естный колорит (франц.).

     - Попробую...
     - Спасибо после скажете.
     Порфир  Порфирыч  с  своей  стороны давал советы Пепке. Общее несчастие
еще теснее сблизило всех.
     - Есть  у  меня некоторый содержатель хора певиц, - рассказывал старик.
-  Он  такой  же  запойный,  как и я. Ну, в одной трущобе познакомились... У
него  такая  уж  зараза:  как  попала  вредная  рюмочка - все с себя спустит
дотла.  А  человек  талантливый:  на  музыку  кладет цыганские романсы. Ну и
предлагает  мне  написать романс и предлагает по четвертаку за строку... А я
двух  стихов  не  слеплю,  тем более что тут особенное условие: нужно, чтобы
везде  ударение  приходилось  на буквы а, о и е. Только и всего. Даже смысла
не  нужно,  а  этакое  поэтическое...  Ну,  да  ты  пописываешь  стишки, так
понимаешь. Дело отменное во всяком случае...
     Пепко   размыслил  и  изъявил  согласие  познакомиться  с  таинственным
хормейстером.  Он  и  не  подозревал,  что этой работой предвосхищает поэзию
последующих декадентов.
     - А,  черт,  все  равно!  -  ворчал  он,  сердито ероша волосы. - Будем
писать а, о и е.
     Все  наперерыв  строили  планы  нового  образа  жизни и советовали друг
другу  что-нибудь.  Меньше всего каждый думал, кажется, только о самом себе.
Товарищеское  великодушие  выразилось в самой яркой форме. В портерной стоял
шум и говор.
     - Ну, а вы что думаете, полковник? - приставали к Фрею.
     - Я? А не знаю... Впрочем, кажется, придется обратиться к Спирьке.
     - Э, да вон и сам он, легок на помине!
     В  портерную  входил среднего роста улыбавшийся седой старик купеческой
складки с каким-то иконописным лицом и сизым носом.
     - Про  волка  промолвка,  а  волк  в  хату,  -  весело заговорил купец,
здороваясь.  -  Каково  прыгаете,  отцы?  Газетину-то порешили... Ну, что же
делать,  случается  и  хуже.  Услыхал  я  и  думаю:  надо  поминки  устроить
упокойнице... хе-хе!..
     - Уж пронюхал, Спиридон Иваныч, где жареным пахнет!..
     - Жареное-то впереди... К Агапычу, што ли, отцы?..
     Решено  было  справить  тризну  у  Агапыча.  Дорогой,  когда  мы шли из
портерной, Спирька взял меня под руку и проговорил:
     - Приятно   познакомиться,   молодой  человек,  а  ежели  что  касаемо,
например, денег... Сколько вам нужно?..
     Я отказался и даже обиделся. Но Пепко разъяснил мне на лестнице:
     - Денег  предлагал  Спирька?  Не  беспокойся,  не даст... Этот фокус он
проделывает  с  каждым  новичком,  чтобы  пофорсить.  Вот по части выпивки -
другое  дело.  Хоть  обливайся...  А  денег  не  даст.  Продувная  бестия, а
впрочем,  человек  добрый. Выбился в люди из офеней-книгонош, а теперь имеет
лавчонку  с  книгами,  делает  издания  для народа и состоит при собственном
капитале.  А  сейчас он явился, чтобы воспользоваться приостановкой газеты и
устроить дешевку... Ему нужны какие-нибудь книжонки.
     Тризна  вышла на славу. Мне еще в первый раз приходилось видеть в таком
объеме  трактирную роскошь. Спирька все время улыбался, похлопывал соседа по
плечу и, когда все подвыпили, устроил зараз несколько дел.
     - Ты  мне,  полковник,  оборудуй  роман,  да  чтобы заглавие было того,
позазвонистее,  -  говорил  Спирька.  -  А  уж  насчет  цены будь спокоен...
Знаешь, я не люблю вперед цену ставить, не видавши товару.
     - Ладно, знаю, - сумрачно отвечал полковник. - Опять надуешь...
     - Я?  надую? Да спроси Порфирыча, сколько он от меня хлеба едал... Я-то
надую?..  Ах ты, братец ты мой, полковничек... Потом еще мне нужно поправить
два  сонника и "Тайны натуры". Понимаешь? Работы всем хватит, а ты: надуешь.
Я о вас же хлопочу, отцы... Название-то есть для романа?
     - Есть: "Тайны Петербурга".
     - Тайны?  Ну,  оно,  пожалуй,  начетисто  нынче с тайнами-то: у меня уж
есть  "Тайны  Мадрита",  "Тайны  Варшавы"...  А  промежду  прочим  увидим...
хе-хе...


XI

     Спиридон  Иваныч Редкин был типичным дополнением "академии". Он являлся
в  роли  шакала,  когда  чуял  легкую добычу, как в данном случае. Заказывая
романы,  повести,  сборники  и мелкие брошюры, он вопрос о гонораре оставлял
"впредь  до  усмотрения".  Когда  приносили совсем готовую рукопись, Спирька
чесал в затылке, морщился и говорил:
     - А ведь мне не нужно твоего романа...
     - Как не нужно? Ведь вы же заказывали, Спиридон Иваныч...
     - Разве  заказывал?  Как будто и не упомню... Куды мне с твоим романом,
когда своего хлама не могу сбыть.
     Это  было  стереотипное  вступление, а затем, поломавшись по положению,
Спирька говорил:
     - Ну, уж для тебя только возьму... На затычку уйдет.
     Под  рукопись  выдавался  такой  микроскопический аванс, что даже самая
скромная  бактерия  наверно  умерла  бы с голоду. Остальные деньги следовали
"по  напечатании"  и  тоже  выдавались  аптекарскими  дозами, причем Спирька
любил  платить  натурой,  то есть предметами первой необходимости, как шуба,
пальто,  сапоги  и  другие  принадлежности  костюма,  причем  в  его  пользу
оставался  известный  процент, по соглашению с лавочником. Платить наличными
деньгами  Спирька  терпеть  не  мог  и  вытягивал  жилы мелкими подачками. И
все-таки  в  минуту  жизни  трудную  Спирька  являлся  для "академии" якорем
спасения,  и  все его любили. Вот по части угощения Спирька ничего не жалел,
и    его   появление   служило   синонимом   дарового   праздника.   Спирька
систематически спаивал всю "академию".
     Меня  удивило открытие, что Фрей пишет романы, - я не подозревал за ним
этого таланта.
     - Ну,  это  дело особенное, - объяснил Пепко, - Фрей знает три языка...
Выберет  что-нибудь  из  бульварной  литературы, переставит имена на русский
лад,  сделает  кое-где  урезки, кое-где вставки, - и роман готов. За роман в
десять  листов  он  получит  со  Спирьки  рублей  семьдесят, а то и все сто.
Ничего,  можно работать на голодные зубы... Все-таки хоть что-нибудь. Это не
то,  что  мои  романсы  с а, о и е. Вот подлая вещь... И как это в жизни все
происходит   роковым   образом:   прижало  человека  к  стене,  а  тут  враг
человеческого  рода  в  лице  Порфирыча  и подкатится горошком. На, продавай
себя в размен...
     Пепко  находился  в  ожесточенно-мрачном настроении еще раньше закрытия
"Нашей  газеты".  Он  угнетенно  вздыхал,  щелкал пальцами, крутил головой и
вообще  обнаруживал  несомненные признаки недовольства собой. Я не спрашивал
его  о  причине,  потому  что  начинал  догадываться без его объяснений. Раз
вечером он не выдержал и всенародно раскаялся в своих прегрешениях.
     - То  есть  такого подлеца, как я, кажется, еще и свет не производил!..
-  объяснял  Пепко,  ударяя  себя  в  грудь.  -  Да... Помнишь эту девушку с
испуганными  глазами?.. Ах, какой я мерзавец, какой мерзавец... Она теперь в
таком положении, в каком девушке не полагается быть.
     - Что же, дело, кажется, очень просто: тебе нужно жениться...
     - Жениться? А если я ее не люблю?..
     - Об этом следовало, кажется, подумать немного раньше.
     - Разве  тут думают, несчастный?.. Ах, мерзавец, мерзавец... Помнишь, я
говорил  тебе  о  роковой  пропорции  между  количеством  мужчин  и женщин в
Петербурге:  перед  тобой  жертва  этой пропорции. По логике вещей, конечно,
мне  следует  жениться...  Но  что  из  этого может произойти? Одно сплошное
несчастие.  Сейчас  несчастие временное, а тогда несчастие на всю жизнь... Я
возненавижу себя и ее. Все будет отравлено...
     Пепко  ломал  руки  и  бегал  по  комнате,  как  зверь,  в  первый  раз
попавшийся  в  клетку.  Мне было и досадно за легкомыслие Пепки, и обидно за
него, и жаль несчастной девушки с испуганными глазами.
     Пепко  волновался  целых три дня. Я делал вид, что ничего не замечаю, и
это  еще  больше  его смущало. Он, видимо, жаждал какой-нибудь искупительной
жертвы  за  свое  грехопадение,  а  жертвы  не было. Я уверен, что он был бы
счастлив,  если  бы  кто-нибудь  бранил  его,  оскорблял  и особенно если бы
кто-нибудь  был несправедлив к нему. В последнем случае для него являлась бы
некоторая  лазейка  для  самозащиты. Но я хранил упорное молчание, испытывая
какое-то  болезненное  чувство,  -  пусть  Пепко  мучится  молча  и пусть он
чувствует,  что  до его мучений никому нет дела. Есть вещи, которые творятся
только с глазу на глаз.
     - А,  черт... - повторял Пепко, шагая из угла в угол. - Хоть бы нашелся
мерзавец, который задушил бы меня.
     Затем  настроение  Пепки вдруг пало. Случилось это утром, когда Федосья
подала газету. Пепко пробежал номер, бросил его на пол и заговорил:
     - Какие глупости, ежели разобрать...
     - Что разобрать?
     - Да  все...  Ведь земля еще вращается на своей оси, солнце еще светит,
-  следовательно,  нет  такого  положения,  из  которого  не было бы выхода.
Во-первых,  нужно  принять во внимание время, которое является всеисцеляющим
врачом  и  затем,  по  итальянской  пословице, самым справедливым человеком.
Да...  Затем,  я  займусь  специально самосозерцанием по буддийскому методу.
Это,  брат, штука... Во мне вселенная и, следовательно, во мне же вся правда
и  вся неправда целого мира; а если это во мне, то я могу быть хозяином того
и   другого.   В-третьих,   то   есть,   наконец,  всякое  настроение  можно
уравновесить   внешними  впечатлениями.  Это  третье  является  единственным
средством, и поэтому...
     Пепко поднял газету с полу и прочитал:
     - "Прощальный  бенефис  дивы...  Патти  уезжает... Идет опера "Динора".
Знаменитый дуэт Патти и Николини". Как ты полагаешь относительно этого?
     - Ничего я не полагаю, потому что у нас нет ни билетов, ни денег.
     - Вздор!..  Все  это  вещи  и  понятия  относительные.  У меня есть два
рубля...
     - У меня около этого...
     - И   отлично.  Четыре  целковых  обеспечивают  вполне  порядочность...
Сегодня  же  мы  будем  слушать  "Динору",  черт возьми, или ты наплюй мне в
глаза.  Чем  мы  хуже  других,  то  есть людей, которые могут выбрасывать за
абонемент  сотни  рублей?  Да,  я  буду слушать Патти во что бы то ни стало,
хоть бы земной шар раскололся на три половины, как говорят институтки.
     Психология   Пепки  отличалась  необыкновенно  быстрыми  переходами  от
одного  настроения  к  другому, что меня не только поражало, но до известной
степени  подчиняло.  В  нем  был какой-то дремавший запас энергии, именно то
незаменимое   качество,  когда  человек  под  известным  впечатлением  может
сделать  что  угодно. Конечно, все зависело от направления этой энергии, как
было и в данном случае.
     Вечером  мы отправились в Большой театр, где играла итальянская труппа.
Билетов  у  нас  не было, но мы шли с видом людей, у которых есть абонемент.
Прежде  всего  Пепко  отправился в кассу, чтобы получить билет, - расчет был
настолько же верный, как возвращение с того света.
     - А, черт... - обратился Пепко. - Идем в пятый ярус!
     Мы  поднялись  по  бесчисленным  лестницам  к знаменитой "коробке", где
изнывали  счастливцы,  получившие  билеты ценой целонощного стояния в цепи у
кассы. Пепко довольно развязно обратился к расшитому капельдинеру.
     - Можно-с...  -  ответил театральный холуй, меряя нас взглядом с ног до
головы. - Пять рублей с персоны...
     - За что?
     - А постоять у двери... Все будет слышно.
     У  нас  было  на  двоих  всего  четыре  рубля,  и  поэтому  предложение
капельдинера  не  могло  быть осуществимо. Пепко заскрипел от ярости зубами,
обругал  капельдинера,  и  мы  быстро  ретировались  во избежание дальнейших
недоразумений.
     - А  я все-таки буду в театре, - повторял Пепко, спускаясь по лестнице.
- Ведь другие будут же слушать... Затем, два рубля тоже что-нибудь значат.
     Спустившись,  мы  остановились  у  подъезда  и  начали  наблюдать,  как
съезжается   избранная  публика,  те  счастливцы,  у  которых  были  билеты.
Большинство  являлось  в собственных экипажах. Из карет выходили разряженные
дамы,  офицеры, привилегированные мужчины. Это был совершенно особенный мир,
который  мы  могли  наблюдать  только  у подъезда. У них были свои интересы,
свои разговоры, даже свои слова.
     - Ах, какая красавица... - восхищался Пепко, наблюдая каждую даму.
     - Идем домой, Пепко...
     - Нет, я должен быть там, в театре...
     Мы  простояли  на  подъезде  с полчаса, и только с неба могла свалиться
возможность  попасть в заколдованный круг. И такая возможность пришла в лице
простого мужика в нагольном полушубке.
     - Вам   госпожу   Патти   желательно  посмотреть?  -  заговорил  мужик,
обращаясь к нам.
     - Да...
     - В лучшем виде: полтора целковых с рыла.
     - У тебя есть билеты?
     - Какие  там билеты... Прямо на сцену проведу. Только уговор на берегу,
а  потом  за  реку:  мы  поднимемся  в пятый ярус, к самой "коробке"... Там,
значит,  есть  дверь  в  стене,  я в нее, а вы за мной. Чтобы, главное дело,
скапельдинеры  не  пымали...  Уж вы надейтесь на дядю Петру. Будьте, значит,
благонадежны.  Прямо  на сцену проведу и эту самую Патти покажу вам, как вот
сейчас вы на меня смотрите.
     Предложение  было более чем соблазнительно, и мы покорно последовали за
дядей Петрой опять в пятый ярус.
     Второй  подъем  даже  для молодых ног на такую фатальную высоту труден.
Но  вот  и  роковой  пятый  ярус  и  те же расшитые капельдинеры. Дядя Петра
сделал  нам  знак  глазами  и, как театральное привидение, исчез в стене. Мы
ринулись  за  ним согласно уговору, причем Пепко чуть не пострадал, - его на
лету ухватил один из капельдинеров так, что чуть не оторвал рукав.
     - А,  черт...  Чуть  на  язык  не  наступил,  -  ругался Пепко, шагая в
темноте по узкой чердачной лестнице.
     Еще  одно  мгновение,  и  мы на потолке Большого театра, представлявшем
собой  громадный  сарай  размером  в  хороший  манеж.  Посредине из широкого
отверстия  воронкой  шел свет от главной люстры. Несколько рабочих толпились
около этого отверстия, точно сказочные гномы.
     - Теперь,  брат,  шабаш!..  -  заявлял  торжествовавший  дядя  Петра. -
Теперь вот скапельдинерам...
     Он  показал  рукой  символически-обидную  фигуру  и  хрипло  захохотал.
"Скапельдинеры" были посрамлены, а мы торжествовали.
     - Валяй,  братцы, за мной, - командовал дядя Петра, шагая мимо рабочих.
- Прямо на колосники предоставлю.
     Наше  похождение  принимало  фантастический характер, напоминая бегство
из  какой-нибудь средневековой тюрьмы. Мы шли по потолку, испытывая странное
ощущение:  вот сейчас под нашими ногами три тысяча избраннейшей публики, тот
"весь   Петербург",   который   пользуется   всевозможными  привилегиями  на
существование,   любезно   предоставляя   остальному   Петербургу  скорлупки
безвестного  существования.  В  отверстие спущенной люстры доносился глухой,
подавленный  гул тысячной толпы, - мы точно шли по крышке котла с начинавшей
уже кипеть водой.
     - Сюды!..  -  кричал дядя Петра, скрываясь в дальнем конце потолка, где
было совершенно темно. - Надейтесь на дядю Петру. Левее держи...
     Дальнейшее  путешествие  приняло  несколько фантастический характер. Мы
очутились  на краю какой-то пропасти. Когда глаз несколько привык к темноте,
можно  было  различить  целый ряд каких-то балок и дядю Петру, перелезавшего
через них.
     - Послушай, куда ты нас ведешь? Ведь этак шею можно сломать!
     - Держи  направо, - слышался голос дяди Петра, - самого его уже не было
видно.
     Мы  ползли  в  темноте, цепляясь за какие-то бревна, доски и выступы. В
некоторых местах приходилось в буквальном смысле ползти на четвереньках.
     - А, черт... Коленку ушиб, - ругался Пепко.
     - Забирай левее! - командовал дядя Петра.
     Наконец,  мы  увидели сцену, то есть слабое светлое пятно, которое чуть
брезжило  на  дне  пропасти. Спуститься в темноте с высоты пятого яруса было
делом  нелегким и рискованным, но молодость счастлива тем, что не рассуждает
в  таких случаях. Через десять минут головоломного путешествия в темноте мы,
наконец,  достигли  "колосников".  Это была узкая галерея, которая проходила
над  сценой  сбоку.  Кругом  нас висел целый лес декораций, деревянные валы,
которыми  поднимали и опускали эти декорации, и целая сеть веревок, точно на
каком-то  корабле. Самая сцена была сейчас у нас под ногами. Там происходила
ужасная  суматоха,  потому  что устанавливали учениц и учеников театрального
училища в красивые группы.
     - Сейчас  занавес  дадут,  -  объяснял  дядя  Петра.  - Вот он, Адам-то
Адамыч  бегает... седенький... Это наш машинист. Нет, брат, шалишь: "Динора"
эта  самая  наплевать,  а  вот  когда  "Царь Кандавл" идет, ну, тогда уж его
воля,  Адама  Адамыча. В семь потов вгонит... Балеты эти проклятущие, нет их
хуже.
     Поднялся занавес, заиграл оркестр, хор что-то запел.
     - Вот она, Патти, за кулисой сидит... платочком закрывается.
     Это  была она, знаменитая дива... С высоты колосников можно было видеть
маленькую  женскую  фигурку,  кутавшуюся  в  теплый  платок. Ее появление на
сцене  вызвало настоящую бурю аплодисментов. Говорить о том, как поет Патти,
-  излишне.  Особенно  хороши  были  дуэты  с Николини. Увы! нынче уж так не
поют...
     Мы   добились   цели   и  прослушали  всю  оперу.  После  спектакля  на
бесчисленные  вызовы  Патти  исполнила  знаменитого "Соловья" и еще какие-то
номера.
     - Теперь валяй за мной на сцену, - командовал дядя Петра.
     Мы  повиновались. Спуск с колосников шел по винтовой железной лестнице.
В  зале  буря  не смолкала. Мы шли по сцене, прошли к тому месту, где сидела
дива.  Мы  остановились  в  двух шагах. Худенькая, смуглая, почти некрасивая
женщина  очень  небольшого  роста.  Рядом с ее стулом стоял представительный
господин во фраке.
     - Это  Патти,  -  указывал  дядя  Петра  на  диву, - а это ейный муж...
По-русски ничего не понимают. А поправее-то господин Николини...
     Из-за  декоративного  куста  роз  мы  с  Пепкой  могли  любоваться всей
зрительной  залой.  Да,  вот он, этот весь Петербург, те избранники, которые
наслаждаются  всеми благами жизни. Я посмотрел на Пепку, - у него было самое
мрачное  выражение,  губы  стиснуты,  брови нахмурены. Для меня было ясно, о
чем  он  думал:  мы должны завоевать этот весь Петербург и прорваться в этот
круг   избранников   и   баловней  судьбы.  Я  почему-то  припомнил  старика
фельдшера,  жужжавшего мухой, бойкого провизора, нашу "академию", "Федосьины
покровы",  наших  новых  знакомых  девиц, - все это было так мизерно, жалко,
ничтожно...  В  душе  шевельнулось нехорошее завистливое чувство, - это была
та ржавчина, которая въедается в молодое сердце...


XII

     Ввиду  надвигавшихся  экзаменов  мне  приходилось  серьезно  подумать о
средствах,  чтобы обеспечить себе свободных месяца два. Я ухватился за совет
Фрея,  хотя  при этом приходилось вступить в некоторую сделку с самим собой,
даже  почти  изменить  себе,  то  есть  изменить роману. Вместо идейной вещи
приходилось  писать на заказ, писать из-за куска хлеба. Чтобы успокоить себя
до  некоторой  степени,  я  закончил  вторую часть романа и в этом виде снес
рукопись  в  редакцию  одного  "толстого"  журнала.  Нужно  сознаться, что я
испытывал  сильное  волнение,  отдавая  свое  детище  на  нелицеприятный суд
редакции.  Это  совершенно особенное чувство: ведь ничего дурного нет в том,
что  человек  сидит  и пишет роман, ничего нет дурного и в том, что он может
написать  неудачную вещь, - от неудач не гарантированы и опытные писатели, -
и  все-таки являлось какое-то нехорошее и тяжелое чувство малодушия. Я скрыл
от  Пепки  свой решительный шаг и мучился в одиночку. Что-то будет?.. Вообще
нет  ничего  тяжелее  и  мучительнее ожидания, а тут приходилось ждать целый
месяц, - редакция была завалена рукописями.
     "Э, все равно! - храбрился я про себя. - Не боги горшки обжигают..."
     Сделав  один  решительный  шаг, я сейчас же отважился на другой и засел
писать рассказ по рецепту Фрея.
     - Вот  что,