иллиона, что из
этого  миллиона  в  течение десяти лет выдвинется всего одно или, много, два
литературных  дарования,  -  нет,  эта комбинация приводила меня в отчаяние,
потому  что  приходилось  самого  себя считать избранником, солью земли, тем
счастливым  номером, на который падает выигрыш в двести тысяч. Нет, выиграть
двести  тысяч  даже  легче  (два  раза  в год можно выиграть), чем сделаться
писателем.  А сколько тысяч неудачников, ожесточенных самолюбий, озлобленных
умов  и  неудовлетворенных  самомнений  на  этом  тернистом пути - настоящий
дремучий  лес!  А  какая  масса  растрачивается  никому  не  нужного  труда,
энергии,  лучших  чувств,  просто  физической силы, чтобы получалась вся эта
мякина и шелуха!
     Эти  предварительные  родовые  схватки  творческих мук доводили меня до
отчаяния.  Я  хватался  за  перо  и  начинал  писать, чтобы потом уничтожить
написанное.  Выступала  другая  сторона дела: существует русская литература,
немецкая,  французская,  итальянская,  английская,  классическая,  целый ряд
восточных,  -  о  чем не было писано, какие вопросы не были затронуты, какие
изгибы  души  и самые сокровенные движения чувства не были трактованы на все
лады!   Я  перебирал  классические  произведения  и  приходил  к  печальному
заключению,  что  все уже написано и что я родился немного поздно. Что можно
было  сказать  нового  на  этом  пире  избранников?  Какое новое слово можно
принести   в  этот  мир  князей  мысли?  Наконец,  каждый  человек  является
продуктом  своего  времени,  своих обстоятельств, условий своей жизни... Да,
хорошо  писать  заграничному  автору,  когда там жизнь бьет ключом, когда он
родится  на  свет уже культурным, когда в самом воздухе висит эта культурная
тонкость  понимания,  -  одним  словом,  этот заграничный автор несет в себе
громадное  культурное  наследство,  а мы рядом с ним нищие, те жалкие нищие,
которые  прячут  в тряпки собранные по грошикам чужие двугривенные. Много ли
у  нас  своего? Ведь лучшие наши произведения - только подражания, более или
менее  удачные,  лучшим  заграничным  образцам...  Да иначе и не могло быть,
потому  что  у  нас,  собственно,  и жизни нет. Автор должен ее придумывать,
прикрашивать,  сдабривать  вот  эту  несуществующую жизнь... Я прикинул свое
собственное  "поле  зрения"  и  пришел  в ужас. Да разве можно быть автором,
заживо  похоронив  себя  в  каких-нибудь  "Федосьиных покровах"? Здесь можно
только  задыхаться,  и  ни  одна здоровая мысль не пробьется в эту проклятую
дыру,  а чувства должны атрофироваться, как атрофируются глаза рыб, попавших
в подземные озера.
     Позвольте,  да  и  это  все  уже давно сказано лучшими русскими людьми,
сказано  талантливо,  убедительно,  красиво!  Неужели  ново  только  то, что
хорошо  позабыто?  "Несовершенство" нашей русской жизни - избитый конек всех
русских  авторов,  но ведь это только отрицательная сторона, а должна быть и
положительная.  Иначе  нельзя  было  бы  и  жить,  дышать, думать... Где эта
жизнь?  Где  эти  таинственные родники, из которых сочилась многострадальная
русская  история? Где те пути-дороженьки и роковые росстани (направо поедешь
-  сам  сыт, конь голоден, налево - конь сыт, сам голоден, а прямо поедешь -
не  видать  ни  коня, ни головы), по которым ездили могучие родные богатыри?
Нет, жизнь есть, она должна быть...
     Я писал, перечитывал написанное и рвал.
     Действительность   выражалась   в   редком   хождении  на  лекции  и  в
репортерстве.  Тут  еще  ярче  выступала печальная истина, что мы плетемся в
хвосте  Европы и питаемся от крох, падающих со стола европейской науки. Наши
ученые  имена  не  шли  дальше добросовестных компиляций, связанных с грехом
пополам  собственной  отсебятиной.  Исключений  было  так  мало, а остальное
подавляющее  большинство  представляло  ту  жалкую посредственность, которая
заклеймена  в  Вагнере  у  Гете. Мое репортерство открывало мне изнанку этой
русской  науки  и  тех  лилипутов,  которые присосались к ней с незапамятных
времен.  По своим обязанностям репортера я попал на самые боевые пункты этой
ученой  трагикомедии  и  был au courant* русской доброй науки. Свои отчеты я
попрежнему  приносил  в  трактир  Агапыча, где попрежнему священнодействовал
Фрей.  Я  искренне  полюбил  этого  фанатика газетного дела, - только такими
людьми  и  держится мир. Кроме газеты, для него ничего не существовало, и он
всегда был на своем посту.
     ______________
     * в курсе (франц.).

     - А, черт... - ругался однажды Фрей, просматривая телеграммы.
     - Что такое случилось?
     - А вот, полюбуйтесь...
     Фрей  ткнул  пальцем  на  телеграммы  о  герцеговинском восстании. Я не
понял его негодования.
     - Что  же  тут  дурного,  полковник?  Люди хотят освободиться от ига...
Турецкие зверства, наконец...
     - Э,  батенька,  стара штука... А скверно то, что вот из таких пустяков
загораются  большие  события. Да... Там этих братушек сколько угодно: сербы,
болгары,  Македония. Ну, мы заступимся за них, загорится война - вот вам, то
есть  нам, репортерам, и мат. Кто будет читать наши ученые общества и разные
известия   о  пожарах,  убийствах,  банковых  крахах  и  юбилеях?  Ложись  и
умирай...  Публику  хлебом  не  корми,  а  только подавай войну. Вот на этом
самом  теперь  все  газетчики  и  наигрывают,  кроме  "Нашей  газеты". Одним
словом, дрянь дело. Порохом пахнет...
     Фрей   предсказал  войну,  хотя  знал  об  истинном  положении  дел  на
Балканском   полуострове   не   больше   других,   то   есть  ровно  ничего.
Русско-турецкая  война  открыла  нам и Сербию и Болгарию, о которых мы знали
столько  же,  сколько  о  китайских  делах.  Русское  общество ухватилось за
славян  с  особенным  азартом, потому что нужен же был какой-нибудь интерес.
Сразу  выплыли  какие-то  никому  не  известные деятели, ораторы, радетели и
просто  жалобные  люди,  взасос читавшие последние известия о новых турецких
зверствах.
     Фрей  находился  в  каком-то  ожесточенном  настроении  и  с  особенным
удовольствием ухватился за мое дело, как я ни уговаривал его бросить.
     - Нет,  постой,  так нельзя... - мрачно говорил он, запрятывая в карман
полученную  от меня доверенность. - Этак с живого человека будут кожу драть,
а он будет "покорно благодарю" говорить.
     Подано  было  прошение  мировому  судье,  и к делу приобщены три книжки
"Кошницы",  в  которых  печатался мой роман. Я был в камере только публикой.
Со  стороны  Райского  никто  не  явился,  и  мировой судья присудил Василию
Попову  четыреста  пятьдесят  шесть  рублей.  Это  решение  было  обжаловано
Райским,  и  дело  перешло  в  съезд мировых судей. Дальше мне было совестно
беспокоить  Фрея;  через  две  недели  я  выступил в съезде уже лично. Съезд
утвердил  решение  мирового  судьи,  потому  что  противная сторона опять не
явилась, и я получил исполнительный лист.
     - Так-то  будет  лучше,  -  торжествовал  Фрей, перечитывая этот ценный
документ. - Мы им покажем.
     Однако  нам  так и не удалось "им показать", потому что Райский скрылся
из  Петербурга неизвестно куда, а имущество журнала находилось в типографии.
Судебный   пристав  отказал  производить  взыскание,  так  как  не  было  ни
редакции,  ни  конторы, ни склада изданий... В течение восьми недель я ходил
в   съезд   с  своим  исполнительным  листом,  чтобы  разрешить  вопрос,  но
непременные  члены  только  пожимали  плечами  и просили зайти еще. Наконец,
нашелся один добрый человек, который вошел в мое положение.
     - Вы давно ходите к нам с этим исполнительным листом?
     - Да вот уже два месяца...
     - Да?  Знаете,  что  я  вам  посоветую:  бросьте  это дело... Все равно
ничего не выйдет.
     - Я сам начинаю об этом догадываться...
     - Да, да...
     Фрей  даже  зарычал,  когда я предложил свой исполнительный лист ему на
память.  Он  хотел еще куда-то жаловаться, искать местожительство Райского и
т.д., но я его уговорил бросить всю эту комедию.
     - Послушайте, я считал вас умнее, Попов...
     - Что делать: таков уродился.
     Пепко,  узнавший  об  исходе дела, остался совершенно равнодушен и даже
по  своему коварству, кажется, тайно торжествовал. У нас вообще установились
крайне  неловкие  отношения,  выход  из  которых был один - разойтись. Мы не
говорили  между  собой  по  целым  неделям.  Очевидно,  Пепко  находился под
влиянием   Анны   Петровны,   продолжавшей   меня   ненавидеть   с   женской
последовательностью.  Нет ничего хуже таких отношений, особенно когда связан
необходимостью прозябать в одной конуре.
     - Послушай,  ты  должен  быть мне благодарен, - заметил Пепко, принимая
какой-то  великодушный  вид.  -  Да, благодарен. Ведь я мог бы тебе сказать,
что  все  это  можно бы предвидеть и что именно я это предвидел и так далее.
Но я этого не делаю, и ты чувствуй.


XXX

     Все  эти  треволнения,  усиленная  работа и не менее усиленное пьянство
привели  меня к естественному концу. Кстати, о пьянстве. Может быть, я начал
именно  с  того,  чем должен кончить русский писатель. Я уже говорил выше об
условиях  работы  и  образе  нашей  жизни. С семи часов вечера я обыкновенно
уходил  на  работу,  то  есть  в  заседание  какого-нибудь  общества.  Домой
возвращаться  приходилось уже поздно, в полночь. Затем Федосья будила меня в
шесть  часов  утра.  Нужно  было  написать отчет к восьми часам и немедленно
снести  в  редакцию,  то  есть  трактир Агапыча. В своей специальности я уже
набил  руку  и  вполне  усвоил  репортерскую  привычку  писать  о совершенно
незнакомых   вещах   с   развязностью  завзятого  специалиста.  Обвинять  же
репортерское   незнание,   пожалуй,   несправедливо,   потому  что  поневоле
приходится  репортеру писать обо всем, а маленькая газетная кляча не обязана
быть Гумбольдтом.
     Итак,  мы работали, работали и пили. Приходишь к Агапычу, Фрей на своем
посту  и  кто-нибудь  из  членов  "академии".  Такое деловое утро начиналось
обыкновенно  с  водки.  Трактирный "человек" даже не спрашивал, что нужно, а
без  предупреждения  подавал  графинчик  водки. Фрей методически выпивал две
рюмки,  закусывал  водку  соленым  огурцом,  нюхал  корочку  черного хлеба и
делался  нормальным  Фреем.  Я  водки  с  утра не мог пить, а спрашивал себе
бутылку  пива.  Это быстро вошло в привычку. Начинал сосать пьяный червячок,
если  не  выпьешь  своей  порции.  Выпитое  натощак пиво быстро дурманило, и
вместе  с  тем  чувствовалось  какое-то  облегчение,  - совершенно особенное
чувство,  какое испытывается при прекращении зубной боли. В первый момент не
верится,  что  эта  боль  утихла,  и  как-то повторяешь ее про себя и только
потом  привыкнешь  быть  попрежнему здоровым. Так и при пьянстве: количество
выпитого  не  играет  здесь  особенной  роли, потому что большая или меньшая
"приемность"   слишком  субъективна.  Выпив  свою  бутылку  пива,  я  всегда
испытывал  приятное возбуждение, точно снимал с себя какую-то тяжесть. Затем
этого  заряда  энергии начало недоставать, и пришлось пить другую бутылку. И
так  изо  дня  в  день. Мысль о выпивке являлась с раннего утра. Я сознавал,
что  это  нехорошо,  что это вредно, глупо, и все-таки повторял свои порции.
Молодой  организм быстро поддается излишествам. Вечером являлась выпивка уже
не  в счет и в неопределенных размерах. Если не было заседания, я все чаще и
чаще возвращался домой сильно под хмельком.
     Настоящей  многолетней  привычки  еще  не могло быть, но пьянство было.
Про  себя я утешался рассуждением каждого пьяницы, что вот возьму и брошу, а
сегодня  это  только  так,  пока.  Сколько людей на Руси гибнет от жестокого
пьянства,  а  между  тем,  чего,  кажется,  проще отказаться от одной рюмки,
всего  от  одной.  Я  быстро  пошел  по  избитой дорожке и усвоил эту пьяную
логику.  К  моему  счастью,  явился протест со стороны организма, что меня и
спасло   от   окончательного   падения.  Началось  с  простого  недомогания,
бессонницы,  плохого  аппетита  и  лихорадки.  Я не обращал на такие пустяки
внимания  и  старался  избавиться  от них усиленной дозой напитков. Наконец,
все  завершилось  кризисом,  и  в  одно  прекрасное утро я почувствовал, что
серьезно  болен  и  что  продолжать прежний образ жизни невозможно. Это было
органическое   темное   чувство,   вызывавшее  страшную  тяжесть,  апатию  и
неспособность к какой бы то ни было работе.
     Странная  вещь  болезни вообще, и у них есть своя философия. По крайней
мере  это  было  верно лично для меня. Сколько передумаешь, перечувствуешь и
переживешь  в  течение  какого-нибудь  одного  дня.  Первым ощущением у меня
являлось  то, как будто какая-то невидимая рука взяла тебя и вывела из круга
здоровых  людей.  С  каждым ударом сердца эта отчужденность усиливалась, и с
роковой  быстротой  увеличивалось  расстояние,  отделявшее  тебя  от  жизни.
Теперь  все  сосредоточивалось  где-то  там,  внутри,  где  незримо работала
какая-то  разрушительная сила. Еще вчера был здоров и не думал о здоровье, а
сегодня  уже  пронеслась в воздухе грозная мысль об уничтожении, о смерти, о
собственной  ничтожности. Все, что делал, к чему стремился, о чем заботился,
все  это  теперь  являлось  в  совершенно  другом свете. В самом деле, какое
ничтожество  каждый отдельный человек, взятый только сам по себе, и как мало
дела  всем остальным ничтожествам, если одним ничтожеством сделается меньше.
От  больных не сторонятся только из вежливости, из вежливости выслушивают их
жалобы  и  очень рады, когда могут опять вернуться в общество своих здоровых
людей.  Все  это  я  с  особенной  яркостью  видел  на моем друге Пепке и не
обвинял его, потому что сам, вероятно, сделал бы то же самое.
     Да,  я  лежал  на  своей  кушетке, считал лихорадочный пульс, обливался
холодным  потом  и  думал  о  смерти.  Кажется,  Некрасов сказал, что хорошо
молодым  умереть.  Я  с  этим не мог согласиться и как-то весь затаился, как
прячется  подстреленная  птица.  Да  и к кому было идти с своей болью, когда
всякому  только  до себя! А как страшно сознавать, что каждый день все ближе
и  ближе подвигает тебя к роковой развязке, к тому огромному неизвестному, о
котором здоровые люди думают меньше всего.
     Но  я  ошибался.  За мной следила смешная и нелепая по существу женщина
Федосья.  Мы с ней периодически враждовали и ссорились, но сейчас она видела
во   мне   больного   и  отнеслась  с  чисто  женским  участием.  Получалась
трогательная  картина,  когда  она  приносила  то чашку бульона, то какие-то
сухари, то кусок жареной говядины.
     - Что  вы все лежите, Попов?.. - ворчала она. - Пошли бы прогуляться, а
то одурь возьмет... Вон ночью как сегодня кашляли!
     - Ничего, пройдет...
     - А отчего вы в клинику не хотите сходить?
     - Незачем...
     К  клинике  Федосья возвращалась с особенной настойчивостью, и это меня
начинало злить.
     - Вам  хочется  избавиться  от  меня,  -  заметил  я ей довольно грубым
тоном. - Боитесь, что я умру у вас...
     Федосья  что-то  прибирала в нашей комнате, остановилась и с удивлением
посмотрела  на  меня.  Она  не  обиделась,  а  только удивилась. Я ей платил
черной  неблагодарностью  за ее женскую доброту. В другое время она ответила
бы  соответствующей же грубостью, но сейчас только посмотрела на меня такими
жалеющими  добрыми  глазами.  Мне  сделалось  совестно,  и  я  в  первый раз
подумал,  что  вот живу у Федосьи скоро два года, а ни разу даже не подумал,
что  это  и  хорошая  и, главное, добрая женщина. Да... А когда я умру, она,
может  быть, одна проводит меня на кладбище, искренне поплачет над могилой и
будет  по-женски  хорошо жалеть. Она и сейчас жалела, хотя и надоедала своей
клиникой.  Да,  мне сделалось совестно, и я посмотрел на эту смешную Федосью
совсем другими глазами.
     Убедившись,  что  с  клиникой ничего не поделаешь, Федосья обратилась к
другим  средствам.  Она  недолюбливала  жиличку  Анну  Петровну,  в  которой
ревновала  женщину,  но для меня примирилась с ней. Я это сразу понял, когда
в  одно  непрекрасное  февральское утро Анна Петровна постучала в дверь моей
комнаты и попросила позволения войти.
     - Пожалуйста...
     Девушка  вошла  с немного сконфуженным видом, вероятно, припоминая нашу
ссору из-за Любочки.
     - Вы больны, Попов?
     - Да, что-то нездоровится... Так, пустяки.
     - Какие же пустяки... Вы ничего не будете иметь, если я вас выслушаю?
     - Вы,   кажется,   начинаете  смотреть  на  меня,  как  на  медицинский
препарат?
     Медичка  строго  сложила  губы  и  сделала вид, что не расслышала моего
ответа.
     - Впрочем,  как хотите... - поправился я. - Вам полезно поупражняться в
перкуссии...
     - Да, да, именно полезно.
     Я  отдался  в  ее  распоряжение  и  стал  вслушиваться  в  постукиванье
молотка,  который  разыгрывал  на  моей  груди  оригинальную  мелодию. Левое
легкое  было  благополучно,  нижняя  часть  правого  тоже,  а в верхушке его
послышался  характерный  тупой  звук,  точно  там не было хозяина дома и все
было  заперто. Анна Петровна припала ухом к пойманному очагу и не выдержала,
вскрикнув с какой-то радостью:
     - Взвизгивает... да, совершенно ясно взвизгивает!..
     Она  радовалась, как охотник, выследивший интересную дичь, и совершенно
забыла  обо  мне. Я отлично понимал, что означает этот медицинский термин, и
почувствовал,  как  у  меня перед глазами заходили темные круги и "Федосьины
покровы"  точно  пошатнулись. Я очнулся от легкого обморока только благодаря
холодной воде, которой меня отпаивала Анна Петровна.
     - Ничего...  это  бывает...  -  бормотала она смущенно. - Если уехать в
Крым и взять там весну...
     - Еще  лучше,  если  уехать в Ментону... да. У меня притупление правого
легкого?
     - Да...
     - Приятное открытие...
     - Проклятый петербургский климат...
     - И многое другое... Впрочем, очень благодарен вам.
     - Необходимо урегулировать питание... хорошее вино... легкий моцион...
     - Послушайте,  не  будем  говорить  об  этом, Анна Петровна... У меня в
кармане  ровно  двугривенный,  а работать сейчас я не могу. Впрочем, все это
пустяки...
     Притупление  легкого  -  это  начало  форменной чахотки. Из ста случаев
один  шанс  остаться  в  живых,  особенно  когда в кармане двугривенный. Вот
когда  пригодились  бы  пропавшие  за  Райским  деньги.  Да,  это  был почти
смертный  приговор,  а остальное все придет само собой в свое время. И время
стояло  проклятое:  конец  февраля.  До  петербургской кислой весны было еще
далеко.  Меня  охватило  вполне  понятное  отчаяние...  Благодаря занятиям в
медицинской   академии  я  отлично  знал,  как  систематически  пойдет  весь
процесс,  пока из живого человека не получится cadaver*. Неужели все кончено
и  нет  спасения?  Я  носил  уже  смерть  в  собственной  груди,  и  будущее
заключалось  только в постепенном разложении живого тела. Молодой неокрепший
организм  так  быстро реагирует в таких случаях, и пламя жизни потухает, как
те светильники, в которые евангельские девы позабыли налить масла.
     ______________
     * труп (лат.).

     О,  как  я  помню  эту  ужасную  ночь!..  Это  была  ночь  итога,  ночь
нравственной  сводки  всего  сделанного  и  мук за несделанное, непережитое,
неосуществленное.   Прежде   всего  больная  мысль  унесла  меня  на  родной
благодатный  юг,  под  родную  кровлю.  Да, там еще ничего не знают, да и не
должны  ничего знать, пока все не разрешится в ту или другую сторону. Бедная
мать...  Как  она  будет  плакать  и  убиваться,  как убивались и плакали те
матери,  детьми  которых  вымощены  петербургские  кладбища.  Приехать домой
больным  и  отравить  себе  последние  дни  видом чужих страданий - нет, это
невозможно.  Тем  более  что  во  всем  виноват  я  сам, и только я сам. Моя
болезнь  -  только  результат  беспутной, нехорошей жизни, а я не имею права
огорчать других, получая достойную кару за свое нед