выступает из берегов, как
не  думает  соловей,  который  поет  свою  любовь.  Вышло одно, именно - это
томящая  потребность  выложить  свою  душу, охватить мир, подняться вверх...
Даже  самая  добродетель  теряет здесь всякую цену, потому что она никому не
нужна, а нужны творчество, вдохновенье, высокий порыв.
     - Река,  берущая  начало  из нечистого источника, не может быть чистой,
то есть утолять жажду.
     - Все  это  прописная  мораль,  батенька...  Если  уж  на  то пошло, то
посмотри  на меня: перед тобой стоит великий человек, который напишет "песни
смерти".  А  ведь  ты  этого не замечал... Живешь вместе со мной и ничего не
видишь... Я расплачусь за свои недостатки и пороки золотой монетой...
     - Твое величие совершенно недоступно... невооруженному глазу.
     - В  тебе  говорит  зависть,  мой друг, но ты еще можешь проторить себе
путь  к  бессмертию,  если  впоследствии  напишешь  свои воспоминания о моей
бурной  юности.  У  всех  великих людей были такие друзья, которые нагревали
свои  руки  около  огня  их  славы...  Dixi*.  Да,  "песня смерти" - это вся
философия жизни, потому что смерть - все, а жизнь - нуль.
     ______________
     * Я кончил (лат.).


XXIII

     Мое  отчаяние продолжалось целую неделю, потом оно мне надоело, потом я
окончательно  махнул  рукой  на  литературу.  Не всякому быть писателем... Я
старался  не  думать  о  писаной бумаге, хоть было и не легко расставаться с
мыслью  о  грядущем  величии.  Началась  опять  будничная  серенькая  жизнь,
походившая   на   дождливый  день.  Расспрощавшись  навсегда  с  собственным
величием,  я обратился к настоящему, а это настоящее, в лице редактора Ивана
Ивановича, говорило:
     - Что  вы  пишете  мелочи,  молодой  человек? Вы написали бы нам вещицу
побольше...  Да-с.  Главное  -  название.  Что  там  ни говори, а название -
все...  Французы это отлично, батенька, понимают: "Огненная женщина", "Руки,
полные  крови,  роз  и  золота".  Можно подпустить что-нибудь таинственное в
названии, чтобы у читателя заперло дух от одной обложки...
     Первый  месяц  своей дачной жизни мы с Пепкой как-то совсем порвали и с
"академией"  и  с Петербургом. Но "необходимость жевать" напомнила нам о том
и  о  другом.  Буквы  а,  е  и  о, которые Пепко называл своими кормилицами,
давали  ничтожный  заработок,  репортерской  работы  летом  не  было, вообще
приходилось  серьезно  подумать  о том, что и как жевать. А тут еще Любочка,
которая  начала  систематически  донимать  Пепку.  Она  являлась ровно через
день,  как  на  службу,  и теперь уже не стеснялась моим присутствием, чтобы
разыгрывать  сцены  ревности, истерики и даже обмороки. Пепко только скрипел
зубами  от  подавленной  ярости,  но  ничего  не мог поделать. При появлении
Любочки  я  обыкновенно  уходил,  коварно предоставляя друга его собственной
судьбе.   Возвращаясь,  я  заставал  самую  мирную  картину:  Пепко  обладал
секретом  успокаивать  Любочку.  Мне  казалось,  что  он пускал в ход тот же
маневр,  как  хозяин  моей  первой  квартиры. Он заговаривал Любочку пустыми
словами.  Она  была  счастлива,  как  поденка,  и уезжала домой с улыбкой на
лице.  Пепко  провожал  ее  тоже  с улыбкой, а когда поезд отходил, впадал в
моментальную ярость и начинал ругаться даже по-чухонски.
     - Она  из  меня  все  жилы  вытянула...  Что я буду делать? Отчего я не
турецкий  султан  и не могу бросить ее в воду, зашив предварительно в мешок?
Отчего  я не могу ее заточить куда-нибудь в монастырь, как делалось в доброе
старое  время?  Проклятие вам, все женщины, все, все... Я чувствую, что меня
оставляют  последние  силы,  и я могу только воскликнуть с милашкой Нероном:
какой  великий  артист  погибает!.. Проклятие... и еще раз проклятие... О, я
знаю,  что  такое  женщина:  это  живая  ложь,  это притворство, это мертвая
петля, это отрава...
     - Послушай, ты говоришь, как старинный византийский хронограф...
     - Женщина  -  это воплощение всяческой неправды и греха. Она создана на
нашу  погибель,  вот  эта  самая  милая  женщина...  И  ведь какими детскими
средствами  они нас пугают - смешно сказать. Любочка твердит одно: утоплюсь,
отравлюсь,  брошусь  под  поезд.  Нарочно  читает  газеты, вырезывает из них
подходящие  случаи  самоубийства  и  преподносит их мне в назидание. Как это
тебе  понравится? И ведь знаю, отлично знаю, что не отравится и не утопится,
а  все-таки  как-то  жутко...  Черт  ее  знает,  что  ей  взбредет  в башку!
Благодарю  покорно...  Оставит  еще  записку:  "Умираю от несчастной любви к
такому-то  студенту".  Все  газеты  перепечатают,  потом  носа никуда нельзя
будет  показать...  О,  женщины,  проклятие  вам!  Недаром в Китае считается
верхом неприличия спросить почтенного человека о его жене или дочерях...
     - Послушай, Пепко, ведь это прекрасная тема...
     - Тема?  Тьфу...  Знаешь,  чем  все кончится: я убегу в Америку и осную
там  секту  ненавистников  женщин.  В члены будут приниматься только те, кто
даст  клятву  не  говорить  ни слова с женщиной, не смотреть на женщину и не
думать о женщине.
     - Бедные  женщины!..  А  я  все-таки  воспользуюсь  твоей  темой и даже
название придумал: "Роман Любочки".
     - А,  черт,  все  равно...  Катай  Ивану Иванычу. Только название нужно
другое...   Что-нибудь   этакое,   понимаешь,  забористое:  "На  волосок  от
погибели", "Бури сердца", "Тигр в юбке". Иван Иваныч с руками оторвет...
     - Да, но... гм... Как-то претит, Пепко...
     - Э,  вздор!  Печатаясь у Ивана Иваныча, никто не мешает тебе сделаться
Шекспиром...  Это  даже  полезно,  потому что расширяет горизонт. Необходимо
пройти школу...
     Пепко  умел  возвышаться  до настоящего красноречия, как я уже говорил,
но  в  данном случае его слова для меня были пустым звуком. Конечно, я писал
кое-какие  мелочи для Ивана Иваныча, но здесь шел вопрос о "большой вещице",
а  это  уже  совсем другое дело. У меня уже составился целый план настоящего
романа  во вкусе Ивана Иваныча, и оставалось только осуществить его. Но даже
в  замысле мне все это казалось жалким предательством, почти изменой, потому
что  все  это  было  только  сделкой  и подлаживаньем. Писать для настоящего
большого  журнала  и  писать  для  Ивана  Иваныча  - вещи несоизмеримые, и я
вперед  чувствовал  давление  невидимой  руки.  С  этой  именно точки зрения
забракованный  мною  собственный  роман показался мне особенно милым. Да, он
выдуман,   он   вместо  живых  лиц  дает  манекенов,  он  не  художественное
произведение  вообще,  но  зато  он  писался  вполне  свободно,  писался для
избранной  публики,  писался  вообще  с  тем подъемом духа, который только и
делает  автора. А от Ивана Иваныча веяло спертым воздухом мелочной лавочки и
ремесленничеством,  которое  сводится на угождение публике. Тут не до идей и
высоких   помыслов...   Я  вперед  предвидел,  как  от  такой  работы  будет
понижаться  мой  собственный душевный уровень, как я потеряю чуткость, язык,
оригинальность  и  разменяюсь  на  мелочи.  Вообще  скверно.  И это с самого
начала, а что же будет потом?
     Я  опять  перечитывал  свой  роман  и  начинал находить в нем некоторые
достоинства,   как   описания   природы,   две-три  удачных  сцены,  две-три
характеристики.  Есть  авторы,  которые  выступают  сразу  в своем настоящем
амплуа,  и  есть  другие авторы, которые поднимаются к этому амплуа точно по
лесенке.  Вдумываясь  в  свое сомнительное детище, я отнес себя к последнему
разряду.  Да,  впереди предстоял целый ряд неудач, разочарований и ошибок, и
только  этим  путем  я  мог достигнуть цели. Я нисколько не обманывал себя и
видел  вперед  этот  тернистый  путь.  Что же, у всякого своя дорога... Ведь
музыкант,  прежде  чем  перейти  к  композиторству,  должен пройти громадную
школу,  художник тоже, и одна теория ни тому, ни другому не дает еще ничего,
кроме  знания.  Автору  приходится  сразу  выступать  композитором, и в этом
громадная  разница.  Конечно,  и  у  автора есть свой подражательный период,
который  только  постепенно  сменяется  тем  своим, что одно только и делает
автора.  В  этом  своем,  как  бы  оно мало ни было, заключается весь автор;
разница  только  в  степени.  Есть  свои  рядовые,  офицеры, генералы и даже
фельдфебеля и унтер-офицеры.
     Все  эти мысли и чувства проходили у меня довольно бессвязно, путались,
сбивали  друг  друга и производили тот хаос, в котором трудно разобраться. А
нужно  было  жить, нужно было работать... Ждать было нечего. Скрепя сердце я
принялся  за  работу для Ивана Иваныча. Помню, как мне было совестно писать:
"Роман  в  трех  частях".  Название  пока  еще  не выяснилось, вернее - было
несколько  названий.  Я  старался  писать  потихоньку  от  Пепки,  когда  он
пропадал  в "Розе" или отправлялся с Любочкой гулять в парк. Стоял уже июль.
Погода  была жаркая, и работа туго подвигалась вперед. Мне все казалось, что
я  пишу  не то, что следует, и начинаю торговать собой. Это было мучительное
сознание,  которое  отравляло  всю  работу. Предо мной неотступно стоял Иван
Иваныч  с  своей  жирной улыбочкой и поощрительно говорил: "Ничего, уйдет на
затычку"...  А  за ним стояла громадная толпа, которая требовала закрученной
темы,  кровавых  эпизодов,  экстравагантной  завязки. Я начинал ненавидеть и
эту  толпу  и  самого  Ивана  Иваныча,  которые совместно давили меня. Ведь,
кажется,  можно  было  написать хорошую "вещицу" и для этой толпы, о которой
автор  мог  и  не  думать,  но  это  только  казалось,  а в действительности
получалось  совсем  не то: еще ни одно выдающееся произведение не появлялось
на  страницах  изданий  таких  Иванов  Иванычей,  как причудливая орхидея не
появится где-нибудь около забора. Всякому овощу свое место и свое время.
     Раз  я  сидел  и  писал  в  особенно  унылом настроении, как пловец, от
которого  бежит  желанный  берег  все  дальше  и  дальше. Мне опротивела моя
работа,  и  я продолжал ее только из упрямства. Все равно нужно было кончать
так  или  иначе.  У  меня  в  характере было именно упрямство, а не выдержка
характера,  как  у  Пепки.  Отсюда  проистекали  неисчислимые последствия, о
которых после.
     Итак,  я  сидел  за своей работой. В раскрытое окно так и дышало летним
зноем.  Пепко  проводил эти часы в "Розе", где проходил курс бильярдной игры
или  гулял  в  тени  акаций  и  черемух с Мелюдэ. Где-то сонно жужжала муха,
где-то  слышалась  ленивая перебранка наших милых хозяев, в окно летела пыль
с шоссе.
     - О  юноша,  который  пренебрег  радостями  земли  и  предался сладкому
труду, - раздался в окне знакомый голос.
     Поднимаю  голову  и  вижу  улыбающееся  и  подмигивающее  лицо  Порфира
Порфирыча.  Он  был,  по  обыкновению,  навеселе,  причмокивал и топтался на
месте.  Из-за  его  спины  заглядывали  в  мое  окно  лица  остальных членов
"академии".  Они  были  все  тут  налицо,  и  даже сам Спирька с его красным
носом.
     - Господа, пожалуйте... - приглашал я, пряча свою рукопись.
     Компания  ввалилась  в  нашу  хибарку и наполнила все пространство, так
что нечем сделалось дышать.
     - Ото  дворюга...  -  хрипло  басил  Гришук,  который  чуть не доставал
головой  потолка.  - А где Пепко, сучий сын? Уехал и адреса не оставил, а мы
же сами нашли.
     - Не  в  этом  дело... - бормотал Селезнев. - Мы хотели подышать свежим
воздухом,  как это делают теперь все порядочные люди, и сделать вам сюрприз.
Адрес-то  я  разыскал...  Зашел к Федосье и разыскал. Там еще познакомился с
некоторой  ученой  девицей,  которая тоже собирается к вам в гости. Говорит,
что ее приглашал Пепко. А впрочем, не в этом дело...
     Селезнев  протянул  сжатый  кулак,  и я понял, что у него есть деньги и
что он опять предлагает мне братски разделить их.
     - Что  же  мы будем здесь сидеть зря? - заговорил Спирька, вытирая свою
рожу  шелковым  платком.  -  Мы ведь приехали подышать воздухом... Где у вас
здесь воздух-то полагается?
     Можно  себе  представить приятное изумление Пепки, когда вся "академия"
ввалилась  в садик "Розы". Он действительно гулял с Мелюдэ, которая при виде
незнакомых мужчин вдруг почувствовала себя женщиной, взвизгнула и убежала.
     - Это  что? - спрашивал Спирька, провожая глазами убегавшую даму. - Ах,
нехорошо,  молодой человек, и даже весьма вредно... Ужо вот маменьке напишу,
какую вы здесь тень наводите.
     Дальнейшие  события  последовали  в обычном порядке. Явился "человек" с
салфеткой,  явилась бутылка водки, бутерброды, солянка, ботвинья и т.д. Фрей
был,  по обыкновению, молчалив, молча пил рюмку за рюмкой и молча сосал свою
трубочку.  Спирька  раскраснелся,  хлопал  всех  по  плечу  и предлагал всем
денег.  Гришук  впал  в  тяжелое  настроение,  которое  им  овладевало после
десятой  рюмки.  Селезнев  причмокивал, бормотал, подмигивал и все носился с
своим  кулаком, в котором оказалась зажатой "красная бумага", то есть десять
рублей.  Пепко  был на высоте призвания и распоряжался в качестве тароватого
хозяина.  Все  равно Спирька заплатит за всех. У меня так шумело в голове, и
я  был  рад,  что  опять  вижу  "академию". Люди в сущности очень хорошие...
Настоящее    веселье   началось   с   появлением   Гамма,   которого   Пепко
отрекомендовал как своего лучшего друга.
     - Ну,  немецкая фигура, показывай свой воздух... - заплетавшимся языком
приставал  к  нему  Спирька.  -  Тут  была  эта  штучка...  Ах,  развей горе
веревочкой!..
     День  промелькнул  незаметно, а там загорелись разноцветные фонарики, и
таинственная   мгла  покрыла  "Розу".  Гремел  хор,  пьяный  Спирька  плясал
вприсядку  с Мелюдэ, целовал Гамма и вообще развернулся по-купечески. Пьяный
Гришук  спал  в  саду.  Бодрствовал  один  Фрей, попрежнему пил и попрежнему
сосал  свою  трубочку.  Была  уже  полночь, когда Спирька бросил на пол хору
двадцать  пять  рублей,  обругал  ни за что Гамма и заявил, что хочет дышать
воздухом.
     - Жена спросит... где был? Ну, а я скажу... ежели я дышал...
     "Роза"  уже закрывалась, когда мы очутились на улице, то есть на шоссе.
Подняли  даже  Гришука,  который  только мотал головой. Пепко повел компанию
через  Второе  Парголово.  Мы  шли  по  шоссе  одной гурьбой. Кто-то затянул
песню,  кто-то  подхватил,  и  мирные  обители  огласились  неистовым ревом.
Впереди  шел Селезнев, выкидывая какие-то артикулы, как тамбур-мажор. Помню,
как  мы  поровнялись  с дачей, где жила "девушка в белом платье". В мезонине
распахнулось  окно,  в  нем  показалось  испуганное девичье лицо и сейчас же
скрылось...
     "Роман девушки в белом платье" был кончен.


XXIV

     Эту  главу  я мог бы назвать: "Пробуждение льва", как Пепко называл тот
момент, когда просыпался утром.
     - Мне  кажется,  что  я  только  что  родился,  -  уверял он, валяясь в
постели.  -  Да...  Ведь  каждый день вечность, по крайней мере целый век. А
когда  я  засыпаю,  мне  кажется,  что  я  умираю.  Каждое  утро - это новое
рождение,  и  только  наше  неисправимое  легкомыслие  скрывает  от  нас его
великое  значение  и  внутренний  смысл. Я радуюсь, когда просыпаюсь, потому
что  чувствую  каждой каплей крови, что живу и хочу жить... Ведь так немного
дней отпущено нам на долю. Одним словом, пробуждение льва...
     Рассуждения,  несомненно, прекрасные; но то утро, которое я сейчас буду
описывать,  являлось  ярким опровержением Пепкиной философии. Начать с того,
что  в собственном смысле утра уже не было, потому что солнце уже стояло над
головой  - значит, был летний полдень. Я проснулся от легкого стука в окно и
сейчас  же  заснул.  Стук  повторился.  Я  с трудом поднял тяжелую вчерашним
похмельем  голову и увидал заглядывавшее в стекло женское лицо. Первая мысль
была та, что это явилась Любочка.
     - Пепко, вставай... К тебе.
     - К черту... - мычал Пепко.
     Он  лежал  на  полу  в  самой  растерзанной  позе,  как  птица, которую
раздавило колесом.
     - Пепко, это свинство.
     Пепко  сел,  покачал  похмельной  головой  и,  взглянув  в окно, только
развел  руками.  Он  узнал  медичку  Анну Петровну. Я вчера совершенно забыл
предупредить его, что она собирается к нам.
     - Голубушка,  Анна  Петровна,  подождите  сущую  малость,  -  взмолился
Пепко, вскакивая горошком. - Вот так фунт!..
     Я   тоже   поднялся.  Трагичность  нашего  положения,  кроме  жестокого
похмелья,  заключалась  главным образом в том, что даже войти в нашу избушку
не   было   возможности:   сени   были   забаррикадированы  мертвыми  телами
"академии".  Окончание вчерашнего дня пронеслось в очень смутных сценах, и я
мог  только  удивляться,  как попал к нам немец Гамм, которого Спирька хотел
бить  и  который  теперь спал, положив свою немецкую голову на русское брюхо
Спирьки.
     - Господа, вставайте... - сделал я попытку разбудить.
     Ответил только один голос Спирьки, проговорив в изнеможении:
     - Испить бы... Все нутро горит.
     Потом голос прибавил умоляющим тоном:
     - Где я?
     В  сенях  было  темно,  и  Спирька  успокоился  только тогда, когда при
падавшем   через  дверь  свете  увидел  спавшего  Фрея,  Гришука  и  Порфира
Порфирыча.  Все спали, как зарезанные. Пепко сделал попытку разбудить, но из
этого ничего не вышло, и он трагически поднял руки кверху.
     - Что  я буду делать? О, что я буду делать?.. Это какой-то свиной хлев,
а не жилище порядочных людей. Нечего сказать, товарищи...
     - Ты  иди  сейчас с Анной Петровной гулять в парк, - советовал я, - а я
тем временем все устрою. Ты потом найдешь нас в "Розе"...
     - Но  ведь  у  меня  башка  трещит, как у черта... Я ничего не понимаю,
наконец. О, несчастный юноша!..
     - Ничего, на свежем воздухе оправишься...
     - Я  чувствую  себя  свиньей,  винной бочкой... Нет ли хоть нашатырного
спирта?
     - Ступай,  ступай...  Анна  Петровна  ждет.  Оказывается,  что  ты  сам
приглашал ее в гости...
     Большего   наказания   для  Пепки  нельзя  было  придумать.  Я  в  окно
поздоровался  с  гостьей  и  сказал,  что Пепко сейчас выйдет. Анна Петровна
сегодня  выглядела  свежее обыкновенного и казалась такой миловидной. В виде
уступки  летнему  сезону  на  черной  касторовой  шляпе  у  нее  был неумело
прицеплен  какой-то  сиреневый  бант.  Вот  посмеялась  бы Наденька над этим
наивным украшением, - она была великая мастерица по части дамских туалетов.
     - К  нам  сейчас  нельзя  войти...  - сбивчиво объяснял я. - Дача у нас
крошечная, а вчера к нам приехали из города гости...
     - А,  понимаю,  -  протянула  Анна Петровна одним звуком, и потрепанный
черный  зонтик  в  ее  руке  сделал  нетерпеливое  движение.  -  Я приехала,
кажется, не во-время.
     - Вы   не  можете  приехать  не  во-время,  -  галантно  заявил  Пепко,
показываясь в калитке. - Я вас давно поджидал... погода стоит отличная...
     Анна  Петровна  с  печальной улыбкой посмотрела на его измятое лицо, на
опухшие красные глаза и как-то брезгливо подала свою маленькую худую ручку.
     - Пока мы пройдемся по парку, Анна Петровна...
     - Отлично... Я так давно не дышала свежим воздухом.
     Пепко подошел ко мне и прошептал:
     - Кажется,  нам  теперь  лучше  не  ходить  по  Второму Парголову после
вчерашнего концерта?
     - Ступай  в  парк  Третьим  Парголовым...  Нам  теперь  вход  во Второе
Парголово закрыт навсегда.
     Этот  вопрос Пепки поднял в моей памяти яркую картину нашего вчерашнего
безобразия.  Это  было не теоретическое свинство, а настоящее, реальное. Да,
теперь  со  Вторым  Парголовым  все  кончено... Что подумала вчера о нас эта
милая  девушка  в белом платье? Нет, это ужасно... Идет орава пьяных людей и
горланит  песни.  Так  могли сделать пьяные дворники, дачный мужик, чухонцы,
возвращающиеся   из   города...   И  в  числе  этих  забулдыг  и  трактирных
завсегдатаев   идет  будущий  русский  писатель?  О,  он  никогда  не  будет
писателем...  Слышите,  девушка в белом платье: никогда! Меня охватило такое
отчаяние,