ская апатия - это уже
была  смерть  заживо.  Глядя  на  других,  я начинал точно приходить в себя.
Являлось  то,  что  называется  самочувствием. Выздоравливающие хорошо знают
этот переход от апатии к самочувствию и аппетиту жизни.
     Репортерская   работа   шла  своим  чередом  и  почти  совсем  меня  не
интересовала,  как  всякое  ремесло.  Я  уже  пережил  острый  период первых
опытов,  когда волновала каждая печатная строчка. Точно так же я относился к
сотрудничеству  у Ивана Иваныча: написал рассказ, получил деньги, - и конец.
Наше  недоразумение,  вызванное  романом, давно было забыто. Одним словом, я
шаг  за  шагом  превращался  в  настоящую  газетную крысу и под руководством
такого  фанатика,  как  Фрей, вероятно, сделался бы хроникером. Я уже входил
во  вкус  беспорядочной газетной работы и, главное, начинал чувствовать себя
дома, - это большое чувство в каждой профессии.


XXXIX

     Мое  стремление к большой литературе на время как-то совсем заглохло. Я
старался  даже  не думать об этом больном месте. Целый ворох рукописей лежал
одной  связкой  в  уголке,  и  я  не решался к ним прикоснуться, как больной
боится   разбередить   свою   рану.  Получалось  что-то  вроде  литературной
летаргии.   К   прежнему   репертуару  заражавших  меня  чувств  прибавилась
озлобленность  неудачника.  И тут были другие, не только составлявшие себе к
двадцати  пяти годам имя, но уже умиравшие, свершив в литературе все земное.
Я,  конечно,  знал  наперечет всех настоящих русских беллетристов и особенно
следил   за   начинающей   фракцией.   Относительно   последних  я  проявлял
положительное  зверство,  третируя  их,  как  мальчишек  и выскочек. Если бы
представить  схему  моих  мыслей  и  разговоров  на  эту тему, получалось бы
следующее.
     Пушкин,   Лермонтов,   Гоголь,  Тургенев,  Гончаров,  Достоевский,  Лев
Толстой...  Лев Толстой, Достоевский, Гончаров, Тургенев, Гоголь, Лермонтов,
Пушкин.
     Этим  синодиком  все  исчерпывалось,  а остальное шло на затычку... Для
окончательного  растерзания  нового  автора я имел два самых страшных слова:
Белинский  и  Добролюбов.  Тут  уж  конец  всему  начинающему,  и  я  злобно
торжествовал.  Ну-тка,  вы, нынешние, попробуйте перелезть через этот забор?
Лучше  и  не  пробуйте,  господа,  потому  что  Пушкин,  Лермонтов,  Гоголь,
Тургенев,  Гончаров,  Достоевский,  Лев  Толстой все сказали, не оставив вам
даже   объедков.   Я   злился   и   торжествовал,   изливая   накипевший  яд
систематического  неудачника  на  своих  воображаемых  конкурентов. Впрочем,
себя  я  выделял  на  особую  полочку  и  верил, что, сложись обстоятельства
чуть-чуть  иначе, из меня выработался бы настоящий автор. Да-с, настоящий...
Я   вошел   во   вкус  этого  всеуничтожающего  настроения  и  даже  начинал
подумывать,  не  кроется  ли  во  мне  таланта литературного критика, просто
злобного,  а  может  быть,  даже  и  мертвозлобного. Уж я бы задал всей этой
мелюзге,  да  и  из признанных корифеев повыдергал бы красное перо. Конечно,
это  нужно сделать складно, а не так, как делал увлекавшийся Писарев. Черт с
ней,  с  беллетристикой, лучше самому взять палку, чем подставлять спину. Да
и прием готов вперед: все эти начинающие мерзавцы...
     Итак,  я лежал и злобствовал. Занятия в университете были брошены, да и
раньше  я  относился  к  ним  спустя рукава. Сейчас я посвящал себя служению
родной  литературе  в  окончательной  форме.  Если  не выйдет беллетрист, то
наверно   уж   получится   критик,  в  достаточной  мере  злобный.  В  видах
подготовления  к  этому  ответственному  посту  я серьезно занялся пробелами
своего  образования,  причем  открыл  целые  пропасти самого возмутительного
неведения.  В  сущности, говоря между нами, я не знал основательно ничего, а
только   бросался   на   все,  хватал  вершки,  усваивал  с  грехом  пополам
терминологию,  кое-какие  теоремы  и  летел дальше. Это были жалкие лохмотья
знания,  а  критику сие не полагается. Я записался в две библиотеки, натащил
самых  мудреных  книг  и  углубился  в  бездну знания. Это было что-то вроде
запоя.   Книги   читались   систематически,  со  множеством  выписок,  чтобы
впоследствии  блеснуть  эрудицией!  Французы  это  называют  брать  быка  за
рога...
     Раз  утром  я  был  особенно злобно настроен. Начинались уже заморозки.
Единственное  окно  моей  комнаты  отпотело. Чувствовалась болотная сырость,
заползавшая  сквозь  ветхие,  прогнившие  насквозь  стены. Комната имела при
таком  освещении  очень  некрасивый вид, и невольно являлась мысль, что ведь
есть  же  в  Петербурге  хорошие, светлые, сухие и теплые комнаты. Да, есть,
как  есть  несколько  миллионов  светлых больших окон, за которыми сидят эти
другие...  Я  серьезно  раздумался на эту благодарную тему и даже чувствовал
какое-то  приятное  ожесточение: и живите в светлых, высоких, теплых и сухих
комнатах,  смотрите  в  большие  светлые окна, а я буду отсиживаться в своей
конуре, как цепная собака, которая когда-нибудь да сорвется с своей цепи.
     - Попов,  вас спрашивает какой-то жандарм... - прервала мои размышления
Федосья, ворвавшаяся в комнату с побелевшим лицом.
     - Какой жандарм?
     - Какие бывают жандармы: синий...
     Я  отворил дверь и пригласил "синего" жандарма войти, - это был Пепко в
синем  сербском  мундире. Со страху Федосья видела только один синий цвет, а
не  разобрала,  что  Пепко  был  не  в мундире русского покроя, а в сербской
куцой  курточке. Можно себе представить ее удивление, когда жандарм бросился
ко  мне  на  шею  и принялся горячо целовать, а потом проделал то же самое с
ней.
     - Ох,  Агафон  Павлыч,  вот  напугал-то...  А  я  как  взглянула, так и
обомлела: весь синий... жандарм...
     - О   женщина,   ты   видишь  перед  собой  героя,  -  заявлял  немного
сконфуженный  этой  маленькой  комедией  Пепко.  -  Жалею,  что не могу тебе
представить  в  виде доказательства свои раны... Да, настоящий герой, хотя и
синий.
     Федосья  прислонилась  к  косяку и заплакала. Она еще раньше оплакивала
много  раз  геройство  Пепки,  особенно  когда  Аграфена  Петровна читала ей
письма  сестры,  а  теперь  Пепко  стоял  перед  ней  цел  и невредим. Меня,
признаться,  эта вступительная сцена рассмешила до слез. Злейший враг не мог
бы  придумать  Пепке  более  скверного  эффекта,  какой  устроила  Федосья в
простоте  сердца.  Ведь  он  целую  дорогу  лелеял мысль о том, как явится в
"Федосьины  покровы"  в своем добровольческом мундире. И вдруг все попорчено
испугавшейся  глупой  бабой...  Он  в смущении отстегнул свою боевую саблю и
повесил на гвоздь, на котором раньше висела гитара.
     - Моя  старшая  дочь  будет с гордостью указывать на нее своим детям, -
объяснил он совершенно серьезно.
     - Le  sabre  de  mon  pere?* - съязвил я. - Кстати, разве у тебя в виду
имеется приращение семейства?
     ______________
     * - Сабля моего отца? (франц.)

     - Ну,  до  этого  мы  еще не дошли с Анной Петровной, но теоретически у
всякого  индивидуума  в  интересах  продолжения  вида  должна  быть  старшая
дочь... Я даже люблю эту теоретическую старшую дочь.
     Пепко  расстегнул  свою  военную курточку, сел на стул, как-то особенно
широко  расставив ноги, и сделал паузу, ожидая от меня знаков восторга. Увы!
он  их  не  дождался,  а  даже,  наоборот,  почувствовал, что мы сейчас были
гораздо  дальше  друг  от  друга,  чем  до  его отъезда в Сербию. Достаточно
сказать,  что  я  даже  не ответил ему на его белградское письмо. Вид у него
был  прежний,  с  заметной  военной  выправкой,  -  он точно постоянно хотел
сделать налево кругом. Подстриженные усы придавали вид сторожа при клинике.
     Пока  Анна  Петровна  поселилась  у  сестры,  а  Пепко  остался у меня.
Очевидно,  это было последствие какой-нибудь дорожной размолвки, которую оба
тщательно  скрывали.  Пепко  повесил свою амуницию на стенку, облекся в один
из  моих  костюмов  и  предался  сладкому  ничегонеделанию. Он по целым дням
валялся на кровати и говорил в пространство.
     - Как  ты  глуп,  господин  Василий  Попов,  - ораторствовал он, болтая
ногами.  - Да, глуп, ибо не понимаешь величайшего счастья быть самим собой и
только  самим  собой.  Дорого  бы  я  дал за собственную свободу, чтоб опять
поселиться  в  этой  дыре  и  опять мыслить и страдать. Сладчайший ширазский
шейх  Саади,  нет  -  персидский  Гейне, Гафиз, сказал: "назначен птице лес,
пустыня  льву,  духан  Гафизу",  а  нам  с  тобой "Федосьины покровы". Ты не
понимаешь  собственного  счастья,  как  здоровый не ценит своего здоровья, а
между  тем  именно  такая  комната  - идеал для всякого будущего знаменитого
человека...  Не  в  чертогах,  не  в  виллах  и палатах задумывались великие
мысли,  а  вот  в  таких  язвинах  и  тараканьих щелях. Тебя давит потолок -
мечтай  о  высоких  палатах;  тебе  мало  свету  - воображай залитую солнцем
страну;  тебя  пробирает  цыганская  дрожь  -  лети на благословенный юг; ты
заключен  в  четырех стенах, как мышь в мышеловке, - мечтай о свободе, и так
далее.  Только  голодный мечтает об изысканных кушаньях, а пресыщенный богач
отвертывается  от  них  в бессильной ярости. Кажется, я выражаюсь достаточно
ясно?  Это, милый мой идиот, величайший из законов, закон контрастов; на нем
выстроен  весь  наш  многогрешный  мир,  а  не  на  трех  китах,  как думает
достопочтенная Федосья.
     - Ну, а когда ты в турка будешь превращаться?
     - Это  дело  серьезное,  братику...  Сперва-наперво  я  съезжу в Сибирь
повидаться  с  одной  доброй  матерью,  потом  разведусь с женой и потом уже
сделаюсь правоверным.
     - Да ведь для этого нужны деньги?
     - Деньги  будут...  Это  вздор. Устрою приличный гаремец, - я не выношу
единоженства.   Гораздо   приличнее,   когда   четыре  жены...  Там  я  буду
чувствовать  себя  господином, а не стреноженным мужем своей жены. Да-с... И
женщина  на Востоке, несмотря на кажущееся рабство, в тысячу раз счастливее.
Возьмем  хоть  нашу Федосью... Я покупаю, например, ее на невольничьем рынке
за  несколько лир. Хорошо. Сейчас полагается ей соответствующий костюм, харч
и   почетная   должность   главной   надзирательницы   моего  гарема.  Целый
министерский  пост,  и  ее  жизнь  полна.  Здесь она только прозябала, а там
будет чувствовать себя человеком. Ты, конечно, тоже пойдешь в правоверные?
     - Нет... я, кажется, сделаюсь критиком.
     - Э, братику, стара штука. Ты эту мысль у меня украл... да.
     - Ну, уж извини, пожалуйста... Своим умом дошел.
     - А  я  раньше  тебя  об  этом думал и могу представить тебе письменные
тому доказательства. Положим, что я тщательно скрывал это...
     - Ты, кажется, вообще намерен скрыть от публики все свои таланты".
     - Нет,  кроме  шуток,  ей-богу, думал запузыривать по критике. Ведь это
очень  легко...  Это  не  то,  что  самому  писать, а только ругай направо и
налево.  И потом: власть, братику, а у меня деспотический характер. Автор-то
помалчивает да почесывается, а я его накаливаю, я его накаливаю...
     - А если тебя самого примется накаливать другой критик?
     - Голубчик,  да ведь это и есть хлеб насущный: и я ему не пирогами буду
откладывать,  а  пропишу  такую вселенскую смазь, что благосклонный читатель
только  ахнет. Я даже сам буду себя ругать, конечно, под другим псевдонимом,
а  публике  и  любопытно  посмотреть,  как  два критика друг друга за волосы
таскают  и  в  морду  друг  другу  плюют. Зрелище весьма поучительное... Да,
думал,  да раздумал. Не стоит... Хочу кончить дни своего странствия турецким
джентльменом.   Теперь   много  англичан  переходят  в  турий...  Ты  только
представь   себе  этакого  пашу,  Пепко-паша,  эффенди  Пепко  -  и  фамилия
готова...
     Меня  возмущало,  что  Пепко  говорил  глупости  серьезным  тоном.  А в
сущности  он  занят  был  совершенно  другим.  Отдохнув  с  неделю, он засел
готовиться  на  кандидата  прав. Юридическими науками он занимался и раньше,
во  время  своих  кочевок  с  одного факультета на другой, и теперь принялся
восстановлять   приобретенные  когда-то  знания.  У  него  была  удивительно
счастливая память, а потом дьявольское терпение.
     - К  рождеству  я отваляю всю юриспруденцию, - коротко объяснил он мне.
-  Я  двух зайцев ловлю: во-первых, получаю кандидатский диплом, а во-вторых
-  избавляюсь  на  целых  три  месяца  от  семейной  неволи... Под предлогом
подготовки  к  экзамену я опять буду жить с тобой, и да будете благословенны
вы, Федосьины покровы. Под вашей сенью я упьюсь сладким медом науки...
     С  войны  Пепко  вывез целый словарь пышных восточных сравнений и любил
теперь  употреблять  их  к  месту  и  не к месту. Углубившись в права, Пепко
решительно  позабыл  целый  мир  и  с  утра  до ночи зубрил, наполняя воздух
цитатами,  статьями закона, датами, ссылками, распространенными толкованиями
и  определениями.  Получалось  что-то  вроде  мельницы,  беспощадно моловшей
булыжник и зерно науки. Он приводил меня в отчаяние своим зубрением.
     Действительно,  к рождеству все было кончено, и Пепко получил кандидата
прав. Вернувшись с экзамена, он швырнул все учебники и заявил:
     - Я  еще  никогда не был в таком глупом положении, как сейчас... У меня
и морда сделалась глупа.
     Только  вынесши  этот  искус,  Пепко  отправился  в  трактир  Агапыча и
пьянствовал  без  просыпа три дня и три ночи, пока не очутился в участке. Он
был   последователен...   Анна  Петровна  обвинила,  конечно,  меня,  что  я
развращаю   ее   мужа.   Из-за   этого   даже   возникло  некоторое  крупное
недоразумение  между  сестрами,  потому что Аграфена Петровна обвиняла Пепку
как раз в том же по отношению ко мне.


XL

     В  течение  всего  времени,  как  Пепко  жил  у  меня по возвращении из
Сербии,  у  нас не было сказано ни одного слова о его белградском письме. Мы
точно  боялись  заключавшейся  в  нем  печальной  правды,  вернее  - боялись
затронуть  вопрос  о  глупо  потраченной  юности. Вместе с тем и Пепке и мне
очень  хотелось  поговорить  на эту тему, и в то же время оба сдерживались и
откладывали  день  за  днем,  как  это  делают  хронические больные, которые
откладывают  визит  к  доктору,  чтобы  хоть  еще  немного  оттянуть роковой
диагноз.
     - Какую  величайшую глупость я сделал! - в отчаянии заявил Пепко, когда
проснулся после трехдневного кутежа в моей комнате.
     - Кажется, это не должно бы тебя удивлять.
     - Нет, серьезно, Вася.
     Пепко сел на кровати, покрутил головой и начал думать вслух:
     - Я,  говоря  между  нами, свалял дурака... да. На кой черт я сдавал на
кандидата  прав?  Ну,  на  что мне это кандидатство?.. Все юридические науки
основаны  на  определении  прав сильного; все законы написаны победителями и
насильниками,    чтобы   не   затруднять   себя   приисканием   какой-нибудь
формулировки  для  каждой  новой  несправедливости. Поэтому лучшими юристами
навсегда  останутся  римляне, как первостатейные хищники. Потом писал законы
феодал,  военный  диктатор, крепостник, а впоследствии будет писать капитал,
в   котором   рафинировались  все  виды  рабства.  Он,  биржевик,  потребует
санкционирования  этих  прав,  своего рода канонизации, и будет прав, потому
что  все  остальные  права  основаны  на  том  же единственном праве - праве
сильного.
     - Чем же, наконец, ты хотел бы быть?
     - Профессором  монгольских  наречий...  Это  дало бы мне право ежегодно
отправляться  куда-нибудь  в экспедицию. Слава богу, Азия велика, а у меня к
ней  влеченье,  род  недуга...  Подозреваю,  что  во мне притаился тот самый
татарин,   о   котором   говорил  Наполеон.  Да...  Теперь  бы  уж  я  делал
приготовления   к   экспедиции,   газеты   трубили   бы  о  "смелом  молодом
путешественнике",  а  там  пустыня,  тигры,  опасности, голодовки и чудесные
спасения.  Потом  возвращение  из  экспедиции,  доклады по ученым обществам,
лекции,  статьи  в  журналах  и  овации.  Женщины  бегали бы за мной, как за
итальянским тенором...
     - Прибавь,  что  благодаря  такой  славной  экспедиции  ты  удрал бы от
собственной жены по крайней мере на год...
     - И это имеет свою тайную прелесть.
     - Ну, а теперь ты как думаешь устраиваться?
     - Да   я   уж   устроился...  Разве  я  тебе  не  говорил?  Имею  честь
рекомендоваться:  вольнослушатель  технологического института. Да... Я люблю
математику  вообще,  как единственную чистую науку, которая по самой природе
не  допускает лени, а затем наш век - век по преимуществу техники. Не юрист,
не  воин,  не  философ  перестроит весь строй нашей жизни, а техник... Да, в
этом  задача  нашего  века,  и я хочу деятельно участвовать в ее разрешении.
Будущая  всеобщая  история уже приготовляется в мастерских, выковывается под
паровым  молотом,  блестит  яркой  звездочкой в электрическом фонаре и скоро
полетит по воздуху. Да, здесь бьется главный пульс и здесь центр жизни...
     Как  я  ни  привык  ко  всевозможным  выходкам  Пепки, но меня все-таки
удивляли  его странные отношения к жене. Он изредка навещал ее и возвращался
в  "Федосьины  покровы"  злой.  Что за сцены происходили у этой оригинальной
четы,  я  не  знал  и  не  желал  знать. Аграфена Петровна стеснялась теперь
приходить  ко мне запросто, и мы виделись тоже редко. О сестре она не любила
говорить.
     Так  наступила  зима  и  прошли святки. В нашей жизни никаких особенных
перемен  не  случилось,  и  мы  так  же  скучали.  Я опять писал повесть для
толстого   журнала  и  опять  мучился.  Раз  вечером  сижу,  работаю,  вдруг
отворяется  дверь, и Пепко вводит какого-то низенького старичка с окладистой
седой бородой.
     - Вот он... - указал на меня Пепко.
     Старец смотрел на меня темными глазами и протягивал руку.
     Что-то  знакомое  было  в  этом лице, в глазах, в самой манере подавать
руку. Я как-то сконфузился я пробормотал:
     - Извините, не имею чести знать...
     - Не признали, Вася... то есть Василий Иваныч?
     Именно  звук  голоса  перенес  меня  через  ряд  лет  в далекий край, к
раннему  детству, под родное небо. Старец был старинный знакомый нашей семьи
и  когда-то  носил меня на руках. Я уже окончательно сконфузился, точно вор,
пойманный с поличным.
     - Никифор Евграфыч...
     - Он  самый...  Давненько не видались, Василий Иваныч. А я адрец-то ваш
затерял  и  на  память  искал  по  Санкт-Петербургу. Да вот, на счастье, они
встретились, Агафон Павлыч...
     - Представь  себе,  Вася, какая случайность, - объяснял Пепко. - Иду по
улице  и вижу: идет предо мной старичок и номера у домов читает. Я так сразу
и  подумал:  наверно,  провинциал.  Обогнал  его и оглянулся... А он ко мне.
"Извините,  говорит,  не  знаете  ли  господина Попова?" - "К вашим услугам:
Попов"...  Вышло,  что Федот, да не тот... Ну, разговорились. Оказалось, что
он тебя разыскивает.
     - Поистине,  гора  с  горой  только  не  сходится...  -  философствовал
старец,  оглядывая  с  любопытством  провинциала нашу убогую обстановку. - А
квартирка-то, Василий Иваныч, того...
     - Не красна изба углами, а пирогами, - объяснил Пепко.
     Пепко  вообще  почему-то  ухаживал за старичком я всячески старался ему
угодить.  Появился  самовар,  полбутылка водки, колбаса в бумажке, несколько
пирожков  из  ближайшего  трактира  и  две  бутылки  пива. Старичок сидел на
кушетке и рассказывал далекие новости.
     - Анна-то  Ивановна,  аптекарша,  померла  от  родов...  Двое ребятишек
осталось.  Полицеймейстер  у  нас  новый,  барон Краус... Помните деревянные
ряды,  где  о  Николине  дне  торжок  был? Сгорели еще в позапрошлом году...
Теперь  церковь  новую строим. Не знаю уж, как господь поможет... Дядюшка-то
ваш,  Гаврила  Павлыч,  ножку  себе  сломали...  Очень уж они любили лошадей
диких  объезжать,  ну,  а  тут  им  и  попадись не лошадь, а прямо сказать -
зверь.  Замертво  принесли домой дядюшку-то... Архирея нам нового обещают, а
старой-то,  Мисаил