсегдатая.
     "Человек"  молча  сделал налево кругом и, взмахнув салфеткой, удалился.
Существование  этого  дачного ресторана навело меня на грустные размышления.
Опять  трактир  и  трактирная жизнь... Почему-то мне сделалось грустно. Зато
Пепко  торжествовал.  Он  чувствовал  себя,  как  рыба в воде. Выпив бутылку
пива, он впал в блаженное состояние.
     - А  право,  не  дурно,  -  говорил  Пепко,  -  и  садик, и фонарики, и
акации...
     Эти  мысли  вслух  были прерваны появлением двух особ. Это были женщины
на  пути  к подозрению. Они появились точно из-под земли. Подведенные глаза,
увядшие  лица,  убогая  роскошь нарядов говорили в их пользу. Пепко взглянул
вопросительно  на  меня  и  издал  "неопределенный  звук",  как  говорится в
излюбленных им женских романах.
     - Що  се таке? - спросил он почему-то на хохлацком жаргоне. - Во всяком
случае это интересно...
     Становилось  уже  темно,  и  сад  осветился  разноцветными  фонариками.
"Особы"  продолжали  гулять,  не  обращая  на  нас  никакого внимания. Пепко
прошел по аллее, чтобы встретиться с ними, - опять никакого внимания.
     - Что  они тут делают? Что они такое сами по себе, наконец?.. Меня этот
женский вопрос интересует...
     Мы   отправились  в  залу  и  там  встретили  еще  несколько  таких  же
подозрительных  дам,  разгуливавших  парочками.  У  одного  столика  сидел -
вернее,  лежал - какой-то подозрительный мужчина. Он уронил голову на стол и
спал в самой неудобной позе.
     - Ба!  да ведь это Карлуша, Карл Иваныч Гамм, - изумился Пепко, разводя
руками.  -  Вот  так штука! А это - его хор, другими словами - олицетворение
моих кормилиц букв: а, о и е.
     Пепко  без  церемонии  растолкал спавшего хормейстера, который с трудом
поднял отяжелевшую голову и долго не мог прийти в себя.
     - Румочку водки... - проговорил он, наконец.
     - Что вы тут делаете, мейн герр?
     - Доннер  веттер,  я  ничего  не  делай...  Доннер  веттер,  всего одна
румочка водки, герр Поп.
     - А зельтерской хотите, Карл Иваныч?
     - Швамдрюбер... Я честный человек и не хочу зельтер.
     Видимо,  Карл Иваныч находился в последнем периоде жесточайшего запоя и
ничего не мог понять, кроме своей "эйн румочки".
     - Милейший  немец  этот  Карл Иваныч, - объяснял Пепко, оставив в покое
хормейстера.  -  Только  ужасно  пьет... И талантливый человек при этом. Хор
принадлежит   его   жене,  то  есть  даже  не  жене,  а  какому-то  третьему
подставному  лицу.  Черт  их  разберет...  Кстати,  я  еще  не  слыхал,  как
исполняются  на сцене мои сладкие звуки. Интересно во всяком случае... Одним
словом,  сюрприз. Вот тебе и дача и невинные забавы детства. Я могу про себя
воскликнуть  словами  Карамзина: "Бедная Лиза, где твоя невинность"... Гм...
да... вообще... Одним словом, свинство. Я это уже чувствую...
     Проходившая  мимо  очень  хорошенькая  хористка  подтвердила  последнюю
мысль Пепки своей очаровательной улыбкой.
     - Друг,  я  погибаю...  - трагически прошептал Пепко, порываясь идти за
ней.  -  О ты, которая цветка весеннего свежей и которой черных глаз глубина
превратила  меня  в  чернила...  "Гафиз  убит, а что его сгубило? Дитя, свой
черный  глаз  бы  ты  спросила"...  Я  теперь  в положении священной римской
империи,  которая  мало-помалу,  не  вдруг, постепенно, шаг за шагом падала,
падала  и,  наконец,  совсем  разрушилась.  О,  моя юность, о, мое неопытное
сердце...
     К  моему удивлению, Карл Иваныч не дольше как через час сидел за роялем
и   аккомпанировал   своему  хору.  Прельстившая  Пепку  хористка  оказалась
недурной  солисткой.  Мы  с Пепкой представляли собой "благородную публику".
Показались  в  дверях  залы  две  фуражки  с  красным  околышем  и скрылись.
Очевидно, дачная публика стеснялась.
     - Браво!  -  кричал  Пепко,  аплодируя  хору.  - Да, мы должны поощрять
искусство... Человек, бутылку пива!
     Последующие  события  нашего первого дачного дня были подернуты дымкой.
За  нашим  столиком  оказались  и  Карл Иваныч, и очаровательная солистка, и
какой-то чахоточный бас.
     - Меня зовут Мелюдэ, - рекомендовалась красавица.
     Когда  я проснулся на следующий день, на полу нашей дачи врастяжку спал
Карл  Иваныч Гамм. Пепко спал совсем одетый на лавке, подложив связку лекций
вместо  подушки. Меня охватило какое-то жуткое чувство: и стыдно, и гадко, и
хотелось убежать от самого себя.
     Через полчаса происходила такая трогательная сцена:
     - Эй  ты,  погибшее, но милое создание! - будил Пепко гостя. - Вставай,
немец...
     - Доннер веттер... румочку...
     Когда  Карл  Иваныч  сел,  Пепко  подошел  к нему, присел на корточки и
проговорил:
     - Послушай,  Карлуша, ты - одна добрая, хорошая, немецкая свинья, а я -
просто русская свинья. Вместе мы составляем свинство.


XVI

     В   течение  какой-нибудь  недели  мы  совершенно  "определились",  как
дачники.  Мы  уже  приспособились к новым условиям существования и сделались
нераздельной,  живой,  органической частью дачного целого. Когда мы с Пепкой
гуляли,  дачные  барышни  смотрели  на  нас  с чувством собственности. "Наши
тронулись",  как  говорил  Пепко  про  других  дачников. Благодаря некоторым
вольностям  дачного  существования  мы знали всю подноготную не только наших
соседей,  но  и  всех  вообще: кто и где служит, сколько членов семьи, какой
порядок  жизни,  даже  какие добродетели и недостатки. Пепко завел послужной
список дачных девиц и выставлял им баллы в поведении.
     - Интересно,  что  из этого выйдет к осени, - соображал он, делая в уме
какие-то  таинственные математические комбинации. - Аптекарской дочери я уже
поставил  четыре  в  поведении,  потому  что  она  на  вокзале делала глазки
тятенькину  провизору...  Не  полагается  это  одной доброй дочери... Вот не
знаю,  как  быть  с  одной  жидовочкой... Общая мерка не годится, потому что
нужно  принять во внимание темперамент, расу и термометр Реомюра. Я заметил,
что  главное  влияние  на  нее  оказывает именно температура: при двенадцати
градусах  тепла  она  скромна,  при  пятнадцати  градусах  являются признаки
смутного  девичьего  беспокойства,  при  восемнадцати  она  сама  смотрит на
мужчин.  Интересно,  что  с ней будет при температуре в тридцать градусов? Я
сильно  опасаюсь,  что  она  в  июле  бросится на шею первому чухонцу... Да,
цифры безжалостны.
     У  нас  быстро  сформировались свои дачные привычки. Я, например, любил
вставать  очень  рано  и  отправлялся гулять. Это был интересный момент. Все
дачи  еще спали. Исключение представляла дачная детвора, которую в это время
кормили   и   поили   мамки,   бонны  и  няньки.  Молодое  дачное  поколение
пользовалось  в эти часы неограниченной свободой действия и костюмов. Мамаши
еще  спали,  а  малые  дети  не  превращались  еще в жертвы нарядных детских
костюмчиков.   Эта   трагическая  метаморфоза  происходила  только  часам  к
двенадцати,  когда  маленькие  мученики и мученицы показывались во всеоружии
белых  передников,  летних  платьиц  и  дальнейших  подробностей, каковые не
полагалось пачкать, мять и рвать.
     А   как   хорошо  было  ранним  утром  в  парке,  где  так  и  обдавало
застоявшимся  смолистым ароматом и ночной свежестью. Обыкновенно, я по целым
часам  бродил  по  аллеям  совершенно  один  и  на  свободе  обдумывал  свой
бесконечный  роман.  Я  не мог не удивляться, что дачники самое лучшее время
дня  просыпали  самым  бессовестным  образом.  Только  раз  я встретил Карла
Иваныча,  который  наслаждался природой в одиночестве, как и я. Он находился
в периоде выздоровления и поэтому выглядел философски-уныло.
     - Как поживаете, Карл Иваныч?
     - О  благодарим  к  вам: очень карошо. А где герр Поп? Бессовестельник,
просыпывает лючшую дню...
     Я  возвращался домой только к чаю, который устраивала мне старуха, мать
Алексея.  Мы пользовались хозяйским самоваром на условии "сколько положите".
Пепко  спал  в  сенях  и  просыпался  только  к  десяти  часам,  поэтому мне
приходилось  наслаждаться  одному.  Я открывал окно и делался свидетелем все
одной   и   той  же  сцены.  Напротив  нас  была  большая  дача,  населенная
многочисленным   семейством.   В   этот   час  утра,  пока  еще  все  спали,
родоначальница   немецкого  гнезда,  очень  почтенная  и  красивая  старуха,
выходила  на  улицу  и  садилась  на  скамью.  Она делала это методически, с
немецкой  аккуратностью,  и  целые  часы оставалась неподвижной, как статуя,
наблюдая  закипавшую  дачную  жизнь.  По шоссе катились чухонские таратайки,
мимо  дач  сновали  булочники,  разносчики, медленно проезжал от дачи к даче
мясник,  летели  на всех парах в мелочную лавочку развязные дачные горничные
и  кухарки. Одним словом, дачная жизнь закипала. Вероятно, старухе немке был
прописан   свежий   воздух,   и  она  дышала  самым  добросовестным  образом
определенное  количество  времени, как было предписано. Это скромное занятие
обыкновенно  нарушалось  появлением  дачного  мужика Васьки. Он вывертывался
откуда-то  из-за  угла,  выходил  на  шоссе,  оглядывался  и начинал монолог
приблизительно в такой форме:
     - Дачники...   ххе!..   А  наплевать,  вот  тебе  и  дачники!..  Выйдет
какая-нибудь  немецкая  кикимора,  оденет  на  себя  банты  да фанты и сидит
идолом...  тьфу!..  Вот  взял  бы  да  своими  руками  удавил... Сидела бы в
городе, а туда же, на дачи тащится!
     Васька  принимал  угрожающе-свирепый  вид.  Вероятно, с похмелья у него
трещала  башка. Нужно было куда-нибудь поместить накипевшую пьяную злость, и
Васька  начинал  травить немецкую бабушку. Отставив одну ногу вперед, Васька
визгливым  голосом  неожиданно выкрикивал самое неприличное ругательство, от
которого  у  бедной  немки встряхивались все бантики на безукоризненно белом
чепце.
     - Дачники...  Да я вас всех распатроню! Зачем сюда наехали? Какие-такие
особенные дела?..
     Опять  ругательство,  и опять ленты немецкого чепца возмущаются. Ваську
бесит  то,  что  немка  продолжает сидеть, не то что русская барыня, которая
сейчас  бы  убежала  и  даже  дверь  за собой затворила бы на крючок. Ваське
остается  только  выдерживать  характер,  и он начинает ругаться залпами, не
обращаясь  ни  к  кому,  а  так,  в  пространство, как лает пес. Крахмальный
чепчик  в  такт этих залпов вздрагивает, как осиновый лист, и Ваську это еще
больше злит.
     Я  два раза делал попытку прекратить это безобразие, но добился как раз
обратных  результатов.  Васька только ждал реплики и обрушил все негодование
на меня.
     - Вот  я  ужо доберусь до вас, скубенты... Произведу в лучшем виде. Вот
как расчешу... да.
     Нашим  спасителем  являлся  городовой,  который  выходил на свой пост к
восьми  часам.  Завидев  верного  стража отечества, Васька удирал куда-то за
угол   и   уже   из-под   прикрытия   посылал  по  нашему  адресу  несколько
заключительных  проклятий.  Городовой  делал  вид,  что  гонится  за  ним, и
наступал  желанный  мир.  Один  раз, впрочем, Васька попался, как кур во щи.
Ему  пришла дикая фантазия забраться на крышу своей избушки и оттуда громить
дачников.  Городовой воспользовался этим обстоятельством и устроил форменную
осаду при помощи старосты и четырех мужиков.
     - Слезай-ка, Вася, будет тебе баловать, - уговаривал городовой.
     - А  ты  кто есть таков человек? - ревел Васька с крыши. - Да я из тебя
лучины нащеплю... Ну-ка, полезай сюда, обалдуй!..
     - В  самом  деле,  Васька,  слезай...  -  усовещивал староста, хмурый и
важный мужик. - Будет тебе фигуры-то показывать, а то ведь мы и того...
     - В  карц  поведете? - сомневался Васька. - Посидите-ка сами в карцу...
Покорно благодарю.
     - Будет тебе, шалая голова. Сказано - слезай...
     Начались  формальные переговоры, причем Васька выговорил себе свободное
отступление.  Но только он слез с крыши, как неприятель нарушил все условия,
- и староста и городовой точно впились в Ваську и нещадно поволокли в карц.
     - Это-таки  не  модель!..  -  орал Васька, упираясь. - По какому-такому
закону живого человека по шее?
     Подвиги  Васьки  вообще  нарушали  весь  мирный строй дачной жизни. Они
достигли  апогея,  когда  "закурил"  его  таинственный  жилец, какой-то Иван
Павлыч.  Раз  ночью  они вдвоем напугали всю улицу. Мы уже ложились с Пепкой
спать, когда послышалось похоронное пение.
     - Кто-то из дачников умер, - сделал предположение Пепко.
     Но  дачник  умер  бы  у  себя  на  даче, а пение доносилось с улицы. Мы
оделись  и попали к месту действия одними из первых. Прямо на шоссе, в пыли,
лежал  Васька,  скрестив по-покойницки руки на груди. Над ним стоял какой-то
среднего роста господин в военном мундире и хриплым басом читал:
     - О  бла-женн-ном  ус-пе-нии  веч-ный  по-кой  по-да-а-аждь, господи...
Вновь  преставленному  рабу  твоему  Василию...  И  сотвори  ему  ве-е-ечную
па-а-мять!..
     - Господин,  так  невозможно,  -  уговаривал  городовой, - Иван Павлыч,
невозможно-с...   Помилуйте,  этакое,  можно  сказать,  безобразие.  Васька,
вставай...  Вот  я  тебя,  кудлатого,  как  начну  обихаживать. Иван Павлыч,
голубчик, терпленья нет.
     - Па-азвольте...   -   азартно   отвечал   Иван   Павлыч,  наступая  на
городового.  -  А  ежели  он,  Васька,  хочет  принять христианскую кончину?
Невозможно?
     - Иван Павлыч, то есть никак невозможно... Васька, вставай!
     Произошла  целая  история.  Сбежались дачники и приняли участие. Кто-то
уговорил  Ивана  Павлыча  уйти в ресторан, а Васька попал в руки городового.
Он защищался отчаянно, пока не обессилел.
     - Н-на,   получай...  -  хрипел  Васька,  отдавая  свою  особу  в  руки
правосудия. - Только не подавись, смотри.
     - Ты у меня разговаривать, идол?
     - А ты зачем по скуле?.. Разве это порядок? Да я тебя...
     За  вычетом  этих  маленьких неудобств, как озорничество дачного мужика
Васьки,  дачная  жизнь  катилась  тихо и мирно. Удобства для наблюдения этой
жизни  были  на каждом шагу, и я любил бродить около дач, особенно в дальних
уголках,  как деревушки Кабаловка и Заманиловка. Там были такие милые дачки,
прятавшиеся  в  лесу. И, должно быть, там жилось хорошо. По крайней мере мне
так  казалось...  Я часто встречал импровизированные кавалькады, возвращение
с  веселых  пикников,  просто  прогулки  и  втайне завидовал этим счастливым
людям,   особенно   сравнивая   свое  собственное  положение.  Оставшаяся  в
Петербурге  "академия" и наши знакомые швеи здесь заменились пьяницей-немцем
и  хористками,  -  обмен не особенно выгодный. Меня начинала мучить какая-то
смутная  жажда  жизни,  и  я  презирал  обстановку  и  людей,  среди которых
приходилось  вращаться.  В  самом  деле,  что  это  за жизнь и что за люди -
стыдно  сказать.  А  время проходит, те лучшие годы, о которых говорит поэт.
От  природы  я  был  всегда  склонен  к  мечтательности,  а  здесь  для этих
упражнений  материал  представлялся кругом. Я ставил себя в разные геройские
положения,  создавал целые сцены и романы и даже удивлялся своей собственной
находчивости,    остроумию   и   непобедимости.   Природная   скромность   и
застенчивость  сменялись  противоположными  качествами.  О,  я хотел жить за
всех,  чтобы  все  испытать и все перечувствовать. Ведь так мало одной своей
жизни,  да  и  та  проходит  черт  знает как. Очень незавидное существование
бедняка-студента,  заброшенного  среди  чужих  людей.  Можно  было, конечно,
познакомиться   с   приличным   обществом,   но  тут  являлось  неразрешимое
препятствие:  не было подходящего костюма, а появиться где-нибудь в зверином
образе  -  смешно.  Оставалось продолжать роль "оригинала", которая делалась
тяжелой  именно  теперь, когда просто хотелось жить, как жили все другие, не
оригиналы.
     Иногда  на  меня  находило какое-то глухое отчаяние. Ведь вся жизнь так
пройдет,  меж  пальцев,  все  только  будешь  собираться  жить и думать, что
настоящее  гнусное  положение  только  пока, так, а завтра начнется уже суть
жизни.  Я  знал,  как  много  людей  изживают  всю  жизнь с этой дешевенькой
философией  и  получают счастливые завтра только там, после смерти. Ведь так
страшно  жить,  наконец, да и не стоит. За этим унылым настроением наступала
реакция,  и  я  говорил  себе:  "Нет,  постойте,  я  еще буду жить и добьюсь
своего...  Все вы, которые сейчас наслаждаетесь жизнью в полную меру, будете
мне  завидовать...  Да...  да,  и  еще  раз да!" Основанием для таких гордых
мыслей  служил мой роман: вот напишу, и тогда вы узнаете, какой есть человек
Василий  Попов...  Средство было самое верное, а остальное - вопрос времени.
Мое  мечтательное  настроение  переходило  почти  в  галлюцинации, до того я
видел  живо  себя  тем  другим  человеком,  которого  так  упорно  не хотели
замечать  другие.  Наша дачная лачуга и общий склад существования заставляли
думать об иной жизни.
     Кстати,  Пепко  начал  пропад