молодой  человек,  - советовал полковник, интересовавшийся
моей  работой,  -  я  давно болтаюсь около литературы и выработал свою мерку
для   каждой   новой  вещи.  Возьмите  страницу  и  сосчитайте  сколько  раз
встречаются  слова  "был"  и "который". Ведь в языке - весь автор, а эти два
словечка  рельефно  показывают,  какой  запас  слов  в  распоряжении данного
автора.  Языку,  конечно,  нельзя  выучиться,  но  нужно относиться к нему с
крайней   осторожностью.   Нужна   строгая  школа,  то,  что  у  спортсменов
называется тренировкой.
     Воспользовавшись  фабулой одного уголовного происшествия, я приступил к
работе.  Пепко  опять  пропадал,  и  я  работал  на  свободе.  Через три дня
рукопись  была готова, и я ее понес в указанный Фреем маленький еженедельный
журнальчик.   Редакция  помещалась  на  Невском,  в  пятом  этаже.  Рукописи
принимал   какой-то   ветхозаветный  старец,  очень  подержаный  и  забитый.
Помещение редакции тоже было скромное и какое-то унылое.
     - Зайдите   через   недельку,  -  проговорил  старец  каким-то  затхлым
голосом.
     Еще  ожидание...  Впрочем,  терпеть зараз всегда легче, и неделя прошла
быстрее,  чем  я  ожидал.  Прихожу  за ответом. Старец узнал меня, пригласил
сесть и сказал:
     - Иван Иваныч хотел переговорить с вами.
     Иван  Иваныч  был  сам  редактор, и у меня екнуло сердце, как у рыбака,
когда  крупная  рыба  пошевелит  поплавок.  Через  минуту  в  редакцию вошел
высокий,  полный  господин  лет  пятидесяти. Он смерял меня с ног до головы,
обратил особое внимание на мои высокие сапоги и проговорил:
     - Это ваш рассказец?
     - Да, мой...
     - Первая вещь, если не ошибаюсь?
     - Да...
     - Так-с...
     Он  взял  со  стола  рукопись, как-то презрительно взвесил ее на руке и
проговорил:
     - У  меня  материалу,  батенька,  на три года вперед... Да. Недавно мне
одна  барыня  принесла  повестушку... Повестушка-то так себе, а вот название
ядовитое: "Поцелуй Иуды". Как это вам нравится? Хе-хе... Вот так барыня!
     Взвесив  еще  раз  мое  произведение,  он проговорил устало-равнодушным
тоном:
     - Ваша вещица... гм... ничего, уйдет на затычку; какие ваши условия?
     - Право, не знаю... Как хотите.
     Моя беззащитность, видимо, тронула принципала, и он решил:
     - Тридцать рублей за печатный лист...
     - Хорошо.
     У  меня  колесом  вертелась  в  голове  роковая  фраза: "на затычку"; я
чувствовал, что начинаю краснеть, и поэтому поспешил откланяться.
     - Послушайте,  господин  Попов,  -  остановил  меня  редактор. - Дело к
празднику  идет,  вы,  наверно, нуждаетесь в деньгах, и я могу вам заплатить
вперед... Петр Васильич, подсчитайте.
     Ветхозаветный  старец  быстро  принялся  считать  строки  и  буквы моей
рукописи, слюнявя пальцы.
     - Вы  студент?  Так-с...  - занимал меня Иван Иваныч. - Что же, хорошее
дело...  У меня был один товарищ, вот такой же бедняк, как и вы, а теперь на
своей  паре  серых ездит. Кто знает, вот сейчас вы в высоких сапогах ходите,
а может быть...
     - Тридцать  рублей-с,  -  прервал  старец  готовившееся предсказание. -
Ровно-с печатный лист...
     - Выдайте  деньги  молодому  человеку... Да, так своя пара серых, а был
беден, как Иов. Бывает...
     Получив  деньги, я выскочил из редакции в каком-то чаду. Целых тридцать
рублей,  первый  настоящий  литературный  гонорар,  -  я  даже простил Ивану
Иванычу  его  "на затычку". Дело происходило за три дня до пасхи, когда весь
Петербург  охвачен  радостной  тревогой.  Окна  всех  магазинов декорированы
самыми  соблазнительными  вещами,  публика  спешит  с  разными  свертками  и
коробками,  в  самом  воздухе чувствуется какая-то радость, обидная для тех,
кто  не  может  принять в ней участия даже косвенным образом. Именно в таком
настроении  я шел в редакцию, а возвращался крезом, сжимая в кулаке право на
существование.  Да здравствует милый Иван Иванович!.. Много прошло времени с
этого  решительного  момента, через мои руки прошло немало денег, но никогда
они  не  были  мне  так дороги, как именно эти тридцать рублей. Говорят, что
первая ласточка не делает весны, - это глубоко несправедливо...
     С  деньгами  я отправился прямо в портерную, где и сообщил "академии" о
неожиданно свалившемся счастье.
     - Удивительно,  как  это  расступился  Иван Иваныч, - заметил сдержанно
Фрей.  -  Говоря между нами, он порядочная собачья жила... А впрочем, хорошо
то, что хорошо кончается.
     В  качестве  счастливчика,  которому покровительствовала сама судьба, я
должен  был  выставить "академии" целую дюжину пива. Эта жертва была принята
с  благодарностью.  Откуда-то  явился  Порфир  Порфирыч,  слышавший  верхним
чутьем, где пьют.
     - Alea  jacta est,* - проговорил он. - Посвящается раб божий Василий во
псаломщика  от литературы... Дай бог нашему теляти волка поймати. А впрочем,
не  в  этом  дело,  юноша... Блюди, юноша, дух прав и сердце смиренно. Одним
словом - ура!..
     ______________
     * - Жребий брошен (лат.).

     Мне  сделалось даже совестно фигурировать в роли именинника, потому что
другие  сидели  без  работы;  это  было  черной  точкой на моем литературном
горизонте.
     Воспользовавшись  нахлынувшим  богатством,  я  засел  за  свои лекции и
книги.   Работа  была  запущена,  и  приходилось  работать  дни  и  ночи  до
головокружения.  Пепко тоже работал. Он написал для пробы два романса и тоже
получил "мзду", так что наши дела были в отличном положении.
     - Продажный  поэт... - с горечью карал самого себя Пепко. - Да, продажа
священного вдохновения по мелочам... Э, все равно!..
     В  разгар  этой  работы  истек,  наконец,  срок  моего  ожидания ответа
"толстой"  редакции.  Отправился  я  туда с замирающим сердцем. До некоторой
степени  все  было поставлено на карту. В своем роде "быть или не быть"... В
редакции  "толстого"  журнала  происходил прием, и мне пришлось иметь дело с
самим  редактором.  Это  был  худенький  подвижный  старичок с необыкновенно
живыми  глазами.  Про  него  ходила нехорошая молва, как о человеке, который
держит сотрудников в ежовых рукавицах. Но меня он принял очень любезно.
     - Читал,  читал  ваш роман... да, - заговорил он, суетливо роняя слова.
-  Трудно  сказать  что-нибудь  сейчас...  да,  трудно.  Это  только  первая
половина, а когда кончите, тогда и рассмотрим окончательно.
     - Мне хотелось бы знать ваше мнение...
     - Мое  мнение?  У  вас слишком много описаний... Да, слишком много. Это
наша  русская манера... Пишите сценами, как делают французы. Мы должны у них
учиться...  Да,  учиться...  И чтобы не было этих предварительных вступлений
от  Адама,  эпизодических  вставок,  и  вообще  главное  достоинство каждого
произведения  -  его  краткость.  Мы работаем для нашего читателя и не имеем
права отнимать у него время напрасно.
     Меня  этот  полуответ  мало  удовлетворил,  и  я снес рукопись в другой
"толстый"   журнал,  пользовавшийся  репутацией  необыкновенной  солидности.
Через две недели его редактор говорил мне:
     - Главный  недостаток  вашего  романа  в  том, что слишком много сцен и
мало описаний...


XIII

     - "Выставляется  первая  рама, и в комнату шум ворвался, - декламировал
Пепко,  выглядывая в форточку, - и благовест ближнего храма, и говор народа,
и  стук  колеса"...  Есть!  "Вон даль голубая видна", то есть, в переводе на
прозу,  забор.  А вообще - тьфу!.. А я все-таки испытываю некоторое томление
натуры...  Этакое особенное подлое чувство, которое создано только для людей
богатых,   имеющих   возможность  переехать  куда-нибудь  в  Павловск,  черт
возьми!..
     По  обыкновению,  Пепко  бравировал,  хотя в действительности переживал
тревожное  состояние,  нагоняемое  наступившей  весной. Да, весна наступала,
напоминая  нам  о  далекой  родине  с  особенной  яркостью  и поднимая такую
хорошую   молодую   тоску.   "Федосьины   покровы"  казались  теперь  просто
отвратительными,  и  мы  искренне  ненавидели нашу комнату, которая казалась
казематом.  Все казалось немилым, а тут еще близились экзамены, заставлявшие
просиживать дни и ночи за лекциями.
     - Знаешь  что?  Мы сегодня будем дышать свежим воздухом, - заявил Пепко
раз  вечером  с  таким  видом, точно хотел выстрелить. - Да, будем дышать, и
все  тут.  Судьба  нас  загнала  в  подлую  конуру,  а  мы  назло ей вот как
надышимся! Всю гигиену выправим в лучшем виде.
     - Куда же мы пойдем? В Александровский парк?..
     - Тоже  хватил:  в  парк!  Нет, я на этом не помирюсь. Закатим прямо на
острова...  Вообще  будем вести себя, как прилично порядочным молодым людям.
Теперь  самое  модное  место  -  pointe*  на Елагином; ну, туда и отправимся
посмотреть,   как   будет  садиться  наше  солнце,  ибо  сегодня  оно  будет
принадлежать  нам  по  праву  захвата  и  труда.  Мы заработаем собственными
ногами  наш  закат...  Кстати,  у тебя не найдется ли несколько крейцеров на
конку?  Нет?  Ну,  наплевать...  Я  где-то читал в газетине, что теперь мода
совершать  прогулки  пешком;  значит,  будем  жить по последней моде. У меня
есть   священный   пятачок,  который  я  сберегу  на  бутылку  квасу...  Все
порядочные  люди  пьют  изысканные  напитки, а мы прикинемся славянофилами и
будем  отдуваться  квасом  принципиально.  У  меня  в каждом деле принцип на
первом месте...
     ______________
     * стрелка (франц.).

     Мы  отправились  по  Каменноостровскому проспекту, который по вечерам в
конце  апреля  имеет  какой-то  особенно задорный и бойкий вид. Мчится целая
вереница  щегольских экипажей, летят кавалькады, гремят конки, выбиваются из
сил  извозчичьи  лошади,  -  все  движется,  живет и торопится жить. В самом
воздухе  есть  что-то бодрое, оживляющее, подающее какую-то смутную надежду.
Мы  были  совершенно счастливы, что могли двигаться вместе с другими, хотя и
с  меньшей  инерцией.  Важна  цель,  а  средства  для ее достижения в данном
случае  имели  совершенно  условное  значение.  Пепко принял беззаботный вид
гуляющего  человека и шел, помахивая дешевенькой тросточкой, приобретенной в
табачном магазине в минуту безумной роскоши.
     - Я  дышу,  следовательно  - я существую, - говорил он, когда мы шагали
по  Крестовскому  острову.  -  Ах,  как хорошо, Вася!.. Мы будем каждый день
делать такую прогулку. Положим себе за правило...
     - Это не предусмотрено проспектом нашей жизни, Пепко.
     - К  черту  всякие  проспекты!  Зачем  добровольно стеснять собственную
свободу,  когда  и  без того до усов всякой неволи? Я хочу быть вольным, как
птица...
     В  доказательство  этой  последней  мысли  Пепко галантно раскланялся с
двумя  шикарными  дамами, катившими полулежа в шикарном "ланде". Они даже не
повернули  головы  в  нашу  сторону,  приняв нас, вероятно, за оборванцев, и
быстро исчезли в облачке пыли, гнавшемся за ними. Пепко глухо расхохотался.
     - Впрочем,  они  имеют полное право меня презирать и не отвечать на мой
поклон,  -  резонировал  он,  - гусь свинье не товарищ... да. Посмотрим, что
они скажут, когда я сам поеду в собственном ландо.
     - А когда это будет?
     - Знаешь  поговорку:  кто  не  женится до тридцати лет и кто не наживет
миллиона  до  сорока  лет,  тот никогда не женится и никогда ничего не будет
иметь.
     - Я все-таки не понимаю, для чего тебе именно ландо?
     - Как  для  чего?  А вот показать им всем, что и я могу ездить, как они
все,  и  что  это  ничего  не  стоит. Да... Вот я теперь иду пешком, а тогда
развалюсь  так  же,  закурю  этакую  регалию... "Эх, птица тройка! Неситесь,
кони"...  Впрочем,  это  из другой оперы, да и я сейчас еще не решил, на чем
остановиться: ландо, открытая коляска или этакого английского черта купить.
     Увы!  Пепко  так  и  не  разрешил  этого мудреного вопроса. Его кровные
рысаки  носились в области юношеской болтливости, а верх благополучия совпал
с ездой на самой обыкновенной извозчичьей кляче.
     Мы  долго любовались красавицей Невой. Как она здесь хороша, эта чудная
река,  такая  спокойная,  могучая  и  всегда  красивая!  Водная гладь только
кой-где  рябилась,  стрелой  неслись  финляндские  пароходики,  чертили воду
десятки  лодок,  -  одним  словом, жизнь кипела. Деревья стояли еще голые, и
только  пушились  одни  ивняки,  да  кой-где  высыпала  яркозеленая весенняя
травка.  В  воздухе  чувствовался  смолистый  горьковатый  аромат  назревших
почек,  особенно  когда  неизвестно  откуда точно дохнет прямо в лицо теплый
весенний ветерок.
     На  point'e  набралось  уже столько публики, что мы не нашли свободного
места  на  скамейках.  Дорога  была  загромождена экипажами, и прибывали все
новые.  Мы  очутились  в лучшем обществе, которое видели зимой в итальянской
опере.  Да, этот богатый, жуирующий, пресыщенный Петербург был здесь налицо,
рядом  с  нами  и  вместе  с  тем  как он был неизмеримо далек от нас! "Наше
солнце"   уже  близилось  к  горизонту  багровым  раскаленным  шаром,  точно
невидимая  рука хотела опустить его в Финский залив, чтобы охладить немного.
Раскинувшаяся  морская  гладь  манила  и звала, навевая приятную тоску - это
был,  так  сказать,  аппетит  воли,  простора  и  движения. В крайнем случае
получался  контраст  с  нашим забором, ревниво заслонявшим от наших глаз все
перспективы  и  даже  нижнюю  часть  неба.  А  как  красиво летели по заливу
маленькие  яхточки,  окрыленные  косыми парусами - настоящие птицы... С моря
потягивало  свежим  воздухом,  где-то  в  камышах  морская волна тихо сосала
иловатый   берег,  на  самом  горизонте  тянулись  дымки  невидимых  морских
пароходов,   а   еще  дальше  чуть  брезжился  Кронштадт  своими  шпицами  и
колокольнями...
     Меня  удивило, что Пепко отнесся совершенно безучастно к закату "нашего
солнца",  а занят был главным образом рассмотрением пуантовой "зоологии". По
крепко  сжатым  губам и нахмуренным бровям было видно, что он серьезно думал
о чем-то.
     - Да,  они  живут...  - как-то вздохнул он, точно просыпаясь. - И стоит
жить,  черт  возьми!.. Жизнь хороша, если брать ее, а не поддаваться ей... И
знаешь, для чего стоит жить?
     - Для истины, добра и красоты!
     - Э,  вздор, старая эстетика! Вот для чего стоит жить, - проговорил он,
указывая  на  красивую  даму,  полулежавшую  в  коляске. - Для такой женщины
стоит  жить...  Ведь это совсем другая зоологическая разновидность, особенно
по  сравнению  с  теми  дамами,  с  которыми  нам приходится иметь дело. Это
особенный  мир,  где на первом месте стоит кровь и порода. Сравни извозчичью
клячу и кровного рысака - так и тут.
     - Послушай,  Пепко, это довольно забавный юнкерский аристократизм, цель
которого - любовь аристократки.
     - Нет,  не  то...  Положим,  я  простой  дворняга, но это мне не мешает
чувствовать   красоту  вот  таких  гордых,  холодных  и  красиво-недоступных
патрицианок. Ведь это высшая форма полового подбора...
     - Ты это серьезно?
     - Совершенно  серьезно...  Ведь  это только кажется, что у них такие же
руки  и  ноги,  такие же глаза и носы, такие же слова и мысли, как и у нас с
тобой.  Нет,  я  буду  жить  только  для того, чтобы такие глаза смотрели на
меня,  чтобы  такие  руки  обнимали  меня,  чтобы  такие ножки бежали ко мне
навстречу.  Я  не  могу  всего  высказать  и мог бы выразить свое настроение
только музыкой.
     Пепко  даже  поник  грустно головой, а потом прибавил совершенно другим
тоном:
     - А  знаешь, как образовалась эта высшая порода людей? Я об этом думал,
когда  смотрел  со сцены итальянского театра на "весь Петербург", вызывавший
Патти...  Сколько  нужно  чужих  слез, чтобы вот такая патрицианка выехала в
собственном  "ланде",  на  кровных  рысаках.  Зло,  как ассигнация, потеряло
всякую  личную  окраску, а является только подкупающе-красивой формой. Да, я
знаю  все  это  и ненавижу себя, что меня чаруют вот эти патрицианки... Я их
люблю, хотя и издали. Я люблю себя в них...
     - Вот   что,   Пепко,   пойдем-ка   домой,   пока  ты  окончательно  не
зарапортовался. Я что-то плохо начал понимать тебя...
     Пепко  только  вздохнул  и  уныло  поплелся  за  мной. Солнце уже давно
закатилось,  патрицианки  разъехались  по  своим палаццо, а на Неве замигали
красные  огоньки  сновавших  там  и  сям пароходов и яликов. Мягкий весенний
сумрак    окутывал   голые   деревья;   где-то   шарахнулся   сонный   грач;
неприятно-резкий  свист  парохода  разрезал  засыпавший  воздух,  точно удар
бича.  Мы  шли долго молча, и я думал о том, какой странный человек мой друг
Пепко,  это  олицетворение  всевозможных  противоречий.  Последним номером в
скале  этих  странностей  явился  апофеоз патрицианства и стремление к нему.
Положим,  что  все  это  были  одни  разговоры,  но, проверяя себя, я не мог
скрыть,  что  Пепко  до  известной  степени  прав.  Я думал о наших знакомых
дамах,  и  это  сравнение  было  не  в  их  пользу.  С  другой стороны, меня
возмущала откровенность Пепки, и я спросил, чтобы поязвить его:
     - Кстати, что твоя любовь?
     - В каком смысле любовь? В прямом или переносном?
     - И в том и в другом...
     Пепко махнул рукой и засмеялся.
     - Это  была  просто  глупость,  -  проговорил  он.  -  Вернее  сказать,
фальсификация...
     - Однако ты говорил, что эта девушка...
     - То  есть  это  она  меня  уверяла,  а  в  действительности  ничего не
оказалось. Я поставил уже точку...
     - Кажется, даже двоеточие?
     - А,  черт!..  Терпеть  не  могу  баб, которые прилипают, как пластырь.
"Ах,  ох,  я навеки твоя"... Мне достаточно подметить эту черту, чтобы такая
женщина  опротивела  навеки. Разве таких женщин можно любить? Женщина должна
быть  горда  своей  хорошей  женской  гордостью. У таких женщин каждую ласку
нужно завоевывать и поэтому таких только женщин и стоит любить.
     - Да,  все это патрицианская философия, а нужно спросить, что чувствует
та девушка, которая, может быть, любит тебя...
     - Послушай,  что  ты  привязался  ко  мне? Это, понимаешь, скучно... Ты
идеализируешь  женщин,  а  я  - простой человек и на вещи смотрю просто. Что
такое  -  любить?..  Если  действительно  человек  любит,  то  для  любимого
человека  готов  пожертвовать всем и прежде всего своей личностью, то есть в
данном  случае  во  имя любви откажется от собственного чувства, если оно не
получает ответа.
     - Это софизм и очень даже некрасивый софизм...
     - Отстань!
     В  наших  голосах  послышалось  раздражение,  и мы остальную часть пути
сделали  молча, позабыв даже о бутылке квасу, которою должен был завершиться
наш  пикник.  Когда  мы  подходили  уже к своему Симеониевскому мосту, Пепко
неожиданно заявил:
     - А мы после экзаменов переезжаем на дачу...
     - Это очень интересно, но как и куда?
     - Э, вздор!.. Свет не клином сошелся.
     У  меня  оставалось  легкое раздражение по отношению к Пепке, и поэтому
мы  опять  замолчали.  Это  же  молчание  мы  принесли  в свою конуру, молча
разделись и молча улеглись спать.
     - Какое  прекрасное  изобретение  сон,  говорил  Санхо  Панчо! - сонным
голосом бормотал Пепко, поворачиваясь лицом к стене.
     У меня вдруг мелькнула мысль, которая разогнала охватывавшую дремоту.
     - Пепко, ты спишь?
     - Мм... а?..
     - А  я  не поеду с тобой на дачу, потому что это... это замаскированное
бегство  с твоей стороны. Я отлично понимаю... Ты хочешь скрыться на лето от
этой несчастной девушки и рассчитываешь на время, которое поправит все.
     Пепко тяжело повернулся на своей кровати и проворчал:
     - Представь  себе,  милый  мой мальчик, что ты угадал... Покойной ночи,
милейший!..


XIV

     Я  мечтал  летом пробраться в свои степи; это повторялось каждую весну,
и  каждую весну эта надежда разбивалась о главное препятствие: не было денег
на  поездку.  Таким  образом,  мне  пришлось  провести  два  ужасных  лета в
Петербурге,  и  я утешал себя только расчетами на третье. Но - увы! - и этой
мечте