дня попал в разряд "Фомы невероятного".
     События  полетели  быстрой чередой. Пепко имел вид заговорщика и в одно
прекрасное  февральское  утро  заявил  мне,  что  в следующее воскресенье мы
отправимся к Вере и Надежде.
     - У  этих  милых  девушек  один  недостаток: надежда должна быть старше
веры,  ео  ipso*,  а  в  действительности  Вера  старше  Надежды.  Но с этой
маленькой  хронологической  неточностью  можно  помириться,  потому  что она
умеет так хорошо улыбаться и смотреть такими светлыми глазками...
     ______________
     * разумеется (лат.).

     - Надеюсь, что твоя Ночь будет там?
     - Ну, этого я не знаю, - откровенно соврал Пепко. - Может быть...
     Вера  и  Надежда обитали в глубинах Петербургской стороны. Когда мы шли
к  ним вечером в воскресенье, Пепко сначала отмалчивался, а потом заговорил,
продолжая какую-то тайную мысль:
     - Да вообще, ежели рассудить...
     - Что рассудить?
     - А  вот  хоть  бы  то,  что  мы  сейчас  идем. Ты думаешь, что все так
просто:  встретились случайно с какими-то барышнями, получили приглашение на
журфикс  и пошли... Как бы не так! Мы не сами идем, а нас толкает неумолимый
закон...  Да, закон, который гласит коротко и ясно: на четырех петербургских
мужчин   приходится  всего  одна  петербургская  женщина.  И  вот  мы  идем,
повинуясь     закону     судеб,     влекомые     наглядной    арифметической
несообразностью...
     - А ты не можешь без философии?
     - Самому дороже стоит...
     Квартира  наших  новых  знакомых  помещалась  во  втором этаже довольно
гнусного   флигеля.   Первое  впечатление  получалось  довольно  невыгодное,
начиная  с  темной  передней,  где  стоял промозглый воздух маленькой тесной
квартирки.  Дальше следовал небольшой зал, обставленный с убогой роскошью. В
ожидании  гостей  все  было  прибрано.  Нас встретила довольно суровая дама,
напоминавшая  нашу  собственную  Федосью. Впоследствии она оказалась матерью
Веры  и  Надежды.  Это  было, как пишут в афишах, лицо без речей. В зале уже
сидел  какой-то  офицер,  то  есть  не  офицер,  а  интендантский чиновник в
военной форме, пожилой, лысый, с ласково бегавшими маслеными глазами.
     - Люба  обещала  прийти...  - заметила белокурая Надежда, поглядывая на
Пепку улыбавшимися глазками.
     - Я  не знаю, как ты решилась ее пригласить, - брезгливо ответила Вера,
пожимая   плечами.   -  Мы  с  ней  познакомились  в  Немецком  клубе  перед
рождеством. Впрочем, я это так...
     Мы  чувствовали  себя  не  в  своей тарелке, пока не подан был самовар;
прислуги  не  было,  и  "отвечала  за  кухарку"  все та же мамаша. Некоторое
оживление  внес  седой  толстый  старик фельдшер с золотой цепочкой, который
держал  себя  другом  дома.  Он называл девиц попросту Верочкой и Наденькой.
Они  почему-то  хихикали,  переглядывались  и даже толкали смешного старика.
Разговор  шел  о  Немецком  клубе и неизвестных нам общих знакомых. Я молчал
самым  глупым  образом,  а  Пепко  что-то  врал  о  провинциальных клубах, в
которых   никогда   не   бывал.  В  общем  все-таки  ничего  интересного  не
получалось.  Самая  обыкновенная  кисленькая чиновничья вечеринка. Пепко уже
несколько  раз  с  тоской  посматривал  на  дверь,  вызывая улыбку Нади. Она
говорила ему глазами: "придет, не беспокойтесь".
     Сами  по  себе  барышни  были среднего разбора - ни хороши, ни худы, ни
особенно  молоды. Мне нравилось, что они одевались очень скромно, без всяких
претензий  и  без  помощи  портнихи.  Младшая,  Надежда,  белокурая и как-то
задорно  здоровая, мне нравилась больше старшей Веры, которая была красивее,
- я не любил брюнеток.
     - Ну,  братику,  мы попали в небольшое, но избранное общество, - шепнул
мне  Пепко, отводя в сторону. - От скуки челюсти свело... Недостает еще отца
дьякона, гитары и домашней наливки, которая пахнет кошкой.
     Мне  тоже  казалось  что-то  подозрительное во всей обстановке. Чего-то
недоставало  и  что-то  было  лишнее,  как  лысая интендантская голова и эта
мамаша  без  слов. К числу действующих лиц нужно еще прибавить ветхозаветное
фортепиано   красного  дерева,  которое  имело  здесь  свое  самостоятельное
значение,  -  "мамаша  без слов" играла за тапера и аккомпанировала Верочке,
исполнявшей  с  большим чувством самые модные романсы. Под это фортепиано мы
с  Пепкой  много  танцевали  впоследствии, так что я сейчас вспоминаю о нем,
как  о живом свидетеле наших хореографических упражнений. Увы! - нынче такие
цимбалы  исчезли  даже  в глубинах Петербургской стороны, а с ними исчезло и
дешевенькое веселье.
     Скучавший  Пепко  не  подозревал,  какой  сюрприз  готовила ему роковая
судьба.  Он  вздрогнул,  когда  в передней забренчал звонок. Это была она...
Надя  посмотрела на Пепку улыбавшимися глазами и выскочила встречать гостью.
Послышались  поцелуи,  говор  и  молодой  смех.  Она  вошла  в сопровождении
какого-то  очень франтоватого молодого человека иудейского происхождения. Он
отрекомендовался  помощником провизора, и Пепко побледнел, пожираемый муками
ревности.  А  она  была  сегодня  почти  красива,  что  можно было объяснить
быстрой  ходьбой,  а  быть  может  -  обществом  интересного кавалера. Юркий
еврейчик  держал  себя  с  большой  развязностью,  и барышни чувствовали его
своим человеком.
     - Я  его  убью...  -  сообщил  мне  Пепко по секрету. - Посмотри, какая
отвратительная морда!
     Ослепленный  страстью,  Пепко был несправедлив, потому что еврейчик мог
сойти  за  очень красивого молодого человека, а особенно хороши были горячие
темные  глаза.  Общее впечатление портила только эта специально провизорская
юркость.  Впрочем,  Пепко  скоро  примирился  с  своею участью, чему отчасти
способствовала  поданная  во-время  закуска.  Девица  Любовь  держала себя с
большим  тактом,  и  я  подозреваю,  что  она явилась в сопровождении своего
кавалера  с  заранее обдуманным намерением, именно, чтобы подвинтить в Пепке
ревнивое чувство.
     После  ужина последовали танцы, причем Пепко лез из кожи, чтобы затмить
проклятого  провизора.  Танцевал он очень недурно. Потом следовала вокальная
часть,  -  пела  Верочка модные, только что вышедшие романсы: "Только станет
смеркаться  немножко",  "Вьется  ласточка"  и  т.д.  Фельдшер  не  пел  и не
танцевал, а поэтому исполнил свой номер отдельно.
     - Илья Самсоныч, пожужжите, - приставала к нему Надя.
     Старик  поломался,  выпил  залпом  две  рюмки  водки и принялся жужжать
пчелой.  Барышни  хохотали  до  слез,  да и все остальные почувствовали себя
как-то  легче.  Интендантский  чиновник  хотя  и  танцевал,  но  должен  был
изображать   спящую  на  диване  болонку,  что  выходило  тоже  смешно.  Это
разнообразие талантов возбудило в Пепке зависть.
     - Господа, у кого есть пятиалтынный? - спрашивал он.
     Пятиалтынный  нашелся, и Пепко согнул его двумя пальцами, - у него была
страшная  сила  в  руках.  Этот  фокус  привел  фельдшера  в  восторг,  и он
расцеловал подававшего надежды молодого человека.
     - О, вы далеко пойдете! - повторял старик.
     Вечер  закончился  полной победой Пепки: он провожал свою Любовь и этим
уже  уничтожал  провизора.  Я  никого  не  провожал, но тоже чувствовал себя
недурно,   потому  что  в  передней  Надя  так  крепко  пожала  мою  руку  и
прошептала:
     - Вы приходите как-нибудь один...
     Странно,  что,  очутившись на улице, я почувствовал себя очень скверно.
Впереди  меня  шел  Пепко  под ручку с своею дамой и говорил что-то смешное,
потому  что  дама  смеялась  до слез. Мне почему-то вспомнилась "одна добрая
мать".  Бедная  старушка,  если бы она знала, по какой опасной дороге шел ее
Пепко...


X

     Мои  занятия  шли  своим  чередом.  Все свободное время, которое у меня
оставалось,  шло  на  писание  романа.  То  была  работа  Сизифа, потому что
приходилось  по  десяти  раз переделывать каждую главу, менять план, вводить
новых  лиц,  вставлять новые описания и т.д. Недоставало прежде всего знания
жизни  и  технической  опытности. Я знал, как смотрит на мою работу Пепко, и
старался  писать,  когда  его  не  было.  Кстати, теперь он часто исчезал из
дому,  особенно  по вечерам. Сначала он подыскивал какие-нибудь предлоги для
этих  таинственных  путешествий, обманывая больше всего самого себя, а потом
начал  пропадать  уже  без  всяких  предлогов.  Я  делал  вид, что ничего не
замечаю  и  не интересуюсь его поведением, и продолжал катить свой камень. У
этого  первого произведения было всего одно достоинство: оно дало привычку к
упорному  самостоятельному  труду.  Да,  труда  было достаточно, а главное -
была   цель  впереди,  для  которой  стоило  поработать.  Время  от  времени
наступали  моменты  глухого  отчаяния,  когда  я  бросал  все.  Ну,  какой я
писатель?  Ведь  писатель  должен  быть  чутким  человеком, впечатлительным,
вообще  особенным,  а я чувствовал себя самым заурядным, средним рабочим - и
только.  Я  перечитывал  русских  и  иностранных  классиков  и  впадал в еще
большее  уныние. Как у них все просто, хорошо, красиво и, главное, как легко
написано,  точно  взял  бы и сам написал то же самое. И как понятно - ведь я
то  же  самое  думал и чувствовал, что они писали, а они умели угадать самые
сокровенные  движения  души,  самые тайные мысли, всю ложь и неправду жизни.
Что  же  писать  после этих избранников, с которыми говорила морская волна и
для которых звездная книга была ясна...
     Первоначальная  форма  романа  была  совершенно  особенная,  без глав и
частей.  Кажется,  чего  проще - разбить поэму на части и главы, а между тем
это  представляло  непреодолимые  трудности,  -  действующие  лица  никак не
укладывались  в  предполагаемые  рамки,  и  самое  действие  не  поддавалось
расчленению.  Одним  словом,  мне  приходилось писать так, как будто это был
первый  роман  в  свете  и  до  меня еще никто не написал ничего похожего на
роман.  Действие  получалось самое запутанное, так что из каждой главы можно
было  сделать  самостоятельный  роман.  А  затем  действующие  лица так мало
походили  на  живых людей, начиная с того, что резко разграничивались на два
разряда  -  собственно  героев  и мерзавцев по преимуществу. Это было то же,
если  бы  в  мире  было  всего  два  цвета  -  белый  и  черный, а спектр не
существовал.  Настоящая  жизнь  еще  не  давала  красок. Да и какая это была
жизнь:  описать  свое  родное  гнездо,  когда  Гоголь  уже навеки описал юг,
описывать  свою  школу, студенчество, репортеров, Федосью, Пепку, фельдшера,
как  он  жужжит  мухой, пухленькую Надю, - все это было так серо, заурядно и
не  давало  ничего.  Вообще  было достаточно оснований для отчаяния... Пепко
был  прав,  когда  говорил  об  отсутствии  у нас жизни: она шла где-то там,
далеко,  вне  поля нашего зрения. Да и что можно было написать, сидя в своей
проклятой   мурье?   Я   начал   ненавидеть   свою  комнату,  Федосью,  всех
квартирантов;  это была та стена, которая заслоняла от меня настоящую жизнь.
Оставалась  надежда на будущее, и я хватался за нее, как утопающий хватается
за соломинку.
     Впрочем,  была  одна  область, в которой я чувствовал себя до известной
степени  сильным  и даже компетентным: это - описание природы. Ведь я так ее
любил  и  так тосковал по ней, придавленный петербургской слякотью, сыростью
и  вообще  мерзостью.  У  меня  в  душе жили и южное солнце, и высокое синее
небо,  и широкая степь, и роскошный южный лес... Нужно было только перенести
все  это  на бумагу, чтобы и читатель увидел и почувствовал величайшее чудо,
которое  открывается  каждым  восходящим  солнцем  и к которому мы настолько
привыкли,  что  даже  не  замечаем  его.  Вот  указать на него, раскрыть все
тонкости,  всю  гармонию,  все  то,  что благодаря этой природе отливается в
национальные  особенности,  начиная  песней  и  кончая общим душевным тоном.
Свои  описания природы я начал с подражаний тем образцам, которые помещены в
хрестоматиях,  как образцовые. Сначала я писал напыщенно-риторическим стилем
а  la  Гоголь,  потом  старательно усвоил себе манеру красивых описаний а la
Тургенев  и только под конец понял, что к гоголевская природа и тургеневская
-  обе не русские, и под ними может смело подписаться всякая другая природа,
за  очень  немногими  исключениями.  Настоящая  равнинная  Русь  чувствуется
только  у  Л.Толстого,  а  горная  - у Лермонтова, - эти два автора навсегда
остались  для  меня  недосягаемыми образцами. Над выработкой пейзажа я бился
больше  двух  лет,  причем  мне  много  помогли русские художники-пейзажисты
нового  реального  направления.  Я  не пропускал ни одной выставки, подробно
познакомился  с  галереями  Эрмитажа  и  только здесь понял, как далеко ушли
русские  пейзажисты по сравнению с литературными описаниями. Они схватили ту
затаенную,  скромную  красоту,  которая  навевает специально-русскую хорошую
тоску  на  севере;  они  поняли  чарующую  прелесть  русского юга, того юга,
который  в  конце  концов  подавляет  роскошью  своих  красок  и  богатством
светотени.   И  там  и  тут  разливалась  специально  наша  русская  поэзия,
оригинальная,  мощная,  безграничная  и без конца родная... Красота вообще -
вещь  слишком условная, а красота типичная - величина определенная. Северные
сумерки  и  рассветы  с  их  шелковым  небом,  молочной  мглой  и  трепетным
полуосвещением,  северные  белые  ночи,  кровавые  зори, когда в июне утро с
вечером  сходится,  -  все  это было наше родное, от чего ноет и горит огнем
русская  душа;  бархатные  синие  южные ночи с золотыми звездами, безбрежная
даль  южной  степи,  захватывающий  простор синего южного моря - тоже наше и
тоже  с  оттенком  какого-то  глубоко  неудовлетворенного  чувства.  Бледная
северная   зелень-скороспелка,  бледные  северные  цветики,  контрастирующая
траурная  окраска  вечно  зеленого  хвойного  леса с его молитвенно-строгими
готическими   линиями,   унылая   средне-русская   равнина  с  ее  врачующим
простором,  разливы  могучих  рек,  -  все  это  только  служило дополнением
могучей  южной красоты, горевшей тысячью ярких живых красок-цветов, смуглой,
кожистой,  точно  лакированной  южной  зеленью,  круглившимися  купами южных
деревьев.  С  каким удовольствием я проверял свои описания природы по лучшим
картинам,  сравнивал,  исправлял  и  постепенно  доходил  до понимания этого
захватывающего  чувства  природы.  Мне много помогло еще то, что я с детства
бродил  с  ружьем  по  степи  и  в  лесу  и не один десяток ночей провел под
открытым  небом  на  охотничьих  привалах.  Под  рукой был необходимый живой
материал,  и  я  разрабатывал  его  с  упоением влюбленного, радуясь каждому
удачному штриху, каждому удачному эпитету или сравнению.
     Работа  в газете шла чередом. Я уже привык к ней и относился к печатным
строчкам   с   гонорарной  точки  зрения.  Во  всяком  случае,  работа  была
интересная  и очень полезная, потому что вводила в круг новых знаний и новых
людей.  Своих  товарищей-репортеров  я  видал  очень  редко,  за исключением
неизменного  Фрея.  "Академия" попрежнему сходилась в трактире Агапыча или в
портерной. Прихожу раз утром, незадолго до масленицы, с отчетом в трактир.
     - Их нет-с... - заявил Агапыч, осклабляясь.
     - Как нет?
     - Точно  так-с:  были да все вышли-с. А промежду прочим вы их найдете в
портерном заведении...
     Я  инстинктивно почувствовал, что случилось что-то особенное, если даже
Фрей  изменил насиженному месту. Прихожу в портерную и нахожу всю "академию"
in  corpore*.  Был  налицо  даже  Порфир  Порфирыч,  пропадавший бесследно в
течение  нескольких  месяцев.  Несмотря на ранний час, все были уже пьяны, и
даже  Фрей  покраснел  вместе  с шеей. Мое появление вызвало настоящую бурю,
потому что все были рады поделиться с новым человеком новостью.
     ______________
     * в полном составе (лат.).

     - Ау, братику! - крикнул Гришук, размахивая длинными руками.
     - Не  в этом дело, юноша... - бормотал Порфир Порфирыч, ухватив меня за
руку. - Не в этом дело-с, а впрочем, весьма наплевать...
     - Что такое случилось, господа?..
     Фрей разъяснил все одной фразой:
     - "Наша  газета"  приказала  долго  жить... Приостановка на три месяца.
Да...
     - Почему? как?..
     - А  мы  с  одним  министерством  будировали, ну, нас и по шапке. Дрянь
дело, вообще...
     Все  было  ясно  "и  даже  очень просто", как объяснил Порфир Порфирыч,
причмокивая  и  притопывая,  -  он  был  специально  пьян по случаю закрытия
газеты.
     - Ох,  и  мер же я все это время, юноша, - объяснял он мне, подмигивая.
-  Вот  как  мер...  Даже распух с голоду. Работать не мог, все болит, башка
пустая  - ложись и помирай. А тут хозяйка за квартиру требует, из дому выйти
не  в  чем...  Не  в этом дело, юноша! Ибо не подох, а жив, и жива душа моя.
Учись,  о юноша, житейской философии... Например, некоторый пьяница не хотел
умирать   с   голоду,  а  посему  отправился  к  некоторому  добродетельному
гробовщику  со  слезницей,  -  "так  и так, выручай". Ну, гробовщик осмотрел
натуру  оного пьяницы и предложил ему преломить хлеб, а затем облек в этакую
подлую  похоронную хламиду, дал в руки черный фонарь и рек: "Иди факельщиком
и  получай  мзду,  даже  до  двух двугривенных". - "А как же вы, милостивец,
другим  факельщикам  даете  по полтине?" - "У других натура выше, а с тебя и
сорока  копеек  достаточно".  И  пьяница  шел по Невскому с фонарем, скрывая
свой  срам воротником... Это раз. Второе: тот же гробовщик пожалел пьяницу и
пристроил  его  в  оперу  "народом",  и  пьяница  ходил  по сцене с бумажной
трубой,  изображал  ногами  морскую  бурю,  ползал  черепахой  и паки и паки
получал  мзду.  Да,  юноша,  труден  и  тернист  путь,  а  отрада  обходится
дорого...  Но  не  в этом дело, ибо истинный мудрец смеется над собственными
несчастиями, ибо выше их.
     Искусственная   пьяная   бодрость   не  могла  скрыть  общего  тяжелого
настроения.  Положение  во  всяком случае получалось критическое, потому что
впереди  предстояли  три голодных месяца. Было о чем подумать, тем более что
все  жили  одной  литературной  поденщиной.  Рабочая  машина остановилась на
полном  ходу,  и  все  очутились  на  улице.  В  других  газетах места были,
конечно,  заняты,  и  нечего  было  думать устроиться даже в приблизительной
форме.  Главным страдающим лицом от приостановки издания являлись именно мы,
мелкая сошка. Главари могли выждать три месяца, а нам "кусать" было нечего.
     - Скверно!  - резюмировал Фрей общее положение дел, как капитан севшего
на мель корабля. - Да... Человек, кружку!..
     Не  получив  утром  газеты,  Пепко  тоже  прилетел  в "академию", чтобы
узнать  новость  из  первых  рук. Он был вообще в скверном настроения духа и
выругался  за  всех.  Все  чувствовали,  что нужно что-то такое предпринять,
что-то  устроить, вообще вывернуться Фрей сердито кусал свои усы и несколько
раз  ударял  кулаком по столу, точно хотел вышибить из него какую-то упрямую
мысль, не дававшуюся добром.
     - Молодой  человек,  ведь  вам к экзамену нужно готовиться? - обратился
он  ко  мне.  -  Скверно... А вот что: у вас есть богатство. Да... Вы его не
знаете,  как  все  богатые  люди: у вас прекрасный язык. Да... Если бы я мог
так  писать, то не сидел бы здесь. Языку не выучишься - это дар божий... Да.
Так  вот-с,  пишете вы какой-то роман и подохнете с ним вместе. Я не говорю,
что  не  пишите,  а  только  надо  злобу  дня  иметь  в  виду.  Так вот что:
попробуйте вы написать небольшой рассказец.
     - Право, я не знаю... Ничего не выйдет.
     - А  вы  попробуйте.  Этак  в  листик печатный что-нибудь настрочите...
Если  вас  смущает  сюжет,  так  возьмите какую-нибудь уголовщину и валяйте.
Что-нибудь   слышали   там,  у  себя  дома.  Чтобы  этакий  couleur  locale*
получился...  Есть  тут такой журналец, который платит за убийства. Все-таки
передышка, пока что...
     ______________
     * м