вопроса? Если равноправность, так
должен быть и мужской вопрос...
     Мой  переезд  в "Федосьины покровы" совпал с самым трудным временем для
Пепки.  У  него  что-то  вышло  с  членами  "академии", и поэтому он голодал
сугубо.  В  чем  было  дело  -  я  не расспрашивал, считая такое любопытство
неуместным.  Вопрос  о  моем  репортерстве  потерялся  в каком-то тумане. По
вечерам   Пепко   что-то  такое  строчил,  а  потом  приносил  обратно  свои
рукописания  и  с  ожесточением рвал их в мелкие клочья. Вообще, видимо, ему
не   везло,  и  он  мучился  вдвойне,  потому  что  считал  меня  под  своим
протекторатом.
     Да, наступили трудные дни...
     Помню   темный   сентябрьский   вечер.  По  программе  мы  должны  были
заниматься  литературой.  Я  писал роман, Пепко тоже что-то строчил за своим
столом.  Он  уже целых два дня ничего не ел, кроме чая с пеклеванным хлебом,
и  впал в мертвозлобное настроение. Мои средства тоже истощились, так что не
оставалось  даже  десяти  крейцеров.  В  комнате  было  тихо,  и  можно было
слышать, как скрипели наши перья.
     - А, черт... - ворчал Пепко, время от времени делая передышку.
     Я  боялся,  что  он  попросит у меня несуществующие десять крейцеров, и
молчал.  Наконец,  мучения  Пепки  перешли  всякие  границы, и он проговорил
мрачным голосом:
     - Есть десять крейцеров?
     - Увы, нет...
     Пепко заскрипел зубами от молчаливого отчаяния.
     Какая  это  ужасная  вещь  -  голод,  особенно  в  молодые  годы, когда
организм  так  настойчиво  предъявляет свои права на питание. Средним числом
мне  пришлось  прожить впроголодь около десяти лет, и я отлично понимаю, что
значит  вечно  недоедать.  Теперь  мне кажется странным, почему нам тогда не
пришла  самая  простая  мысль, именно - готовить обед самим... Стоило купить
какой-нибудь  крупы  и  заварить  великолепную кашу. Питание сухоястием было
втрое  дороже  и не достигало цели. Даже рубец в нашем меню является большой
роскошью...  Удивительнее  всего то, что студенты-медики на голодный желудок
изучали  свою  гигиену,  которая  так  любезно предлагает самые рациональные
методы  питания,  а  относительно  самой  обыкновенной  русской  каши  глухо
молчит.  Впрочем,  мы,  как мужчины, могли и не догадаться, а вот почему тут
же  рядом  молчаливо голодали наши медички, тогда как по своей женской части
могли обсудить вопросы питания более практическим способом.
     Итак,  Пепко  заскрипел с голода зубами. Он глотал слюну, челюсти Пепки
сводила  голодная  позевота.  И  все-таки  десяти крейцеров не было... Чтобы
утишить  несколько  муки  голода,  Пепко  улегся  на кровать и долго лежал с
закрытыми  глазами.  Наконец,  его  осенила  какая-то счастливая идея. Пепко
быстро  вскочил,  нахлобучил  свою  шляпу,  надел пальто и бомбой вылетел из
комнаты. Минут через десять он вернулся веселый и счастливый.
     - Эврика!  - проговорил он, добывая из кармана полфунта ржаного хлеба и
полфунта  дешевой  лавочной  колбасы.  -  Я перехитрил fortunam adversam...*
Предадимся чревоугодию...
     ______________
     * невзгоды... (лат.)

     Пепко  съел  все с жадностью наголодавшегося волка, облегченно вздохнул
и даже расстегнул свой пиджак, причем я убедился в отсутствии жилета.
     - Проклятый  закладчик  дал  всего  десять  крейцеров...  -  конфузливо
проговорил  Пепко  на мой немой вопрос. - Ну, да это все равно: не в деньгах
счастье.
     Насытившись,  Пепко сейчас же впал в самое радужное настроение. В такие
минуты  он  обыкновенно  доставал  из  своей библиотеки какой-нибудь женский
роман  и начинал его читать, иронически подчеркивая все особенности женского
творчества.  Нужно  оказать  ему  справедливость,  Пепко  читал мастерски, а
сегодня   в   особенности.  Я  хохотал  до  слез,  поддаваясь  его  веселому
настроению.
     - "Он  был среднего роста, с тонкой талией, обличавшей серьезную силу и
ловкость"...   Есть!..   "Но   в   усталых   глазах   (почему   в  усталых?)
преждевременно   светился  недобрый  огонек..."  Невредно  сказано:  огонек!
"Меланхолическое   выражение   этих   глаз  сменялось  неопределенно-жесткой
улыбкой,  эти  удивительные  глаза  улыбались,  когда  все  лицо  оставалось
спокойным". Вот учись, как пишут...
     Мы  очень весело провели наш вечерний чай, позанимались еще часа два и,
по программе, в девять часов улеглись спать.
     - Я  чувствую  себя  в  положении  боа-констриктора, который только что
сожрал  целого  теленка,  -  объяснял  Пепко,  кутаясь в заношенном байковом
одеяле. - Да... И вот страдания двадцать первого сентября закончились.
     Пепко жестоко ошибся: страданиям не суждено было закончиться.
     Мы  только  что  потушили  свои лампы и приготовились заснуть, как было
назначено  в нашей программе, но именно в этот критический момент в коридоре
послышались  легкие  женские  шаги, а затем осторожный стук в двери черкеса.
"Войдите",  -  отвечал  грубоватый  мужской  голос,  а  затем  прибавил  уже
вполголоса   совсем   другим   тоном:  "Ах,  это  вы"...  Дальше  послышался
сдержанный шепот и что-то вроде поцелуя...
     - А,  черт...  -  обругался  Пепко  в пространство, тяжело ворочаясь на
своей кровати.
     Благодаря  тонкой  дощатой  стенке,  отделявшей нашу комнату от комнаты
черкеса,  мы  сделались настоящими мучениками. Стоявшая мертвая тишина чутко
подхватывала  малейший  шорох,  точно  наша комната превратилась в громадный
резонатор.  А  шепот  продолжался,  и ему аккомпанировал смущенно-счастливый
смех...  Я  напрасно  прятал  голову  в  подушку,  напрасно Пепко прятался с
головой  под  одеяло,  -  мы  были  беззащитны.  Если  бы в соседней комнате
кричали  и  хохотали  во  все  горло,  было  бы лучше, чем этот раздражавший
полушепот, тихий смех и паузы.
     - А,  черт...  -  еще  раз  обругался  Пепко, зажигая лампу. - Нет, это
невозможно! Эти проклятые восточные человеки думают только о себе...
     Обозленный  Пепко  надел  сапоги  и  в  виде  демонстрации  зашагал  по
комнате,   стуча   каблуками.   Но  и  это  не  помогло...  Остановившись  и
прислушавшись, Пепко поднял высоко плечи и заявил:
     - Ведь  то  же  самое было и третьего и четвертого дня, когда ты уходил
из  дому... Но тогда приходили другие - я в этом убежден. По голосу слышу...
О,  проклятый  черкес!..  Ты  только  представь  себе, что вместо нас в этой
комнате жила бы Анна Петровна?..
     Пепко  принял  позу  "последнего  римлянина"  к  трагически воздел руки
горе.  Кстати, в этой позе Пепко видел все свои права на блестящее будущее и
гордился ей.


VII

     Первые  печатные  строки...  Сколько  в  этом прозаическом деле скрытой
молодой   поэзии,  какое  пробуждение  самостоятельной  деятельности,  какое
окрыляющее  сознание  своей  силы!  Об  этом  много было писано, как о самом
поэтическом  моменте,  и  эти первые поцелуи остаются навсегда в памяти, как
полуистлевшие от времени любовные письма.
     - Сегодня  ты  отправляешься  в  Энтомологическое  общество  от  "Нашей
газеты",   -   сурово   заявил   мне   Пепко   в  одно  совсем  непрекрасное
"после-обеда".
     - Что же я там буду делать? - откровенно недоумевал я.
     - Будешь  сидеть в заседании, запишешь доклад и прения, а завтра к утру
составишь отчет... Самое простое дело.
     - Но  ведь я по части энтомологии ни бельмеса не смыслю... Что-то такое
о жучках, бабочках, козявках...
     - Именно,  наука  о козявках, мушках и таракашках, а в сущности - вздор
и  ерунда. Еще лучше, что ты ничего не смыслишь: будет свежее впечатление...
А публике нужно только с пылу, горячего.
     - Однако   что   же  я  буду  писать,  если  незнаком  даже  с  научной
терминологией?
     - Э, вздор... А впрочем, мне некогда.
     Обстоятельства   Пепки   круто  изменились  к  лучшему,  и  поэтому  он
относился  свысока и ко мне и к Федосье. Он где-то напечатал свою "Петлю" и,
кроме   того,  какие-то  стишки,  -  последнее  для  меня  было  неожиданным
открытием.  Я  не  подозревал,  что в Пепке самым скромным образом скрывался
поэт...  У  меня  даже  явилось  чувство  зависти,  когда Пепко принес номер
уличного  листка  и показал мне свое произведение. Есть какое-то мистическое
уважение   к   печатному   слову,  и  я  смотрел  на  стихи  Пепки  почти  с
благоговением,  как  и  на  его  маленькие  рассказы. Благодаря нахлынувшему
богатству  Пепко,  во-первых,  выкупил  свой  жилет, во-вторых, отправился в
ресторан  обедать  и по пути напился и, в-третьих, возвращаясь домой, увидел
в  окне  табачной  лавочки  гитару,  которую и приобрел немедленно, как вещь
необходимую  в  эстетическом  обиходе  "Федосьиных покровов". Оказалось, что
Пепко,  кроме  поэтического  жара,  владел  сладким  искусством тренькать на
гитаре  какие-то  ветхозаветные романсы и под аккомпанемент этого треньканья
распевал "пшеничным тенорком" очень жалобные и чувствительные строфы.
     - Эстетика   в  жизни  все,  -  объяснял  Пепко  с  авторитетом  сытого
человека.  -  Посмотри  на  цветы,  на  окраску бабочек, на брачное оперение
птиц,   на  платье  любой  молоденькой  девушки.  Недавно  я  встретил  Анну
Петровну,  смотрю, а у нее голубенький бантик нацеплен, - это тоже эстетика.
Это  в пределах цветовых впечатлений, то есть в области сравнительно грубой,
а за ней открывается царство звуков... Почему соловей поет?..
     - Послушай,  Пепко,  а  в чем же я пойду в Энтомологическое общество? -
спрашивал  я, прерывая эту философию эстетики. - У меня, кроме высоких сапог
и пестрой визитки, ничего нет...
     - Э,  вздор!  Можешь  надеть мои ботинки и мои штаны. Если тебя смущает
твоя  пестрая  визитка,  то  пусть  другие  думают,  что  ты оригинал: все в
черном,  а  ты не признаешь этого по твоим эстетическим убеждениям. Только и
всего...
     Это  было еще то блаженное время, когда студенты могли ходить в высоких
сапогах,  и  на  этом  основании я не имел другой, более эстетической обуви.
Когда  смущавший  меня  костюмерский вопрос был разрешен предложенным Пепкой
компромиссом,  я  опять  повергся  в  бездну малодушия, сознавая свою полную
несостоятельность  по  части  энтомологии.  Пепко  и  тут оказался на высоте
призвания:  он относился к ученым свысока. Единственным основанием для этого
могло  служить  только  то,  что  он  в течение трех лет своего студенчества
успел  побывать  в  технологическом  институте,  в  медицинской  академии, а
сейчас  слушал  лекции  в  университете,  разом  на  нескольких факультетах,
потому  что  не  мог  остановиться  окончательно  ни на одной специальности.
Самый  способ  слушания  лекций  у  Пепки  превращался  в  жестокую  критику
профессоров,   причем  он  любил  выражаться  довольно  энергично:  "балда",
"старая  подошва",  "прохвост"  и т.д. Пепко был вообще строг к ученым людям
и,  отправляя  меня  на  заседание  Энтомологического  общества,  говорил  в
назидание:
     - Я  тебе  открою  секрет не только репортерского писания, но и всякого
художественного  творчества: нужно считать себя умнее всех... Если не можешь
поддерживать  себя в этом настроении постоянно, то будь умнее всех хотя в то
время, пока будешь сидеть за своим письменным столом.
     Все  это,  может  быть,  было и остроумно и справедливо, но я испытывал
гнетущее  настроение,  отправляясь  на свою первую репортерскую экскурсию. Я
чувствовал  себя  прохвостом,  который  забирается  самым  нахальным образом
прямо   в   храм   чистой   науки.  Вдобавок  шел  дождь,  и  это  ничтожное
обстоятельство еще больше нагоняло уныние.
     Энтомологическое   общество   заседало  у  Синего  моста,  в  помещении
министерства.  Сановитый  и представительный швейцар с молчаливым презрением
принял  мое  мокрое  верхнее  пальто  с большим изъяном по части подкладки и
молча  ткнул  пальцем  куда-то  наверх.  Зачем  существуют пестрые пиджаки и
скверные   осенние   пальто   с   продырявленной   подкладкой?  Ах,  сколько
незаслуженных   неприятностей  я  перенес  именно  от  этих  невиннейших  по
существу  подробностей  мужской  костюмировки...  Памятуя наставления своего
друга,  я  принял  вид  оригинала,  когда  взбирался по широкой министерской
лестнице  во  второй этаж. С этим же видом я подошел к какому-то начинающему
молодому  человеку,  фигурировавшему  в  роли  секретаря,  и вручил ему свою
верительную  грамоту  от  редакции  "Нашей  газеты".  Он  так  же молча, как
швейцар,  указал мне на отдельный стол. Как новичок, я забрался слишком рано
и   в   течение   целого  часа  мог  любоваться  лепным  потолком  громадной
министерской  залы, громадным столом, покрытым зеленым сукном, листами белой
бумаги,  которые  были  разложены по столу перед каждым стулом, - получалась
самая  зловещая  обстановка  готовившегося  ученого пиршества. У меня что-то
заныло  под  ложечкой,  и  я  начал  чувствовать,  что постепенно теряю свою
оригинальность,  как  человек,  попавший  на  холод, теряет постепенно живую
теплоту собственного тела.
     Прошло  с  четверть  часа,  пока  я  осмотрелся  и заметил двух молодых
людей,  шушукавшихся  в  углу  залы.  Это  были,  видимо, начинающие ученые,
которые  забрались в качестве новичков тоже раньше других. Потом явились еще
и  еще,  и  я  мог  наблюдать, как наука росла на моих глазах. Потом явились
среднего  возраста  жрецы науки, которые держали себя уже своими людьми. Они
разговаривали  громко, фамильярно подавали руку секретарю и вообще проявляли
такую   развязность,   которая   заставляла   меня  только  завидовать,  как
неудавшегося  оригинала.  Заседание  открылось  только  с  прибытием  ученой
женщины,  солидно  занявшей  главное  место.  Я  не  помню,  как около моего
столика  точно  из  земли  вырос  какой-то  юркий  молодой человек в золотых
очках, который спросил меня без всяких предисловий:
     - Вы от какой газеты? Прежде от "Нашей газеты" приходил сюда Молодин.
     Шустрый     молодой    человек    оказался    представителем    большой
распространенной  газеты  и  поэтому держал себя с соответствующим апломбом.
Затем  явились  еще  два  репортера  -  один  прилизанный, чистенький, точно
накрахмаленный,  а  другой  суровый, всклокоченный, с припухшими веками. Это
уже было свое общество, и я сразу успокоился.
     Не  буду  описывать  ход  ученого  заседания:  секретарь читал протокол
предыдущего  заседания,  потом  следовал  доклад одного из "наших начинающих
молодых  ученых"  о  каких-то  жучках, истребивших сосновые леса в Германии,
затем  прения  и  т.д.  Мне  в первый раз пришлось выслушать, какую страшную
силу  составляют  эти  ничтожные  в  отдельности букашки, мошки и таракашки,
если  они  действуют  оптом.  Впоследствии я постоянно встречал их в жизни и
невольно вспоминал доклад в Энтомологическом обществе.
     Тут  же в первый раз я имел удовольствие видеть специально ученую ложь,
уснащенную  стереотипными  фразами:  "беру  на  себя  смелость  сделать одно
замечание  уважаемому  докладчику",  "наш  дорогой  Иван  Петрович  высказал
мнение",  "не  полагаясь  на  свой  авторитет,  я  решаюсь  внести маленькую
поправку"  и  т.д.  Меня  удивляло  это обилие никому не нужных канцелярских
слов  и  торжественно-похоронное  выражение лиц всех этих Иванов Петровичей,
фигурировавших  здесь  в  роли  столпов  науки  и  отцов  отечества. Сколько
ненужной  лжи  и дрянных, ненужных слов, интимной подкладкой которой служило
только   то,   что   молодые   подающие   надежды  энтомологи-черви  скромно
подтачивали   старые  пни  и  гнилые  колоды  родной  науки.  Приблизительно
происходило  то  же,  что  с  немецким  лесом, который был съеден ничтожными
жуками.
     Записал  я  все,  что  происходило, очень плохо, потому что отчасти был
занят  совершенно  посторонними  наблюдениями, а отчасти потому, что не умел
еще  быстро  схватывать  сущность  доклада  и  прений.  Поэтому, возвращаясь
домой,  я  испытывал прилив самого мрачного отчаяния... Какой я репортер для
ученых  обществ?..  Что  я  буду писать и о чем? Никто не будет печатать мою
галиматью,  а  если  "Наша газета" напечатает, то будет еще хуже, потому что
появится  возражение.  Одним  словом,  скверно,  а  всего сквернее то, что я
никак не мог вообразить себя умным человеком.
     Вернувшись  домой, я застал Пепку уже в постели. Он спал сном младенца,
и  меня  это  огорчило:  мне  не с кем было даже поделиться своим отчаянием.
Вообще  скверно...  Я  мог  только попросить Федосью разбудить меня завтра в
шесть часов утра.
     Утро  было  ужасное.  Отчет  должен  был быть готов к восьми часам, и я
работал,  как  приговоренный  к  смертной  казни.  Нужно  было  вылепить  из
отрывочных  замечаний,  занесенных  в  репортерскую  книжку, хоть что-нибудь
осмысленное  и  до  известной  степени  целое. Это была жестокая практика...
Убивало главным образом то, что нужно было кончить к восьми часам.
     Пробило и восемь часов. Отчет был готов.
     - Теперь  неси  его к Фрею, - говорил Пепко. - Его найдешь в трактире у
Симеониевского моста... Я сегодня туда не пойду.
     Предстояло  новое  испытание. Мне казалось, что Фрей отнесется ко мне с
презрением  и  засмеется прямо в лицо. Но Фрей не высказал никаких особливых
враждебных  чувств, а молча просмотрел мой первый опыт, молча сунул его себе
в карман и самым равнодушным тоном проговорил:
     - Хорошо...
     "Академия"  тоже  встретила меня равнодушно, точно я всю жизнь только и
делал, что писал отчеты о заседаниях Энтомологического общества.
     Какой   тяжелый   день,  какая  тяжелая  ночь!  Нет  ничего  тяжелее  и
мучительнее  ожидания.  Я  даже во сне видел, как за мной гнались начинающие
энтомологи,  гикали  и  указывали  на  меня пальцами и хохотали, а вся земля
состояла из одних жучков...
     Наступило  утро,  холодное,  туманное  петербургское  утро, пропитанное
сыростью  и  болотными  миазмами. Конечно, все дело было в том номере "Нашей
газеты",  в котором должен был появиться мой отчет. Наконец, звонок, Федосья
несет  этот  роковой  номер...  У меня кружилась голова, когда я развертывал
еще  не  успевшую  хорошенько  просохнуть  газету. Вот политика, телеграммы,
хроника, разные известия.
     - Напечатан? - спрашивает Пепко.
     От  волнения  я  пробегаю мимо своего отчета и только потом его нахожу.
"Заседание  Энтомологического  общества".  Да,  это  моя  статья, моя первая
статья,  мой  первородный  грех.  Читаю  и  прихожу в ужас, какой, вероятно,
испытывает  солдат-новобранец,  когда  его  остригут  под  гребенку. "Лучшие
места"  были  безжалостно  выключены,  а оставалась сухая реляция, вроде тех
докладов,  какие  делали  подающие надежды молодые люди. Пепко разделяет мое
волнение и, пробежав отчет, говорит:
     - Ничего...
     - Как  ничего?..  А  что  скажут господа ученые, о которых я писал? Что
скажет  публика?..  Мне казалось, что глаза всей Европы устремлены именно на
мой   несчастный   отчет...   Весь  остальной  мир  существовал  только  как
прибавление  к  моему  отчету.  Роженица, вероятно, чувствует то же, когда в
первый раз смотрит на своего ребенка...
     - Ничего...  -  тянул  из  меня душу Пепко. - Завтра ты отправляешься в
университет,  на  ученый  диспут;  какой-то черт написал целую диссертацию о
греческих придыханиях...
     Как  же  это  так, вдруг: вчера жучки, а завтра греческие придыхания? Я
только  тут в первый раз почувствовал себя литературным солдатом, который не
имеет права отказываться даже самым вежливым образом...


VIII

     Мое  репортерство  быстро  пошло  в  ход,  и  в  какой-нибудь  месяц  я
превратился  в  заурядного  газетного сотрудника. Меня уже не смущала больше
моя  пестрая визитка, потому что были и другие репортеры, которые настойчиво
желали  быть  оригиналами.  Громадное  неудобство  этой работы заключалось в
том,  что  она  отнимала  ужасно много времени. Приходилось в день заседания
уходить  из  дому  часов  в  семь вечера и возвращаться в час, а затем утром
писать  отчет  и нести его в трактир. Одни