м словом, уходил почти целый день.
Такая  работа  в  результате  давала  в  среднем  от рубля до двух за отчет.
Считая  от  десяти  до  пятнадцати  ученых  заседаний в месяц, мой заработок
колебался  между  двадцатью  и  тридцатью  рублями.  Цифра для меня являлась
громадной,  особенно  принимая  во  внимание, что это были первые заработки,
дававшие   известную   самостоятельность   и   даже   некоторое  уважение  к
собственной  особе.  Да,  я уже являлся составной частью того живого целого,
которое  называется  ежедневной  газетой.  Про  себя  я очень гордился своей
первой  литературной  работой  и  был рад, что начал службу простым рядовым.
Теперь  для  меня  раскрывалась  другая  сторона газетного дела, которая для
обыкновенного  газетного  читателя  не  существует,  -  за  этими  печатными
строчками  открывался  оригинальный  живой  мир,  органически  связанный вот
именно  с  таким  печатным  листом  бумаги.  Настоящий газетный сотрудник, в
общежитейском  смысле,  погибший  человек,  потому  что после пяти-шести лет
газетной  работы  он  настолько  въедается  в  свое  дело, что теряет всякую
способность  к  другой  работе.  Я видел настоящих фанатиков газетного дела,
как  тот  же  полковник  Фрей.  Меня  поражала прежде всего его изумительная
аккуратность  -  аккуратность  настоящего старого газетного солдата, который
знал  только  одно,  что  "газета  не  ждет". Мне пришлось проработать с ним
вместе  около  трех  лет, и не было случая, когда бы он опоздал хоть на пять
минут.
     Газетное  братство  распадалось  на  целый  ряд  категорий: передовики,
фельетонисты,  хроникеры,  заведывающие  отделами  вообще  и  просто  мелкая
газетная  сошка.  В  сущности  получалось  две  неравных "половины": с одной
стороны  -  газетная  аристократия,  как  модные  фельетонисты, передовики и
"наши  уважаемые  сотрудники",  а  с  другой  -  безыменная газетная челядь,
ютившаяся  на последних страницах, в отделе мелких известий, заметок, слухов
и  сообщений.  Особенно  сильная  борьба  шла именно в этом последнем отделе
газетных  микроорганизмов, где каждая напечатанная строка являлась синонимом
насущного  хлеба. Я быстро понял эту газетную философию: каждая напечатанная
мной  строка  отнимала  у  кого-то  его  кусок  хлеба. Отсюда своя подводная
борьба  за существование, свои бури в стакане воды, свои интриги, симпатии и
антипатии.  Типичным  человеком  в  этом  отношении  являлся полковник Фрей,
который  со  всеми  был  знаком  и  доставлял работу. На его голову сыпались
самые  тяжелые  обвинения,  его упрекали чуть не в воровстве, ему устраивали
неприятные  сцены,  и  он  все  выносил, оставаясь на своем посту. Лично я с
особенным  удовольствием вспоминаю о нем, как о человеке, который так просто
отнесся  ко  мне  с  первого  раза и так до конца. И прочие члены "академии"
тоже  относились  хорошо, и мне делается грустно, что их уже нет - последним
умер полковник Фрей.
     Что  же  свело  их  в  преждевременную могилу? Ответ довольно грустный:
пьянство...  Происходило  это  и  от  беспорядочности  самой  работы,  и  от
периодических  голодовок,  и, может быть, по установившейся годами традиции.
Я  уже  описал  свою  первую встречу с "академией"; последующие встречи были
только  повторением. Утром "академия" заседала в трактире Агапыча, а вечером
перекочевывала   в  соседнюю  портерную.  Здесь  раздавалась  работа,  здесь
обсуждались  свои  газетные  дела,  здесь  проходила вся жизнь под давлением
винных  паров.  Это  была  самая  грустная  страница  в жизни нашей газетной
богемы...  Мы с Пепкой не могли избавиться от установившегося режима и время
от   времени   сильно   напивались.  Происходило  это  без  предварительного
намерения,  а  как-то  само  собой,  как  умеет напиваться русский человек в
обществе  другого  хорошего  русского человека. Мало-помалу это вошло даже в
привычку,  особенно  в  трудную  минуту,  когда дома есть было нечего, а тут
Агапыч открывал маленький кредит и портерная тоже.
     После  каждого  излишества  Пепко  испытывал  припадки самого жестокого
раскаяния,  хотя  и называл каждый случай пьянства "ошибкой" или описательно
- "мы немного ошиблись". Было тяжело смотреть на него в эти минуты.
     - Смотри  и  молча  презирай  меня!  -  заявлял Пепко, еще лежа утром в
постели.   -   Перед   тобой  надежда  отечества,  цвет  юношества,  будущий
знаменитый  писатель  и...  Нет, это невозможно!.. Дай мне орудие, которым я
мог  бы  прекратить  свое гнусное существование. Ах, боже мой, боже мой... И
это  интеллигентные  люди?  Чему  нас  учат,  к  чему  примеры лучших людей,
мораль, этика, нравственность?..
     - Да будет тебе, Пепко! Надоел... Причитаешь, как наемная плакальщица.
     - Нет,  ты  посмотри на мою рожу... Глаза красные, кожа светится пьяным
жиром - вообще самый гнусный вид кабацкого пропойцы.
     За  этим  немедленно  следовал  целый  реестр искупающих поступков, как
очистительная  жертва.  Всякое  правонарушение  требует  жертв...  Например,
придумать  и  сказать  самый  гнусный  комплимент  Федосье,  причем  недурно
поцеловать  у  нее  руку,  или  не  умываться  в течение целой недели, или -
прочитать  залпом  самый большой женский роман и т.д. Странно, чем ярче было
такое  раскаяние  и  чем  ужаснее  придумывались  очищающие кары, тем скорее
наступала новая "ошибка". В психологии преступности есть своя логика...
     Прилив   средств   и   необходимость  деловых  сношений  с  "академией"
совершенно  нарушали всю программу нашей жизни, хотя мы и давали каждый день
в  одиночку  и сообща самые торжественные клятвы, что это последняя "ошибка"
и  ничего  подобного  не  повторится.  Но эти добрые намерения принадлежали,
очевидно, к тем, которыми вымощен ад.
     - Что  же  это  такое? - взывал Пепко, изнемогая в борьбе с собственною
слабостью.   -  Еще  один  маленький  шаг,  и  мы  превратимся  в  настоящих
трактирных  героев... Мутные глаза, сизый нос, развинченные движения, вечный
запах  перегорелого  вина  -  нет, благодарю покорно! Не согласен... К черту
всю  "академию"!  Я  еще молод и могу подавать надежды, даже очень просто...
Наконец,  благодарное потомство ждет от меня соответствующих поступков, черт
возьми!..
     Пока   Пепко   предавался   своему   унылому   самоедству,  судьба  уже
приготовила корректив.
     Произошло  это  совершенно  неожиданно, как происходят только серьезные
вещи в жизни.
     Дело   происходило   на   святках.   Ученые  общества  прекратили  свою
деятельность,  и  мы  могли  воспользоваться  по  усмотрению  своей голодной
свободой.  Семейных  знакомств  у  нас не было, да и не могло быть благодаря
отсутствию  приличных костюмов. Все это было очень грустно, особенно в такие
семейные  праздники,  как  святки.  Все веселились, у всех был свой семейный
угол,  и  мы  особенно  ярко  чувствовали  свое  унылое одиночество. Пепко с
каким-то  ожесточением  решительно  ничего  не  делал,  валялся целые дни на
кровати  и зудил на гитаре до тошноты, развивая в себе и во мне эстетический
вкус.  Иногда,  достигнув  конечного предела одурения, он вскакивал, кого-то
ругал  в  пространство,  убегал  из  дому и через десять минут возвращался с
сильным запахом водки.
     - А, черт... - ворчал он, хватаясь опять за гитару.
     Произошла  очень  печальная  история,  которая случается при совместном
сожительстве:  мы  надоели  друг  другу...  Все разговоры были переговорены,
интересы  исчерпаны,  откровения  сделаны  -  оставалось только скучать. Все
привычки,  недостатки  и  достоинства  были  известны  взаимно,  как платье,
физиономии,  жесты, интонации голоса и т.д. Незаметно мы старались не видеть
друг  друга,  уходя  из  дому на целые дни. Это было самое лучшее, что можно
было  сделать  в нашем положении. Именно в один из таких тяжелых дней, когда
я  скрылся  из  дому  к  знакомому  студенту-технологу,  и произошло то, что
перевернуло жизнь Пепки наирадикальнейшим образом.
     Как  отчетливо  я  помню  этот  проклятый  зимний  день, гнилой, серый,
тоскливый!  Вместо  снега на мостовой лежала какая-то жидкая каша. Я нарочно
засиделся  у  своего  знакомого подольше, чтобы вернуться домой, когда Пепко
уже  спит,  -  от  скуки  он в праздники заваливался спать с десяти часов. Я
возвращался  в  самом  скверном  настроении,  проклиная  погоду,  праздники,
собственную  молодость. На мостках через Неву меня продуло самым беспощадным
образом,  точно  самые  стихии ополчились на беззащитного молодого человека.
Наконец,  вот  и  наш дом, наш флигелек. На звонок вышла Федосья и встретила
меня загадочной улыбкой, - она умела улыбаться самым глупым образом.
     - Что такое случилось, Федосья Ниловна?
     Вместо  ответа Федосья только фыркнула и мотнула головой по направлению
нашей  комнаты,  откуда раздавались звуки польки-трамблян. Значит, еще Пепко
не  спал...  Отворяю  дверь  и  от  изумления  превращаюсь  в  знак вопроса.
Представьте  себе  совершенно  невероятную  картину:  на  моей кушетке сидел
Пепко  с  гитарой, приняв какую-то особую позу жуирующего молодого человека,
а  перед  ним... Нет, это нужно писать другим пером и другими чернилами... В
нашей  комнате  кружились  две пары самых очаровательных масок: два "турка",
цыганка  и  "Ночь".  "Турки" были своего домашнего приготовления, и не нужно
было  особенной  проницательности,  чтобы  угадать в них переодетых девушек.
Да,  это  были  настоящие  маски,  тот  милый  маскарад, который не требовал
объяснений.  И  все-таки  я  решительно  ничего  не понимал... На столе, где
лежали  мои  рукописи,  стояли три пустых бутылки из-под пива, две тарелки с
объедками колбасы и сыра, два веера и перчатки не первой молодости.
     - Рекомендую:  мой  друг, - рекомендовал меня Пепко. - Отличный парень,
а главное - замечательный талант.
     - В  каком смысле? - осведомилась Ночь, подавая мне холодную, длинную и
худую руку.
     - Во всяком, милая Ночь...
     Маски  сбились  в  одну  кучку  и  о  чем-то  шушукались. Очевидно, мое
появление  нарушило  трогательный  семейный  праздник.  Впрочем,  скоро  все
уладилось  само собой. Храбрее всех оказались "турки", которые первыми сняли
маски,  а  их  примеру  последовала цыганка. В результате этого разоблачения
оказались  три молодых, довольно миловидных рожицы, улыбавшихся и хихикавших
самым  задорным  образом.  Упорнее всех оказалась Ночь, которая ни за что не
хотела  снимать  маску.  Пепко пустил в ход какой-то дипломатический подвох,
чтобы   "обнаружить   прелестную  незнакомку",  которая  оказалась  девушкой
средних лет, с какими-то испуганными темными глазами.
     - Ну, вот и отлично! - одобрял Пепко, принимаясь за свою гитару.
     - Что это значит? - спросил я, продолжая не понимать.
     - Что   значит?   В   нашем  репертуаре  это  будет  называться:  месть
проклятому  черкесу...  Это те самые милые особы, которые так часто нарушали
наш  проспект  жизни своим шепотом, смехом и поцелуями. Сегодня они вздумали
сделать  сюрприз  своему  черкесу  и  заявились все вместе. Его не оказалось
дома,  и  я  пригласил  их  сюда!  Теперь понял? Желал бы я видеть его рожу,
когда он вернется домой...
     У  нас  открылся настоящий бал. Появилось новое пиво, а с ним разлилось
и  новое веселье. Наши маски оказались очень милыми и веселыми созданиями, а
Пепко  проявил  необыкновенную  галантность  -  нечто среднее между турецким
пашой и французским маркизом конца грешного восемнадцатого века.
     - Гризетки   из   Латинского   квартала,   -   резюмировал  Пепко  свои
впечатления  и  как-то  особенно  глупо  захохотал;  я  его  видел в женском
обществе в первый раз.
     Говоря  откровенно,  девушки  были очень недурны и дурачились так мило,
точно  разыгравшиеся  котята.  Мы танцевали кадриль, польки, вальсы - вообще
развеселились.  Потом  начались  святочные  игры,  пение,  все  те маленькие
глупости,  которые  проделываются молодежью с таким усердием. Пепко проявлял
все  свои таланты, и наши дамы хохотали над ним до слез. Он сам вошел в свою
роль и тоже хохотал.
     - Позвольте,  однако,  mesdames,  как  вас  зовут?  - спохватился Пепко
немножко поздно.
     - Угадайте...
     Пепко  посмотрел  на  них  и  по  какому-то  наитию проговорил с полной
уверенностью:
     - Вера, Надежда, Любовь и мать их Софья-премудрость...
     По  странной  случайности  оказалось, что это было именно так, и Пепко,
увлекшись  своей  ролью  прорицателя,  подошел  к  Ночи,  взял  ее за руку и
проговорил:
     - А ты - Любовь, то есть любовь и в частности и вообще.


IX

     - Что  такое  женщина?  -  спрашивал  Пепко на другой день после нашего
импровизированного  бала.  -  За  что мы любим эту женщину? Почему, наконец,
наша  Федосья  тоже  женщина и тоже, на этом только основании, может вызвать
любовную эмоцию?.. Тут, брат, дело поглубже одной физики...
     Затем  Пепко сделал рукой свой единственный жест, сладко зажмурил глаза
и  кончил тем, что бросился на свою кровать. Это было непоследовательно, как
и  дальнейшие  внешние  проявления  собственной Пепкиной эмоции. Он лежал на
кровати  ничком и болтал ногами; он что-то бормотал, хихикал и прятал лицо в
подушку; он проявлял вообще "резвость дитяти".
     - Что с тобой, Пепко?
     - Со  мной?  Что со мной?.. Я влюблен в Федосью... Ххе!.. По-моему, она
бальзаковская  женщина  с  очень  колоритным  темпераментом,  и я посвящу ей
стихи.
     Пепко  вскочил со своего ложа, остановился посреди комнаты и совершенно
неожиданно захохотал, сделав глупое лицо.
     - Что такое женщина?.. О, ты не знаешь, что такое женщина!
     По  всем  признакам  Пепко мучился желанием рассказать мне что-то очень
пикантное  и  вместе  с тем не решался. Я мог сделать довольно основательное
предположение  по  адресу вчерашних масок, - мы их провожали вместе, а потом
разлучились;  на мою долю досталось провожать двух сестер, Веру и Надежду, а
Пепко  провожал  Ночь  и  мать,  премудрость  Софью. Домой вернулся он очень
поздно,  когда я уже спал, и утром не желал поделиться своими впечатлениями.
Настоящий  разговор  происходил  уже  после  обеда,  когда  на  Пепку напала
томящая жажда соткровенничать.
     - Если  не ошибаюсь, тебя угнетает какая-то тайна? - заметил я, подавая
реплику.
     - О,  ты  проник  на  самое  дно  моей души, мой друг... Да, величайшая
тайна,  больше  -  тайна  женщины. А впрочем, подозрение да не коснется жены
цезаря!
     - Где цезарь, Пепко?
     - Цезарь  -  это я, то есть цезарь пока еще в возможности, in spe. Но я
уже  на  пути  к этому высокому сану... Одним словом, я вчера лобзнул Ночь и
Ночь  лобзнула  меня  обратно.  Привет  тебе, счастливый миг... В нашем лице
человечество  проявило первую попытку сделать продолжение издания. Ах, какая
девушка, какая девушка!..
     - По-моему, она очень некрасива...
     - А  глаза?..  И  мир,  и  любовь,  и  блаженство...  В  них  для  меня
повернулась  вся  наша  грешная  планетишка,  в  них отразилась вся небесная
сфера,  в  них  мелькнула  тень  божества...  С  ней, как говорит Гейне, шла
весна, песни, цветы, молодость.
     Освободившись  от  своей  тайны, Пепко, кажется, почувствовал некоторое
угрызение  совести,  вернее  сказать, ему сделалось жаль меня, как человека,
который   оставался   в   самом  прозаическом  настроении.  Чтобы  несколько
стушевать  свою  бессовестную  радость,  Пепко проговорил каким-то фальшивым
тоном, каким говорят про "дорогих покойников":
     - А  эта  белокуренькая Надежда ничего... Этакой пухленький чертенок. Я
заметил, как она посматривала на тебя. И ты в свою очередь...
     - Нельзя ли меня оставить в покое.
     - Гм,  твое  дело... Если не ошибаюсь, Вера и Надежда - сестры, и, если
не ошибаюсь, у них есть мамаша, то есть они живут при мамаше?
     - Да,  что-то  в  этом  роде...  Они приглашали нас к себе как-нибудь в
воскресенье. Очень милые девушки вообще...
     - Да, милые... А Горгедзе?..
     - Он просто знакомый... Бывает у них. Ничего особенного...
     - Гм, да... Вещь обыкновенная.
     Пепко  вдруг  замолчал  и  посмотрел  на  меня, стиснув зубы. В воздухе
пронеслась  одна  из  тех  невысказанных мыслей, которые являются иногда при
взаимном  молчаливом  понимании.  Пепко даже смутился и еще раз посмотрел на
меня  уже  с затаенной злобой: он во мне начинал ненавидеть свою собственную
ошибку,  о  которой  я  только  догадывался.  Эта  маленькая  сцена без слов
выдавала  Пепку  головой...  Пепко уже раскаивался в своей откровенности и в
то же время обвинял меня, как главного виновника этой откровенности.
     Мне  приходится сделать маленькое отступление и вернуться назад. Дело в
том,  что  у  Пепки  была  настоящая  тайна,  о  которой  он  не говорил, но
относительно  существования которой я мог догадываться по разным аналогиям и
логическим  наведениям.  Познакомившись  с  ним  ближе, я, во-первых, открыл
существование  в  его инвентаре нескольких вещей, настолько ненужных, что их
даже  нельзя было заложить, и которые Пепко тщательно прятал: вышитая шелком
закладка  для  книг,  таковая  же  перотерка  и  т.д.; во-вторых, я сделался
невольным   свидетелем  некоторых  поступков,  не  соответствовавших  общему
характеру  Пепки,  и,  наконец,  в-третьих,  время  от  времени на имя Пепки
получались  таинственные  письма,  которые не имели ничего общего с письмами
"одной  доброй  матери" и которые Пепко, не распечатывая, торопливо прятал в
карман.  Не  нужно  было  особенной  проницательности,  чтобы  догадаться  о
существовании  какой-то невидимой женской руки, протягивавшейся в "Федосьины
покровы"  прямо  к  сердцу Пепки. Федосья была убеждена в существовании этой
таинственной  особы  и с ехидством обезьяны каждый раз сама приносила письма
Пепке.
     - Опять письмо... - говорила она, пожирая глазами Пепку.
     - А, черт!.. - ругался Пепко.
     Было  раз  даже  так,  что  Федосья  вошла в нашу комнату на цыпочках и
проговорила змеиным сипом:
     - Вас спрашивает какая-то дама...
     Пепко  вылетел  в  коридор,  как  бомба. Там действительно стояла дама,
скрывавшая  свое  лицо  под густой вуалью. Произошел короткий диалог, и дама
ушла,   а   Пепко   вернулся   взбешенный  до  последней  степени.  Его  имя
компрометировалось пред лицом всех обитателей "Федосьиных покровов".
     Именно  этот  эпизод  с  таинственной  незнакомкой  и промелькнул перед
нашими  внутренними  очами  после  сделанного  Пепкой  признания о лобзании.
Мужчина,  обманывающий  женщину,  вообще гадок, а Пепко еще не был настолько
испорченным,   чтобы   не  чувствовать  сделанной  гадости.  Мучила  молодая
совесть...
     Когда  Пепко  после  утренней  откровенности вышел, в комнату заявилась
Федосья.  Она  как-то  особенно старательно вытирала пыль и кончила тем, что
обратилась ко мне с следующим воззванием:
     - Самый невероятный Фома!..
     - Кто?..
     - А  сам-то  Агафон  Павлыч...  Разве  это  хорошо: и даму обманывает и
девушку хочет обмануть. Конечно, она глупая девушка...
     - Какую даму?
     - А  та,  которая  с  письмами... Раньше-то Агафон Павлыч у ней комнату
снимал,  ну,  и  обманул.  Она  вдова,  живет  на  пенсии... Еще сама как-то
приходила.  Дуры  эти  бабы...  Ну,  чего  лезет  и людей смешит? Ошиблась и
молчи...  А  я  бы  этому  Фоме невероятному все глаза выцарапала. Вон каким
сахаром  к  девушке-то  подсыпался...  Я  ее  тоже  знаю: швейка. Дама-то на
Васильевском острове живет, далеко к ней ходить, ну, а эта ближе...
     "Фома  неверный",  переделанный Федосьей в "Фому невероятного", получил
специальное  значение  в смысле вообще неверности. Я выслушал Федосью молча,
а потом ответил:
     - Меня  удивляет,  Федосья  Ниловна, ваша слабость говорить о том, чего
вы не знаете...
     - Я-то не знаю?!.
     Федосья  сделала носом какой-то шипящий звук, взмахнула тряпкой и вышла
из  комнаты  с  видом  оскорбленной  королевы.  Я  понял  только  одно,  что
благодаря Пепке с настоящего