мне свою изящную тонкую
ручку  и  смотрела  прямо  в  лицо  немигающими  наивно открытыми глазами, -
получалось   таксе   же  ощущение,  какое  испытываешь,  здороваясь  с  теми
больными,  которые  еще двигаются на ногах, имеют здоровый вид и про которых
знаешь,  что  они  бесповоротно  приговорены  к  смерти. Пепко, кажется, был
другого  мнения  и  вел какие-то таинственные и длинные беседы с этим падшим
ангелом.  Раз  я  сделался  невольным свидетелем одного трагического финала.
Пепко  тоном  проповедника  приглашал  Мелюдэ  бросить  трактирную  жизнь  и
сделаться порядочной женщиной.
     - Ведь  стоит  только  захотеть,  -  повторял  он,  делая  ударение  на
последнем слове.
     Она  посмотрела на него своими детскими глазами и расхохоталась прямо в
лицо.  Пепко  ужасно  сконфузился и почувствовал себя мальчишкой, а красивое
чудовище продолжало хохотать.
     - Ты  забыл  только одно, Пепко: все вы, мужчины, подлецы... - говорила
Мелюдэ,   задыхаясь   от   хохота.   -   Особенно  мне  нравятся  вот  такие
проповедники, как ты. Ведь хорошие слова так дешево стоят...
     Пепко со всем хором был на "ты".
     Когда  мы  возвращались  на  свою  дачу,  Пепко встряхивал головой, как
собака, проглотившая муху, что-то мычал и, наконец, проговорил:
     - А ведь она права...
     - Кто?
     - Мелюдэ...  Физиологи  делают  такой  опыт:  вырезают  у  голубя  одну
половину  мозга,  и  голубь  начинает  кружиться  в  одну  сторону,  пока не
подохнет.  И  Мелюдэ  тоже  кружится...  А  затем  она  очень хорошо сказала
относительно  подлецов:  ведь в каждом из нас притаился неисправимый подлец,
которого  мы так тщательно скрываем всю нашу жизнь, - вернее, вся наша жизнь
заключается  в  этом  скромном  занятии.  Из  вежливости  я  говорю только о
мужчинах...  Впрочем, я, кажется, впадаю в философию, а в большом количестве
это скучно.
     Проживая   в   своей   избушке   самым   мирным   образом,   мы   и  не
предчувствовали,  что  стоим  накануне событий, выражаясь газетным стилем. Я
уже  сказал, что наши знакомые, сестры Глазковы, тоже переселились на лето в
наше  Третье  Парголово. У них была нанята такая же дача, как у нас, то есть
простая  деревенская изба. Разница была в величине и в том, что женские руки
сумели   убрать   ее   и  прикрасить  благодаря  дешевеньким  дачным  обоям,
драпировкам  из  дешевого  ситца и цветам. Мы встречались с ними, но прежнее
знакомство  как-то  плохо  вязалось.  Главным  препятствием  являлась  здесь
невидимо  присутствовавшая  тень  девицы  Любочки,  о которой Пепко не желал
вспоминать.  Он  не  без  основания  предполагал,  что  Наденька или Верочка
где-нибудь  случайно  ее  встретят  и,  конечно,  не  преминут  открыть  его
убежище.  Девицы тоже относились к Пепко немного подозрительно и не упускали
случая  сделать  более  или  менее  ядовитый  намек по адресу Любочки. Одним
словом, получалось то, что называется натянутыми отношениями.
     Как-то  уже  вошло  в обычай, что даже капитальные события начинаются с
пустяков  и мелочей. В данном случае началом события послужила приклеенная к
гостеприимным   дверям   "Розы"  простая  белая  бумажка,  на  которой  было
начертано: "Сего 17 июня имеет быть дан инструментально-вокально-музыкально-#
танцевальный  семейный  вечер с плату 20 к. на персону. А дитя пускают весма
даром".   Очевидно,  это  безграмотное  объявление  было  составлено  пьяным
тапером,  оказавшимся  единственным  грамотным  человеком  во всем хоре. Это
невинно-безграмотное  объявление  сделало  то, что в первое же воскресенье в
"Розе"  появились сестры Глазковы в сопровождении жужжавшего мухой толстяка.
Пепко  питал  слабость  к хореографии и танцевал с барышнями до ожесточения.
На   объявление   пришли   еще  кое-какие  дачники,  и  дешевенькое  веселье
оформилось.  Набралось  человек  двадцать.  Вообще  время провели недурно, и
только  под  конец  вечера  Пепко  едва  не  подрался с каким-то служащим на
финляндской   железной   дороге.   Собственно,   это   было  лингвистическое
недоразумение:  Пепко  не  говорил  по-шведски,  а чухонец не желал понимать
по-русски.  Стороны  хотели  разрешить  это  взаимное непонимание при помощи
венских  стульев  и  пустых  бутылок  из-под пива, и, вероятно, произошло бы
настоящее  побоище,  если  бы  в  дело  не  вмешалась Мелюдэ, из-за которой,
собственно,  и  вышла вся история. Она отлично знала трактирную психологию и
потушила  бурю одним движением: схватила два стакана пива и подала врагам, -
каждый  из  них  имел  полное  основание  думать, что пиво от чистого сердца
подано  именно  ему, а другому только для отвода глаз. По крайней мере Пепко
давал впоследствии такое толкование в свою пользу.
     - Я  вообще  не понимаю, за что меня так любят женщины, - хвастался он.
- А чухонец-то в каких дураках остался...
     Между  прочим, Пепко страдал особого рода манией мужского величия и был
убежден,  что все женщины безнадежно влюблены в него. Иногда это проявлялось
в  таких  явных  формах, что он из скромности утаивал имена. Я плохо верил в
эти  бескровные  победы, но успех был несомненный. Мелюдэ в этом мартирологе
являлась  последней  жертвой,  хотя впоследствии интендант Летучий и уверял,
что  видел  собственными  глазами,  как  ранним утром из окна комнаты Мелюдэ
выпрыгнул не кто другой, как глупый железнодорожный чухонец.
     Эти  невинные  развлечения  были  неожиданно прерваны. Как теперь помню
роковое  воскресенье,  когда  мы  с Пепкой отправились в "Розу" вечером. Оба
находились  в самом хорошем настроении, как и следует людям, приготовившимся
повеселиться.  Когда  я  у  кассы  брал входной билет, меня кто-то тронул за
руку.   Оглядываюсь  -  Наденька  Глазкова,  которая  улыбалась  с  какой-то
особенной  таинственностью.  Молчит  и  улыбается с вызывающим кокетством. Я
инстинктивно  обернулся  и  встретился  лицом  к лицу с высокой, удивительно
красивой  девушкой,  которая  тоже  смотрела  на меня чуть-чуть прищуренными
глазами и чуть-чуть улыбалась.
     - Извините... - пробормотал я ни к селу ни к городу.
     - Шура,  позволь тебе представить Василия Иваныча, - рекомендовала меня
Наденька, продолжая улыбаться... - Он сочиняет большой роман... Да.
     Лицо  Шуры  вдруг приняло серьезное выражение, и она почти торжественно
протянула  мне  свою  руку.  Я  еще  больше  смутился и готов был наговорить
Наденьке  дерзостей, потому что она своей рекомендацией ставила меня в самое
нелепое  положение.  Но  вместо  дерзостей  я  проговорил  каким-то не своим
голосом:
     - Позвольте быть вашим кавалером.
     Она  просто  и  серьезно  подала мне руку, и я торжественно ввел в залу
своих  дам. Вся эта немногосложная и ничтожная по содержанию сцена произошла
на  расстоянии каких-нибудь двух минут, но мне показалось, что это была сама
вечность,  что  я  уже  не  я,  что  все люди превратились в каких-то жалких
букашек,  что  общая зала "Розы" ужасная мерзость, что со мной под руку идет
все  прошедшее,  настоящее и будущее, что пол под ногами немного колеблется,
что  пахнет  какими-то  удивительными  духами, что ножки Шуры отбивают пульс
моего  собственного  сердца.  Да,  такие  минуть"  не  повторяются, как сама
молодость.  А  Наденька  Глазкова  заглядывала  мне  в  лицо и улыбалась. Я,
должно  быть,  тоже  улыбался  и,  должно  быть,  очень глупо улыбался... Но
женщины  умеют читать между строк, и Наденька отлично понимала, что делается
у  меня  на  душе. О, я готов был идти вот с этой незнакомкой Шурой под руку
целую   жизнь   и  чувствовал,  как  сердце  замирает  в  груди  от  наплыва
неизведанного  чувства.  Это  была  она, та первая любовь, которая приходит,
как  пожар,  и  не  оставляет  камня  на камне. И теперь, через много лет, в
воображении  проносятся  знакомые  черты  чудного девичьего лица, и какая-то
запоздалая  тоска  охватывает  уставшее  сердце.  Да,  это было чудное лицо,
серьезное  и наивное, с большими серыми глазами, удивительным цветом кожи, с
строгими   линиями,  с  выражением  какой-то  детской  доверчивости.  Темные
волнистые  волосы  были  собраны  в одну косу, а на лбу зачесаны гладко, без
противных  кудряшек.  Одета  была  первая  любовь в черное шелковое платье и
черную  накидку;  черная  шляпа,  черные  перчатки и черный зонтик дополняли
этот  костюм  не по сезону. Именно черный цвет всего больше шел к ней, и она
была  так  хороша,  что  не  нуждалась  в  сезонных  костюмах.  Высокий рост
придавал  ей  вид  королевы, которая только что сошла с престола и милостиво
вмешалась в толпу обыкновенных людишек.
     - Меня  зовут  Александра  Васильевна,  -  говорила  она,  усаживаясь к
нашему столику.


XIX

     Весь  вечер пронесся в каком-то тумане. Я не помню, о чем шел разговор,
что  я  сам  говорил,  -  я  даже не заметил, что Пепко куда-то исчез, и был
очень  удивлен,  когда лакей подошел и сказал, что он меня вызывает в буфет.
Пепко  имел  жалкий  и  таинственный вид. Он стоял у буфета с рюмкой водки в
руках.
     - Что такое случилось, Пепко?
     - Очень  приятная история... Сейчас еду в Петербург и задушу эту гадину
Федосью.
     Пепко  был  бледен, губы дрожали, и мне показалось, что он сошел с ума.
При  чем  этот  трагический  тон,  рюмка водки, удушение Федосьи? Машинально
выпив рюмку и позабыв закусить, Пепко отвел меня в сторону и прошептал:
     - Она  здесь... понимаешь? Захожу давеча в сад, чтобы увидеть Мелюдэ, а
там на скамеечке сидит она.
     - Да кто она?
     - Ах,  какой  ты...  ну,  она,  Любочка.  Сейчас  меня за рукав, слезы,
упреки,  -  одним словом, полный репертуар. И вот все время мучила... Это ее
проклятая   Федосья   подвела,   то   есть   сказала  мой  адрес.  Я  с  ней
рассчитаюсь...
     - Да ведь Любочка могла достать наш адрес и помимо Федосьи?
     - Нет,  уж  я  это  знаю...  оставь. Теперь одно спасенье - бежать. Все
великие  люди  в подобных случаях так делали... Только дело в том, что и для
трагедии  нужны  деньги,  а  у  меня, кроме нескольких крейцеров и кредита в
буфете, ничего нет.
     Я  с своей стороны мог бы прибавить, что и для любви тоже нужны деньги,
но  трагедия  пересилила,  и  половина  моих  крейцеров  перешла к Пепке. Он
как-то особенно конфузливо взял деньги и проговорил:
     - Я  знаю,  что  ты будешь меня презирать... Я сам презираю себя. Да...
Прощай.  Если  она  придет  к  нам  на  дачу, скажи, что я утонул. Во всяком
случае,  я  совсем  не  гожусь  на амплуа белошвейного предмета... Ты только
вникни: предмет... тьфу!
     Признаться  сказать,  я  совершенно  безучастно  отнесся к трагическому
положению  приятеля  и  мысленно  соображал,  хватит  ли  моих  крейцеров, в
случае,  если  Александра Васильевна захочет поужинать. Никогда еще я так не
презирал  свою  бедность...  Каких-нибудь  десять  рублей могли меня сделать
счастливым, потому что нельзя же было угощать богиню пивом и бутербродами.
     - Прощай, Вася!
     - Прощай, Пепко!
     Я  сейчас  же  забыл  о  Пепкиной  трагедии  и  вспомнил о ней только в
антракте,  когда  гулял  под  руку  с  Александрой  Васильевной в трактирном
садике.  Любочка  сидела  на скамейке и ждала... Я узнал ее, но по малодушию
сделал  вид,  что не узнаю, и прошел мимо. Это было бесцельно-глупо, и потом
мне  было  совестно.  Бедная девушка, вероятно, страдала, ожидая возвращения
коварного  "предмета".  Александра Васильевна крепко опиралась на мою руку и
в коротких словах рассказала свою биографию.
     - Мама  живет  на  Песках...  Она  получает  небольшую пенсию. Раньше я
работала  на  магазин...  Когда  будете в Петербурге, непременно заверните к
нам. Слышите: непременно...
     Эта  просьба  походила на то, если бы начали упрашивать землю вращаться
около  своей  оси,  и  я великодушно обещал быть на Песках непременно. Потом
мне   удалось  сказать  что-то  остроумное,  и  Александра  Васильевна  тихо
засмеялась.  Она  удивительно  хорошо смеялась и делалась еще красивее. Этот
смех  меня  ободрил,  и  я  уже начинал придумывать смешное, а девушка опять
смеялась,  смеялась  больше  потому, что стояла такая дивная белая ночь, что
ей,  девушке,  было  всего  восемнадцать  лет, что кавалер делал героические
усилия  быть  остроумным,  что  вообще  при  таких обстоятельствах ничего не
остается, как только смеяться.
     Вечер   промелькнул   с   какой-то   сумасшедшей  быстротой.  Был  один
трагический  момент,  когда  я  предложил  Александре Васильевне поужинать в
одной  из садовых беседок, - я даже теперь, через двадцать лет, не могу себе
представить,  чем  бы  я  мог заплатить за эту безумную роскошь. Но ведь моя
богиня  хотела есть, и я заметил, что она с жадностью посмотрела на соседний
столик, где были поданы цыплята. Меня выручила Наденька Глазкова.
     - Нет,  мы  не  будем  ужинать в ресторане, - заявила она с решительным
видом,  -  и  подадут  грязно,  и  масло прогорклое... Вообще здесь не стоит
ужинать, и мы это устроим лучше у нас дома. Не правда ли, Шура?
     Ответом  был  голодный взгляд, обращенный на соседнего цыпленка. Бедная
богиня  очень  хотела  кушать... А я готов был расцеловать мою спасительницу
Наденьку.  Вообще  это  была  замечательно  милая девушка, которая в течение
целого  вечера  упорно  жертвовала  собой,  -  больше  того,  она  старалась
оставаться  незаметной, на что решатся очень немногие женщины. Я питал к ней
благодарное  чувство, которое было испорчено только одним эпизодом. Ресторан
закрывался,  и  нам  следовало  уходить.  Я вспомнил про несчастную Любочку,
скитавшуюся скорбной тенью в саду, и сообщил об этом Наденьке.
     - Я ее видела... - равнодушно ответила девушка.
     - Видели? Вы с ней здоровались?
     - Нет...
     Меня  больше  всего  поразил  самый  тон, которым Наденька говорила. А,
вероятно,  Любочка  страшно наскучалась и хочет тоже есть... Отчего бы ее не
пригласить поужинать вместе с нами?
     Наденька ответила на мой немой вопрос одной фразой:
     - Она  может  уехать  с последним поездом... Я вообще не понимаю, зачем
она притащилась сюда и зачем прячется в саду. Вообще глупо...
     Это  была  специально женская жестокость, которая в то время меня очень
удивляла,  а  в данном случае как-то уже совсем не вязалась с проявленными в
течение вечера Наденькой благородными качествами души и сердца.
     Половина  разноцветных  фонариков  в саду погасла сама, другую половину
гасил  сторож.  В  зале было уже совсем темно. Меня охватило какое-то жуткое
чувство, точно что оборвалось в груди.
     - Я  имею  дурную  привычку крепко опираться на руку своего кавалера, -
объяснила Александра Васильевна, когда мы выходили из "Розы".
     - О, пожалуйста...
     Наденька  опять впала в самопожертвенное настроение, отказалась от моей
другой  руки  и быстро пошла вперед одна, оставив нас tete-а-tete*. Впрочем,
этот  невинный  маневр  имел  и свое специальное значение - именно, девушка,
вероятно,  хотела  предупредить относительно ужина свою одну добрую мать без
слов.  Когда  я  остался  один  с  Александрой  Васильевной, первое чувство,
которое   неожиданно   охватило   меня,  был  страх,  страх  за  собственное
ничтожество,  осмелившееся  служить  опорой совершенству. В довершение всего
меня  совершенно  оставило  остроумное  настроение,  и  я  решительно не мог
ничего  придумать,  чем  занять  даму.  Впрочем,  она  шагала  такой усталой
походкой,  что  не  спасло  бы  никакое  остроумие.  Мы дошли до места почти
молча,  и  Александра  Васильевна  только  из вежливости удерживала голодную
зевоту.  Эта  маленькая  неудача  служила только введением к следующей: одна
добрая  мать  без  слов встретила нас так сурово, что мысль о домашнем ужине
могла  показаться  чуть  не святотатством. По лицу Наденьки я заметил, что у
нее  только  что  вышло  бурное  объяснение  с  матерью,  и  она даже готова
заплакать. Я удивился, где эта милая девушка взяла силы сказать мне:
     ______________
     * наедине (франц.).

     - Вы, конечно, Василий Иваныч, останетесь поужинать с нами...
     Милая  Наденька  жертвовала  собой еще раз, и можно себе представить ее
положение,  если  бы  я  взял да и остался. Но я этого, конечно, не сделал и
начал  прощаться. Наденька понимала, как мне больно уходить в свою нору, и с
особой выразительностью пожала мне руку.
     - Приходите завтра! - крикнула она мне вслед. - Я Шуру не отпущу...
     Это  было  наградой  за  мою  проницательность, - женщины ничего так не
ценят, как это понимание без слов.
     Я  возвращался  домой в каком-то чаду, напрасно стараясь связать в одно
целое  впечатления  этого  рокового вечера. Прежде всего, я ужасно досадовал
на  свою ненаходчивость при возвращении из "Розы". А между тем как мне много
хотелось  сказать  Шуре, мучительно хотелось. И все какие хорошие вещи... О,
только  она  одна  в  целом  мире  могла  понять  меня,  а я шел рядом с ней
болван-болваном!  Зато  теперь  -  какие остроумные диалоги я вел с ней, как
был  красноречив,  находчив  и  как  непринужденно  предъявлял  ее  вниманию
сокровища  своего  ума.  Было  просто жаль, что Александра Васильевна лишена
возможности  видеть  меня  во  всем  блеске.  Наверно, она составила себе не
особенно  лестное  понятие  о  моей  особе  и даже, может быть, считает меня
просто  болваном...  Но  есть завтра - слышите, Шура? - есть солнце, которое
взойдет  завтра  с  специальной  целью  показать  вам вашего покорного слугу
совершенно  в  ином  свете. Да, вы будете приятно изумлены, Шура, потому что
еще  никогда  не  встречали  такого удивительного молодого человека. Завтра,
завтра, завтра...
     Мне  хотелось  петь,  хотелось  думать  стихами, хотелось разбудить все
Третье  Парголово  и  сказать  всем,  что  Шура  красавица  и что она завтра
останется на весь день.
     - Шура,  Шура...  -  повторял  я  вслух, точно в этом имени скрыто было
какое-то заклинание.
     Странно,  что первое, что обратило на себя мое внимание при возвращении
в  свою  избушку,  были...  сапоги.  Да,  те  высокие студенческие сапоги, в
которых  я  обыкновенно ходил. Мне показалось, что они, эти сапоги, являлись
оскорблением  изящных  прюнелевых ботинок, черных лайковых перчаток, черного
зонтика,  черной  шляпы  и  особенно черного шелкового платья. Ведь это было
нахальством,   что   такие   нелепые  сапожищи  осмелились  шагать  рядом  с
прюнелевыми  крошечными ботинками. А завтра... Позвольте, Пепко уехал в моих
штиблетах,  и  я  целый  день  должен  буду  оставаться  "оригиналом".  Свои
штиблеты  Пепко  отдал  в  починку,  надел  мои и уехал... Что же это будет?
Полцарства  за  самые  скромные штиблеты... И как мне это давеча в голову не
пришло,  когда  Пепко  собрался удрать? Ах, изверг естества... Эта маленькая
подробность  привела меня в отчаяние и нагнала целый рой каких-то уже совсем
бессвязных  мыслей.  Например, припоминая разговор с Александрой Васильевной
в  саду, я точно открыл трещину в том, что еще час назад было и естественно,
и  понятно,  и  просто  -  именно:  одна  добрая  мать, получающая маленькую
пенсию,  адрес  Пески,  работа на магазин, и тут же шелковое платье, зонтик,
перчатки  и  т.д.  Мне вдруг захотелось вернуться на дачу Глазковых, вызвать
Наденьку  и  спросить  ее,  что  это  значит.  Да,  узнать  все  сейчас  же,
разъяснить...  Я  весь  задрожал  при  той мысли, что на мой вопрос Наденька
только  пожмет  плечами и улыбнется, как улыбнулась давеча. Нет, это ужасно,
это  бесчеловечно, это... этому нет названия. Смертный приговор рядом с этим
является милой шуткой...
     Потом  я сразу успокоился. Доказательство нелепости предыдущих сомнений
было  под  рукой:  стоило только закрыть глаза и представить себе это дивное
лицо...  Разве  этот  чистый  взгляд  осмелится  омрачить хотя одна нечистая
мысль?  Она  -  совершенство,  а  все  остальное  пустяки.  По  естественной
ассоциации  идей  я логически перешел к собственной особе. Во-первых, красив
я  или  "немного  лучше черта"