почувствовал себя "серым человеком" с новой
силой.  Откуда-то  появился  Пепко,  освободившийся  от  дамы.  Он  тоже был
мрачен.  Опьяняла  вся обстановка: шум голосов, пение, табачный дым. Когда я
вышел  в  зал,  публики  оставалось едва одна половина. К моему удивлению, я
заметил  другого серого человека, который внимательно наблюдал меня. Я вдруг
почувствовал  облегчение,  точно  встретил  родного  брата.  Такой  же точно
летний  костюм, такой же рост, и даже лицом походит на меня. Я пошел к нему,
он  двинулся навстречу мне. Потом... потом оказалось, что это было отражение
в  стенном зеркале моей собственной персоны. "Серый человек" так и остался в
одиночестве.


XXVI

     В  предыдущем  очерке я забежал вперед, чтобы закончить историю "серого
человека",  а  сейчас  возвращусь к моменту, когда Фрей взял у меня рукопись
романа. Через три дня он мне объявил:
     - С  января  будет  издаваться  новый журнал "Кошница", материала у них
нет,  и  они  с удовольствием напечатают ваш роман. Только, чур, условие: не
следует дешевить.
     - Постараюсь...
     - Да, да... Не забывайте, что не вы один, не следует сбивать цен.
     Разговор  происходил  в  трактире  Агапыча,  где  мы  снова водворились
вместе  с  восстановлением деятельности "Нашей газеты". Притягательной силой
являлись  привычка  к  своему  насиженному  углу и некоторый кредит, который
открывал  Агапыч  своим  завсегдатаям.  Вообще  мы  здесь  чувствовали  себя
по-домашнему,  как  богатые люди в своих клубах. Прислуга давно уже выделила
нас  из  остальной,  случайной  публики  и относилась к нам по-родственному,
чему   немало   способствовало   и   то,  что  в  глазах  этого  трактирного
человечества  мы  являлись  представителями  литературы.  Лакеи с салфетками
подмышкой  являлись  той  благосклонной  публикой,  которая  уже служила для
каждого   автора  живым  фоном.  Литературные  имена  котировались  на  этой
читательской  бирже.  Тут были уже твердые, установившиеся фирмы, как Порфир
Порфирыч,  рассказы  которого  лакеи  читали  взасос.  К  моему удивлению, я
убедился,  что тоже начинаю приобретать некоторое имя, хотя и нахожусь еще в
периоде искуса. Седой лакей Степаныч как-то по-отечески шепнул мне:
     - Помилуйте-с,  читали  мы  ваши  рассказы...  Ничего-с, форменно, хоша
супротив Порфира Порфирыча еще и не дошли-с. У них искра-с...
     Это  были  первые  пары  той  несчастной  литературной  славы,  которая
окутывает  автора,  как  дым фабрику. Не скрою, что мне было приятно слышать
отзыв  Степаныча:  искаженная,  искалеченная и изувеченная условиями мелкого
литературного  рынка  мысль  неведомыми  путями  проникала к читателю, и еще
более  неведомыми  путями  возникала там писательская физиономия. Невыгодное
для  меня сравнение с Порфиром Порфирычем нисколько не было обидно: он писал
не  бог  знает  как  хорошо,  но у него была своя публика, с которой он умел
говорить   ее  языком,  ее  радостями  и  горем,  заботами  и  злобами  дня.
Принципиально  великих  людей  нет,  как  принципиально  нет холода; величие
создается  только  нашим  эгоизмом. Нивелирующей силой здесь является только
одно  чувство.  С  другой  стороны,  меня  в  отзыве  Степаныча  поразило то
привилегированное  положение,  которое  занимают  по  отношению  к  читателю
беллетристы.  Например, тот же Степаныч ценил и уважал Фрея, как "серьезного
газетчика",  но его симпатии были на стороне Порфира Порфирыча: "Они, Порфир
Порфирыч,  конечно,  имеют  свою  большую  неустойку, значит, прямо сказать,
слабость,  а  промежду  прочим,  завернут такое тепленькое словечко в другой
раз,  что  самого буфетчика Агапыча слезой прошибут-с"... Да, у нас уже была
своя маленькая публика, которая делала нас общественным достоянием.
     Кстати,  во  время  моего  разговора  с Фреем относительно "Кошницы" из
остальных  членов  "академии" присутствовал один Порфир Порфирыч. Он сидел в
кресле  и  дремал.  За последнее время старик сильно изменился и даже не мог
пить.  Жаль  было  смотреть  на  это осунувшееся пожелтевшее лицо с умными и
такими  жалкими  глазами.  Многолетнее  искусственное  возбуждение напитками
сменилось   теперь  страдальчеством  завзятого  алкоголика.  Притупленные  и
проржавевшие  нервы  возбуждались  только по инерции, по привычке к знакомым
словам:   есть  своя  профессиональная  энергия,  которая  переживает  всего
человека.  Так  сейчас,  когда  Фрей  заговорил  о  "новом  журнале", Порфир
Порфирыч  точно  проснулся, причмокнул и даже подмигнул в пространство. Ага,
новый  журнал!  Так-с...  Отлично. "Кошница"? Превосходно, хотя название и с
претензией!
     - Весьма  одобряю...  -  тихо проговорил старик, улыбаясь, и прибавил с
грустной  улыбкой:  - Сколько будет новых журналов, когда нас уже и на свете
не  будет! И литератор будет другой... Народится этакой чистоплюй и захватит
литературу.  Хе-хе...  И  еще  горьким  смехом  посмеется  над  нами, своими
предками,  ибо мы были покрыты грязью и несовершенствами. Да, посмеется... А
того  не  будет знать, через какие трущобы мы брели, какие тернии рвали нашу
душу  и  как нас обманывали на каждом шагу блуждающие огоньки, делавшие ночь
еще  темней.  Чистоплюй  он,  и  по своему чистоплюйству будет доволен всем,
потому  что  будет думать только о себе. Вон название то какое: "Кошница"...
Этак  как  будто  и  славянофильством попахивает и о присовокуплении чего-то
говорит... А впрочем, не в этом дело-то, о юноша!
     Старик  закашлялся,  схватившись  за  натруженную грудь, и долго не мог
прийти в себя.
     - Да,  "Кошница"...  - шептал он, вытирая слезы, выступившие от натуги.
-  Отчего  не  "Цевница"?  А  впрочем,  юноша,  не  в  этом дело... да. Мы в
потемках  кончим  дни  своего  странствия  в  сей юдоли, а вы помните... да,
помните,  что литература священна. Еще седмь тысящ мужей не преклоняло колен
пред  Ваалом...  Ты написал печатный лист; чтобы его прочесть, нужно minimum
четверть  часа, а если ты автор, которого будет публика читать нарасхват, то
нужно  считать,  что  каждым  таким  листом  ты  отнимаешь  у  нее сто тысяч
четвертей  часа,  или  двадцать  пять  тысяч часов. Это составит... составит
около  тысячи  дней,  или  около  трех  лет...  Уже этот механический расчет
представляет  все  величие  твоего  призвания,  а  посему  гори  правдой, не
лукавствуй  и  не  давай камень вместо хлеба. Не формальная правда нужна, не
чистоплюйство,  а та правда, которая там живет, в сердце... Маленький у тебя
талантик,  крошечный,  а  ты  еще пуще береги эту искорку, ибо она священна.
Величайшая тайна - человеческое слово... Будь жрецом.
     Отвлеченные  рассуждения  сделались теперь слабостью Порфира Порфирыча,
точно  он  торопился  высказать  все,  что  наболело  в душе. Трезвый он был
совсем  другой,  и  мне каждый раз делалось его жаль. За что пропал человек?
Потом  я  знал,  чем кончались эти старческие излияния: Порфир Порфирыч брал
меня под руку, отводил в сторону и, оглядевшись, говорил шепотом:
     - Помните...  тогда...  на  даче?  Ведь  вы видели у меня тогда красную
бумагу? И вдруг нет ничего... Нет - и кончено, все кончено.
     - Послушайте,  Порфир  Порфирыч,  не  стоит даже говорить об этом... Вы
заработаете десять таких красных бумаг, если захотите.
     - Не  стоит?  Хе-хе... А почему же именно я должен был потерять деньги,
а  не  кто-нибудь  другой,  третий,  пятый,  десятый? Конечно, десять рублей
пустяки,  но  в  них заключалась плата за квартиру, пища, одежда и пропой. Я
теперь  даже писать не могу... ей-богу! Как начну, так мне и полезет в башку
эта  красная  бумага:  ведь я должен снова заработать эти десять рублей, и у
меня  опускаются  руки.  И  мне  начинает  казаться,  что  я  их  никогда не
отработаю... Сколько бы ни написал, а красная бумага все-таки останется.
     Бедняга  начинал  заговариваться.  "Красная  бумага"  являлась для него
роковым  "пунктиком",  и он постоянно возвращался к этой теме, как магнитная
стрелка  к  северу.  Все  члены  "академии"  были посвящены им в эту тайну и
решили,  что  у  Порфирыча  заяц в голове, как выражался Пепко. Потом Порфир
Порфирыч  скрылся  с  нашего  горизонта;  потом прошел слух, что он серьезно
болен  и  лежит  где-то  в  больнице, а потом в уличном листке, в котором он
работал,  появилось  коротенькое известие о его смерти. Некролог, написанный
дружеской  рукой,  в  теплых  выражениях  вспоминал  заслуги  покойного, его
незлобивость  и  даже "роковую слабость", которая взяла у литературы столько
жертв.  Между  прочим, явился в газетке и посмертный рассказ старика "Бедный
Йорик".  Рассказ  был  слаб,  вымучен,  и  от  него  уже  веяло  тлением,  -
внутренний   человек   умер   раньше.  Я  припомнил,  как  Порфир  Порфирыч,
подмигивая и причмокивая, говорил:
     - Эге,  а  мы,  литераторы, умеем сводить концы... Разве собака умирает
дома? И мы тоже...
     На  моих  глазах  это  была  еще  первая  литературная  смерть, которая
произвела  сильное  впечатление.  В  самом  деле,  какими  неведомыми путями
создается  вот этот русский писатель, откуда он приходит, какая роковая сила
выталкивает  его  на  литературную  ниву? Положим, что писатель Селезнев был
маленький  писатель,  но здесь не в величине дело, как в одной ткани толщина
и  длина  отдельных  ниток  теряется  в  общем.  Есть  роковые силы, которые
заставляют  человека  делаться  тем  или  другим,  и  я  уверен, что никакой
преступник  не  думает о скамье подсудимых, а тюремщик, который своим ключом
замыкает ему весь вольный белый свет, никогда не думал быть тюремщиком.
     "Академия"  жалела  Порфира Порфирыча и даже устроила по нем тризну, на
которой главным образом обсуждались "теплые слова" некролога.
     - Умер  человек,  так нет, и мертвому не дают покоя, - ворчал Фрей. - К
чему эта похоронная ложь, и кому она нужна?..
     - А  все-таки...  - спорил пьяный Гришук, - чтобы другие чувствовали...
да.
     - А ты пошел на похороны? Ты навестил его в больнице?
     Вся   "академия"  была  смущена  этими  простыми  вопросами,  и  каждый
постарался представить какое-нибудь доказательство своей невинности.
     Меня  удивило,  что  всех  больше поражен был смертью Порфира Порфирыча
мой друг Пепко.
     - Да,  вообще...  - бормотал он виновато. - Черт знает, что такое, если
разобрать!..  Помнишь его рассказ про "веревочку"? Собственно, благодаря ему
мы  и  познакомились,  а  то,  вероятно,  никогда  бы  и не встретились. Да,
странная вещь эта наша жизнь...
     Как  свежую  могилу  покрывает  трава,  так  жизнь  заставляет забывать
недавние  потери  благодаря  тем  тысячам  мелких  забот  и хлопот, которыми
опутан  человек.  Поговорили  о  Порфире  Порфирыче,  пожалели  старика  - и
забыли,   уносимые   вперед   своими   маленькими  делами,  соображениями  и
расчетами.  Так, мне пришлось "устраивать" свой роман в "Кошнице". Ответ был
получен сравнительно скоро, и Фрей сказал:
     - Вот  видите,  у  них  нет материала... Да и где его взять по нынешним
временам...
     Я  отправился  в  редакцию  "Кошницы",  которая  помещалась  в Троицком
переулке.  Бельэтаж. Двери отворил лакей, в переднюю выбежали два ирландских
сеттера  -  вообще совсем другое, чем у Ивана Иваныча. Редакция помещалась в
квартире  издателя,  который  и  принял  меня. Это был господин под тридцать
лет, южного типа, безукоризненно одетый и сиявший брильянтами.
     - Это ваш роман? Он уже печатается... Кстати, ваши условия?
     Я  с некоторой робостью выговорил цифру, - лист был гораздо меньше, чем
у Ивана Иваныча, и я назначил ту же цену, выгадывая на разнице.
     - Что  же,  хорошо... - согласился сияющий господин. - Кстати, я только
издатель, а редакцией заведует...
     Он  назвал  фамилию  редактора,  сообщил  его адрес и посмотрел на меня
такими глазами, когда желают покойной ночи.
     От  издателя  я  полетел  к редактору, который жил у Таврического сада.
Это был очень милый и очень образованный человек в каком-то мундире.
     - Очень  рад  с  вами  познакомиться...  Вы уже видели нашего издателя?
Очень  хорошо...  Я  только редактор. - В этот момент я не придал особенного
значения  этим  словам,  потому  что  был  слишком  счастлив, как, вероятно,
счастлива  та  женщина,  которую так мило обманывает любимый человек. Есть и
такое счастье...
     Роман  принят,  роман  печатается не в газете, а в журнале "Кошница", -
от  этого  хоть у кого закружится голова. Домой я вернулся в каком-то тумане
и заключил Пепку в свои объятия, - дольше скрываться было невозможно.
     - Пепко, мой роман печатается... Да, печатается! Понимаешь?..
     - И  ты  рад?  И  я  тоже  рад... Значит, мы оба рады. На всякий случай
поздравляю...
     Изверг  даже  не  спросил,  где  печатается  мой роман, но я ему прощал
вперед,  потому  что,  очевидно, Пепко ревновал меня к моему первому успеху.
Конечно, теперь все мне завидовали, весь земной шар...


XXVII

     С  Пепкой  что-то  случилось, начиная с того, что он теперь отсиживался
дома   и   выходил  только  утром  на  лекции.  Федосья  уже  несколько  раз
иносказательно   давала   мне  понять,  что  он  влюблен  в  Анну  Петровну.
Единственным  основанием для такого заключения было то, что Пепко по вечерам
пил  чай  у  Анны  Петровны  и  таким  образом  осуществлял  того "мужчину",
который,  по  соображениям  Федосьи,  должен  был быть у каждой женщины, как
бывают  детские  болезни.  Кстати,  Федосья  наносила  Пепке систематический
вред,  и я только мог удивляться его терпению. Дело в том, что летом Федосья
подружилась  с Любочкой, и теперь Любочка почти каждый день приходила к ней.
Они  о  чем-то  вечно  шептались,  и  Пепко  жил  в  ожидании  какого-нибудь
скандала.  С  другой  стороны, он не хотел уступать и казаться малодушным, а
поэтому  продолжал  свои  вечерние чаи у Анны Петровны. Часто случалось так,
что  Пепко  сидит  у  медички,  а Любочка - у Федосьи. Я не понимал в данном
случае  поведения  Анны Петровны, которая раз уже имела крупную неприятность
от  Любочки.  Впрочем,  может  быть, здесь объяснением могло служить то, что
медичка  считала  себя выше всяких подозрений и тоже не желала уступать. Так
или  иначе,  но  скандал  все-таки  разыгрался; Любочка подкараулила вечером
Анну  Петровну на улице, бросилась на нее и, кажется, хотела откусить нос. К
счастью,  никого  не  было  поблизости,  и  дело  обошлось семейным образом.
Любочка  вбежала  с  воплями  и  причитаниями  к  Федосье и проявила большие
наклонности к буйству, так что потребовалось вмешательство Пепки.
     - Если  вы еще раз явитесь сюда, я... я... - задыхаясь и сжимая кулаки,
кричал Пепко. - Да, я...
     Он  схватил Любочку за плечи и вытолкнул на улицу. Получилась сцена, до
последней степени возмутительная, так что мне пришлось вмешаться.
     - Пепко, это гадость...
     Пепко  тяжело  дышал  и только смотрел на меня обезумевшими глазами. Он
был  бледен  как  полотно,  и  побелевшие  губы  шевелились беззвучно, как у
китайской    куклы.   Сцена   происходила   в   коридоре,   и   единственной
свидетельницей  была Федосья, наслаждавшаяся готовым вспыхнуть ратоборством.
Обезумевший  Пепко  уже  сделал шаг ко мне, лицо искривилось улыбкой, правая
рука  протянулась вперед, - вероятно, его бешенство обрушилось бы на меня, и
мне,  вероятно,  пришлось бы разделить участь Любочки, но в этот трагический
момент  появилась  в  дверях  Анна  Петровна. Еще момент - и протянутая рука
Пепки  опустилась. Анна Петровна взяла его за плечо, повернула и втолкнула к
себе  в  комнату,  как  напроказившего ребенка. Он повиновался, и я заметил,
как у него дрожали губы.
     Распорядившись   с   Пепкой,   Анна   Петровна   обратила  теперь  свое
благосклонное внимание на меня.
     - Вы...  вы...  вы...  -  шептала  она  хрипло. - Я вас ненавижу... да.
Сейчас  разыгралась  дикая  и  нелепая  сцена, но вы хуже в тысячу раз его с
вашей  бессильной  добродетелью... У вас не хватит силенки даже на маленькое
зло. Вы - ничтожность, приличная ничтожность... Да, да, да...
     Это  было  повторением  сцены  с Любочкой ночью в Парголове, и я только
рассмеялся. Моя улыбка окончательно взбесила Анну Петровну.
     - И  вы  еще  можете  смеяться, несчастный? Наконец... наконец, если вы
хотите  знать...  да,  хотите...  я  его  люблю... Он в тысячу раз лучше вас
всех, да, лучше.
     - Я могу только поздравить вас с счастливым приобретением...
     - Вы - циник!!.
     Признаюсь,  я  тоже  был  взбешен.  Если  Любочка  могла себе позволить
неистовство,  то  она  на  это  имела  "полное  римское право", как говорила
Федосья.  По-женски Любочка была вполне последовательна, потому что она была
только  женщиной  и  ничем  другим.  Но Анна Петровна совсем другое, - у нее
должны  были  существовать некоторые задерживающие центры. Я подошел к двери
в комнату Анны Петровны и крикнул:
     - Эй  ты,  трус,  выходи!..  Я имею сказать тебе несколько теплых слов,
которые поднимут твою храбрость на приличную высоту!
     За  дверью  послышалось  рычание  Пепки, а затем он одним прыжком был в
дверях.  Анна Петровна не растерялась и захлопнула у него дверь под носом, а
мне  величественным  жестом  показала  на дверь моей комнаты. Я поклонился и
пошел  в  противоположный  конец коридора, к выходу. У меня горела голова, в
висках  стучала  кровь,  и  я  почему-то  повторял про себя: "Нет, погодите,
господа...  да,  погодите,  черт  возьми!"  Я  вышел на лестницу и нашел там
Любочку,  которая  сидела  на  ступеньке,  схватившись руками за голову. Это
была живая статуя страдания.
     - Любочка,  идите домой. Вам нечего здесь делать, если не хотите, чтобы
вас били... Нужно иметь хоть какую-нибудь гордость...
     Любочка  только  глухо всхлипывала. Я насильно отнял от лица ее руку, -
рука была холодна, как лед.
     - Любочка,  вы  простудитесь... Сюит ли рисковать своим здоровьем из-за
какого-то негодяя.
     - Он не виноват... - простонала Любочка. - Он хороший...
     На  меня  напала  непонятная  жестокость... Я молча повернулся, хлопнул
дверью  и  ушел  к себе в комнату. Делать я ничего не мог. Голова точно была
набита  какой-то  кашей. Походив по комнате, как зверь в клетке, я улегся на
кушетке  и  пролежал  так  битый  час.  Кругом  стояла мертвая тишина, точно
"Федосьины покровы" вымерли поголовно и живым человеком остался я один.
     "Нет,   погодите,   господа..."   -   повторял   я  про  себя  давешнюю
бессмысленную фразу.
     В  самом  деле,  я-то  тут  при  чем?  Благодарю  покорно...  Режьтесь,
отравляйтесь,  деритесь,  -  я  ничего больше знать не хочу и не разогну для
вас  пальца.  Да-с,  так  и  знайте... Свое негодование с Пепки я, по логике
рассерженного  человека,  перенес  на  Анну  Петровну...  Вот вы какая, Анна
Петровна!  Отлично...  Кто мог подумать про вас что-нибудь подобное! И какая
энергия...   Очень   недурно,  как  в  плохом  театре,  где  комики  говорят
трагическим  тоном,  а  трагики  вызывают неудержимый смех. А потом, как это
мило:  полное повторение того, что говорила летом Любочка. О, женщины!.. как
сказал Шекспир.
     Сильные  волнения у меня всегда заканчивались бессовестно-крепким сном,
-  вернейший  признак посредственности, что меня сильно огорчало. Так было и
в  данном  случае:  я неожиданно заснул, продолжая давешнюю сцену, причем во
сне  оказался гораздо более находчивым и остроумным, чем в действительности.
Вероятно,  я  так  бы и проспал до утра, если бы меня не разбудил осторожный
стук в дверь.
     - Войдите...
     Дверь   скрипнула,   зашуршало   платье,  и  незнакомый  женский  голос
проговорил:
     - Да у вас совсем темно.
     - Виноват... Я сейчас зажгу лампу.
     Зажигая  лампу,  я  чувствовал, что незнакомка пристально рассматривает
меня.
     - Вы,  вероятно,  удивлены,  молодой  человек,  что к вам в одиннадцать
часов ночи врывается совершенно незнакомая дама...
     Голос  был  молодой и приятный, но его обладател