всего  было то, что профиль Пепки требовал серьезных поправок
и  даже  снисхождения,  но  он  серьезно  гордился  им и при разговоре часто
поворачивал голову в три четверти, как настоящий актер.
     Аграфена  Петровна  уехала  на  дачу раньше, чтобы окончательно все там
приготовить.  Я  должен  был  тронуться с места только через два дня. Помню,
как  свежий  весенний  воздух  пьянил  меня  и  как  моя  голова кружилась в
смертельной  истоме.  Я  едва  доехал  до Финляндского вокзала, хотя до него
было  рукой  подать.  Весенняя  дачная  суета  раздражала меня. Куда они все
торопятся,  о  чем  хлопочут, чему радуются, когда нужно только одно - чтобы
не  кружилась голова и не ныла зловеще грудь? Мне казалось, что вокзал - это
моя  собственная  голова  и что в этой собственной голове торопятся, бегут и
кружатся  все  эти пассажиры. Я чувствовал, как все куда-то плывет, сливаясь
в  одну  мутную  полосу.  Из этого забытья меня выводил какой-то неугомонный
пассажир,  жужжавший  около  меня,  как  осенняя  муха.  Это  был  мужчина в
критическом  возрасте,  в  котелке и золотом пенсне. Сначала он потерял свои
вещи,  потом  свою  даму  в синей вуали, потом еще что-то - вообще он ужасно
суетился,  представляя  своей  особой типичный образчик дачного мужа. Дама в
синей  вуали,  видимо,  капризничала  и говорила несчастному очень обидные и
ядовитые  вещи,  потому  что  он  делал  умоляющее  лицо  и начинал виновато
улыбаться,   как   только   что   наказанная  собака.  Чтобы  искупить  свои
прегрешения,  он  пускался  на  отчаянное  средство:  навешивал  на себя все
картонки,  узелки,  пакеты  и  свертки,  брал  в руки саквояжи, подмышки два
дамских   зонтика   и  превращался  в  одного  из  тех  фокусников,  которые
вытаскивают  все  эти  вещи из собственного носа и с торжеством удаляются со
сцены,  нагруженные,  как  верблюды.  Этот маневр бедняге удавался, и дама в
синей  вуали  улыбалась.  Мне  эта  немая  сцена  семейного  дачного счастья
порядочно  надоела,  и я хотел переменить место, чтобы избавиться от дачного
мужа,  начинавшего  уже поглядывать на меня с заискивающей улыбкой человека,
который  вот-вот любезно заговорит с вами о погоде. Но мой маневр не удался.
Я только что поднялся, как дачный муж остановил меня.
     - Извините,  пожалуйста...  -  бормотал  он.  -  Если я не ошибаюсь, вы
Василий Иваныч Попов?
     - К вашим услугам...
     - Представьте  себе,  я  узнал  вас по описанию жены... Ведь вы едете в
Третье Парголово? Ваши вещи отправлены раньше? Видите, как я все знаю...
     Мне  оставалось  только  удивляться  догадливости дачного мужа, который
взял  меня  под  локоть,  таинственно  отвел  меня  в  сторону  и проговорил
шепотом:
     - Имею  честь  представиться:  Андрей  Иваныч... Слышали?.. Хе-хе... До
некоторой  степени ваш хозяин, то есть я-то тут ни при чем, а все Агриппина,
да.  Так  вот  видите  ли...  гм... да... Я провожаю в Шувалово одну даму...
да...  моя  дальняя  родственница...  да...  Так вы того... В случае, зайдет
разговор,  ради  бога  не  проболтайтесь  Агриппине...  Она такая нервная...
Одним словом, вы понимаете мое положение.
     - О, совершенно понимаю...
     Дачный муж схватил меня за руку и крепко пожал ее, точно давал взятку.
     - Мне  сорок  лет,  и  в  эти  года  показаться  смешным  - смерть... -
бормотал он, заискивающе улыбаясь. - Вы меня понимаете, одним словом...
     Дама  в  синей  вуали сделала демонстративное движение, и Андрей Иваныч
бросился  к  ней  с  такой  поспешностью,  как  бегут  вытаскивать  из  воды
утопающего.
     Для  начала  встреча  вышла  недурная.  Знаменитый  Андрей  Иваныч,  не
умевший  зажечь  лампы,  проявлял  настоящий  талант вьючного животного. Эта
чета повторяла с небольшими вариациями моих первых квартирных хозяев.


XXXIII

     Я  опять в Третьем Парголове. У нас исправляет обязанность дачи простая
деревенская  изба,  оклеенная  внутри  дешевенькими  дачными  обоями...  Мое
помещение  вверху, на чердаке, - летняя комната, - ужасно напоминает большой
гроб,  потому  что  потолок сделан именно гробовой крышкой. Ничего, скверно,
особенно  в  холодные  дни.  Вся  жизнь  семьи  Андрея Иваныча выяснилась до
мельчайших   подробностей   в   несколько   дней,   как   жизнь  большинства
петербургских  чиновничьих  семей.  Дома  Андрей  Иваныч  изображал  из себя
божка-мужчину   и   пользовался   всеми  привилегиями  своего  божественного
состояния.  Доходило  до  того,  что  "Агриппина" знала все его похождения и
снисходила. Это унижение меня возмущало.
     - Да  ведь  он мужчина? - удивлялась в свою очередь Агриппина. - У него
каждый  год  новая  привязанность...  Но  я  совершенно спокойна, потому что
знаю, что он никуда от меня не уйдет...
     - Действительно, счастье большое, - иронически соглашался я.
     - А  как  бы  вы  думали?  О, вы совсем не знаете жизни... Потом, он ни
одной  ночи  не провел вне дома. Где бы ни был, а домой все-таки вернется...
Это  много  значит.  Теперь  он  ухаживает за этой старой девой... Не делает
чести его вкусу - и только.
     Сам  Андрей Иваныч в шутливом тоне очень любил поговорить о своей новой
привязанности  и  даже  требовал внимания Агриппины к ней. В одно прекрасное
утро  незнакомка  в синей вуали сидела у нас на балконе и кисло улыбалась. Я
только  теперь  хорошенько  рассмотрел  ее.  Блондинка, с грязноватым цветом
волос,  лицо  маленькое, покрытое веснушками, детская картавость и претензии
на  манеры  женщины  "из общества". Звали ее Анжеликой Карловной. Меня лично
она  возмущала, как живое воплощение всевозможной кислоты. Очевидно, желание
познакомиться  с  Агриппиной было ее капризом, и Андрей Иваныч крутился, как
береста на огне. Терпимость Аграфены Петровны меня тоже возмущала.
     - О,  у  Агриппины своя политика! - объяснял мне конфиденциально Андрей
Иваныч.  -  Ей  нравится, что я нравлюсь женщинам... А это главное. Хе-хе...
Анжелика в меня влюблена, как кошка.
     Это  было  повторением мании Пепки, что все женщины влюблены в него. Но
за  Пепкой  была  молодость  и острый ум, а тут ровно ничего. Мне лично было
жаль   дочери  Андрея  Иваныча,  семилетней  Любочки,  которая  должна  быть
свидетельницей  мамашиного  терпения  и  папашиных  успехов.  Детские  глаза
смотрели  так  чисто  и  так  доверчиво,  и  мне  вчуже делалось совестно за
бессовестного петербургского чиновника.
     Мое  здоровье  быстро  начало  поправляться.  Это  было настоящее чудо,
которому  я  был  обязан  только начинавшемуся финляндскому предгорию. Целые
дни  я  проводил  в  Шуваловском  парке,  где  дышал  озонированным воздухом
финляндского  леса.  Может  быть,  молодость брала свое, но я свое исцеление
приписываю  только  парку.  Да, я приехал сюда умирающим, а через две недели
почувствовал  уже  облегчение  и  первый  прилив  сил:  пораженная  верхушка
легкого  начала  рубцеваться.  Я не верил, что спокойно начинаю спать, что у
меня  явился  аппетит,  что  весь  мир точно изменился сразу, а главное - на
душе  было так хорошо и радостно. Нужно иметь свою привычку даже к здоровью,
как  я  убедился  по  личному  опыту. Просыпаясь утром, я задавал себе целый
экзамен  и  упорно  подыскивал какие-нибудь признаки болезни. Но их не было,
кроме   слабости.   Аграфена   Петровна  ухаживала  за  мной,  как  мать,  и
торжествовала.  Я  чувствовал постоянно на себе ее пристальный взгляд, и это
внимание  доставляло  мне  удовольствие.  Иногда  Аграфена Петровна начинала
тревожиться  и  производила  мне  свой  собственный экзамен: на первом плане
аппетит, потом сон, потом настроение духа.
     - Все  болезни  бывают от огорчений, - уверяла она совершенно серьезно.
-  Уж  это  верно... Как у человека неприятность, так он и заболевает. Я это
знаю по себе.
     Утром,  напившись  парного  молока, я уходил в Шуваловский парк и гулял
здесь  часа  три,  вспоминая  прошлое лето и отдаваясь тем юношеским мечтам,
которые  несутся  в  голове,  как  весенние  облачка.  И  жутко, и хорошо, и
какая-то  смутная  тоска  охватывает... Я вспоминал Александру Васильевну, -
где-то  она  теперь,  бедная?  - мне именно казалось, что она бедная и что я
почему-то  должен  ее  жалеть.  Потом  мне  хотелось ее от чего-то защищать,
утешить,  приласкать  -  просто  унести  в  какой-то  неведомый  край, где и
светло,  и  хорошо,  и  цветут сказочные цветы, и поют удивительные птицы, и
поэтически  журчат  фонтаны, и гуляет "девушка в белом платье", такая чудная
и  свежая,  как  только что распустившийся цветок. Нет, хорошо жить! Мысль о
смерти,  как  грозовая  туча,  унеслась  далеко-далеко.  Да,  мы будем жить,
девушка  в  белом  платье, и вы живите, и все пусть живут, и пусть все любят
друг  друга.  Не  нужно  слез,  горя,  нужды,  неправды...  Это  радостное и
восторженное  настроение  нарушалось  только  воспоминанием о бедном Порфире
Порфирыче,  -  я  именно  теперь  почему-то  часто  думал о нем и тоже жалел
бедного  старика,  как Александру Васильевну. Вот он уже не увидит больше ни
этого  солнца,  ни  этой  небесной  синевы,  ни зелени, ни цветов... Мысль о
смерти  теперь  придавала  особенно  интенсивную  окраску  всему живому. Как
коротка  жизнь,  как  мало  у  каждого осталось впереди дней и как нужно ими
пользоваться,  чтобы  не  прожить  даром.  Я  мечтал  с  открытыми  глазами,
подавленный  этой  жаждой жизни. Повторялись прошлогодние муки творчества, и
мне  иногда  казалось,  что я начинаю сходить с ума. Меня окружала уже целая
толпа  моих  будущих  героев  и  героинь,  которым  я  дам  жизнь.  Я их уже
чувствовал  и  почти  видел,  то  есть  видел  опять  самого  себя  в разных
положениях.  Я  любил  всех  этих  женщин,  я  им всем говорил такие хорошие
слова,  я  объяснял  им  самих  себя, и они отвечали мне такими благодарными
улыбками,  влюбленными взглядами, - да, они будут любить меня, ловить каждое
мое слово и будут счастливы.
     Переложить  этот  бред  на  бумагу, конечно, не было никакой физической
возможности,   и   я   ограничивался   тем,  что  заносил  отдельные  сцены,
характеристики  и  описания в свою записную книжку. Может быть, все это было
смешно,   но   мне  доставляло  громадное  наслаждение  быть  таким  смешным
мечтателем.   Я  идеализировал  встречавшихся  в  парке  дачников  и  в  них
продолжал  свои  мечты.  Неужели  можно  удовлетвориться одной своей жизнью?
Нет,  жить  тысячью  жизней,  страдать и радоваться тысячью сердец - вот где
настоящая  жизнь  и  настоящее счастье! В порыве такого отождествления я раз
машинально забрел на чужую дачу и очень сконфузился, увидев реальных людей.
     Это  возвышенное настроение совпадало с твердым намерением начать новую
жизнь.  Да, все старое кончено и никогда больше не повторится. Прощай, милая
"академия",  прощай,  о  ты,  коварный  друг  Пепко!.. Я с ужасом припоминал
последние  два  года,  проведенные в этом милом обществе. Взять хоть прошлое
пьяное  лето с кутежами в "Розе" и разными дурацкими похождениями до пьяного
безобразия  включительно.  Кончено,  все  кончено...  Будем  жить по-новому,
по-другому.  Я  даже  ни  разу не прошел мимо своей прошлогодней избушки, не
заглянул  в  "Розу",  не  полюбопытствовал,  как  живет  во Втором Парголове
"девушка в белом платье".
     Раз  я гулял в парке, занятый планом какой-то фантастической легенды, -
мне  было  уже  тесно  в  рамках  обыкновенного  существования  обыкновенных
смертных,  -  как  меня  окликнул  знакомый голос. Я оглянулся и остолбенел:
меня  догонял Пепко. Он был в летнем порванном пальто и с газетой в руках, -
признак недурной...
     - Вася, постой...
     - Пепко, ты ли это? Ведь ты живешь в Павловске?
     - Как  ты  легкомыслен,  мой друг... Кто живет в Павловске? Разжиревшая
буржуазия,  гнусные  аристократы,  бюрократы,  гвардейцы,  а  я  -  мыслящий
пролетариат.  Представь  себе,  что  я  живу  в двух шагах от тебя, - знаешь
Заманиловку?  Это  по  дороге  к  доброй фее... Я, брат, нынче шабаш: ни-ни.
Запрещено все.
     Пепко  тревожно  посмотрел  в соседнюю аллею, где на скамейке виднелась
женская фигура, и сбавил шагу.
     - Я тоже шабаш, - признался я.
     - Ты-то   с   какой   стати?  -  укоризненно  заметил  Пепко  и  сделал
неодобрительное  движение  головой.  - Впрочем, всякий дурак по-своему с ума
сходит.
     Потом  он  остановился,  трагическим  жестом указал на скамью с женской
фигурой и трагически проговорил:
     - Видишь  -  скамья? Кажется, просто... На скамье сидит дама - кажется,
еще  проще?  Да... А между тем это не скамья и не дама, а мое несчастье, моя
погибель,  моя  могила. Да, да, да... Она, то есть дама, а не скамья, довела
меня  до  того,  что  я  разорвал  самые  священные  узы дружбы, я готов был
отречься  даже  от  своей  одной доброй матери... Она стоит над моей душой и
сторожит  каждую  мысль, - одним словом, это самое ужасное из всех рабств...
Вот  сейчас  я  разговариваю  с тобой, а сам трепещу... А чего боюсь? Боюсь,
голубчик,  этих слез, этих немых упреков, этого вечного домашнего сыска... Я
больше  не  принадлежу себе, как не принадлежит самой себе какая-нибудь вещь
домашнего  обихода.  Боже  мой, как я завидую тебе, то есть твоей свободе! Я
когда  увидел тебя, первой мыслью было броситься, догнать и сказать: "Милый,
родной,  беги  от  женщины"... О, я знаю, что такое женщина! И знаешь, что в
женщинах  самое  ужасное: они все напоминают друг друга, как дождевые капли.
Образованная  Анна  Петровна  делает  то  же  самое,  что  делала глупенькая
Любочка...  Она  меня ревнует даже к неодушевленным предметам, к моим тайным
мыслям.  А самое скверное то, мой друг, что Анна Петровна - умная, развитая,
хорошая  женщина...  О,  от  этой,  брат,  никуда  не уйдешь! Она, брат, все
видит...  Она  создаст  из  жизни такую пытку, что позавидовал бы сам святой
отец  Игнатий Лойола. Знаешь, иногда я мечтаю, - потихоньку от нее мечтаю, -
отчего  я  не женился на Федосье? Чтобы она, Федосья, была старая и рябая, и
чтобы  у  нее  был  любовник,  скверный солдат, и чтобы этот скверный солдат
меня бил...
     - Пепко,    ты   по   своей   привычке   преувеличиваешь...   Вероятно,
какая-нибудь самая обыкновенная семейная ссоришка.
     Пепко   захохотал,  а  потом  спохватился,  закрыл  рот  рукой  и  даже
спрятался за меня. Потом он взял меня за руку и повел назад.
     - Пусть  она  там злится, а я хочу быть свободным хоть на один миг. Да,
всего  на  один миг. Кажется, самое скромное желание? Ты думаешь, она нас не
видит?..  О,  все видит! Потом будет проникать мне в душу - понимаешь, прямо
в  душу.  Ну,  все  равно...  Сядем  вот  здесь. Я хочу себя чувствовать тем
Пепкой, каким ты меня знал тогда...
     Мы  сели.  Пепко  развернул  свою  газету,  поискал  что-то  глазами  и
расхохотался,  как  это  с  ним случалось, - расхохотался без всякой видимой
причины.
     - На, читай... - ткнул он мне газету, отмечая ногтем столбец.
     Газета  трактовала  о герцеговинском восстании и что-то такое о Сербии.
Я  за  время  своей болезни отстал от печатной бумаги и никак не мог понять,
что могло интересовать Пепку.
     - Ты не понимаешь? - удивлялся Пепко.
     - Ровно ничего не понимаю...
     - А  независимость Сербии? Зверства турок? Первые добровольцы? И теперь
не  понимаешь?  Ха-ха!..  Так  я тебе скажу: это мое спасение, мой последний
ход...  Ты  видишь,  вон  там сидит на скамейке дама и злится, а человек, на
которого  она  злится,  возьмет  да и уйдет добровольцем освобождать братьев
славян  от турецкого зверства. Ведь это, голубчик, целая идеища... Я даже во
сне  вижу  этих  турок. Во мне просыпается наша славянская стихийная тяга на
Восток...
     - Ну, это будет не совсем на Восток.
     - Э, не все ли равно!..
     - Анна Петровна знает твои намерения?
     - В  том-то  и  дело,  что  ничего не знает... ха-ха!.. Хочу умереть за
братьев   и  хоть  этим  искупить  свои  прегрешения.  Да...  Серьезно  тебе
говорю...  У  меня  это  клином  засело  в  башку.  Ты только представь себе
картину:   порабощенная   страна,   с  одной  стороны,  а  с  другой  -  наш
исторический  враг...  Сколько  там  пролито русской крови, сколько положено
голов,  а  идея все-таки не достигнута. Умереть со знаменем в руках, умереть
за святое дело - да разве может быть счастье выше?
     - Однако Анна Петровна...
     - Вот,  вот...  Что  мне  может  сказать  Анна Петровна, когда я в одно
прекрасное  утро  объявлюсь  пред ней добровольцем? Ведь умные-то книжки все
за  меня, а тут я еще поеду корреспондентом от "Нашей газеты". Ха-ха... Ради
бога,  все  это  между  нами.  Величайший  секрет... Я хотел сказать тебе...
хотел...
     Пепко  как-то  сразу  сорвался  с  места  и,  не  простившись  со мной,
бросился догонять уходившую Анну Петровну. Пепко был неисправим...


XXXIV

     Славянский  патриотизм  Пепки  мне  показался  для  первого раза просто
мальчишеской  выходкой, одной из тех смешных штук, какие он любил выделывать
время  от  времени. Но вышло гораздо серьезнее. Он дня через два после нашей
встречи зашел ко мне и потащил в "Розу".
     - Зачем  идти  в  трактир?  -  слабо протестовал я. - Напились бы чаю у
меня и потолковали...
     - Нет,  не  могу,  Вася.  Мне  нужен  этот трактирный воздух... И чтобы
трактир  был  такой,  с  грязцой:  салфетки  коробом, заржавленные, у лакеев
фраки  в  пятнах,  посуда  разномастная,  у  буфетчика  красный нос, - одним
словом, полное великолепие. Да... Я ведь, кроме чая, ни-ни.
     Последнему я позволил себе не поверить.
     - Стакан  чаю,  -  приказал  Пепко  грязному  лакею и посмотрел на него
таким вызывающим взглядом, точно спросил яду.
     Мне  доктор  советовал  для  восстановления  сил  пить пиво, и стоицизм
Пепки  подвергался  серьезному  искусу.  Но  он  выдержал  свое "отчаяние" с
полной  бодростью  духа,  потому что страдал жаждой высказаться и поделиться
своим  настроением.  На  него  нападала  временем неудержимая общительность.
Прихлебывая  чай,  Пепко начал говорить с торопливостью человека, за которым
кто-то гонится и вот-вот сейчас схватит.
     - Видишь  ли, Вася... я много думал... Ночи даже не сплю. В самом деле,
если  разобрать:  какая наша жизнь? Одно сплошное свинство... Мы даже любить
не  умеем,  а  только  тянем  один  из  другого  жилы...  Да...  Мне  просто
опротивело  жить,  есть,  дышать,  смотреть.  Понимаешь: не хочу. Для чего я
сейчас  хлебаю вот это пойло? Неизвестно, а пойло негодное и ненужное. И все
так...  Мы  всю  жизнь  именно делаем то, что нам не нужно. Я дошел до того,
что  эту  ложь  вижу  даже  в неодушевленных предметах: вот возьми хоть этот
трактирный  садишко  -  ведь  деревья  только  притворяются  деревьями,  а в
сущности  это  зеленые  лакеи, которые должны прикрывать своей тенью пьяниц,
влюбленные  парочки  и  всякую остальную трактирную гадость. Понимаешь, я не
верю  вот  этим  зеленым  листьям  - они тоже лгут, потому что в сущности не
листья,  а  черт  знает  что.  Разве услужающий, буфетчик, тапер - люди? Мне
кажется,  что  и  стулья  притворяются стульями, столы - столами, салфетки -
салфетками  и  что  больше  всех  притворяюсь  я,  сидящий на этих стульях и
утирающий свою морду этими салфетками. Ты меня понимаешь?
     - Порыв   раскаяния   в   национальном  стиле.  Остается  только  выйти
куда-нибудь  на  Красную площадь, подняться на высокое место лобное и оттуда
раскланяться на все четыре стороны: "Прости, народ православный".
     - Да,  да,  именно.  Так  делал  Иван  Грозный,  Стенька Разин, Емелька
Пугачев...  Это  наше.  Ни  Мария  Антуанетта,  ни Луишка Сез так не делали,
когда  их привели к гильотине. Да, это наше... И за этим, знаешь, что стоит:
мучительнейшая  жажда  подвига,  искупления.  Ведь в каждом русском человеке
сидит  именно такой подвижник. Я нынче читаю жития русских угодников и вижу,
что  они  в  себе  воплотили  нашу  исконную русскую покаянно-подвижническую
черту.  Это  стихийная  сила,