ьница имела уже блеклый
вид  в  той  мере, в какой он нравится совсем неопытным юношам. На мой немой
вопрос она объяснила:
     - Я  к  вам  по  делу... Позвольте представиться: сестра Анны Петровны.
Зовут меня Аграфеной... Вы, вероятно, догадываетесь о цели моего посещения?
     - Ах, да... почти... Садитесь, пожалуйста.
     Я  только  теперь  рассмотрел ее хорошенько: шатенка, среднего роста, в
коричневом  платье  не  первой молодости, которое не скрывало очень солидных
форм.  Серые  глаза,  чуть-чуть  подведенные,  смотрели с веселой дерзостью.
Меня  поразили  густые  волосы,  сложенные  на  затылке  тяжелым  узлом. Она
медленно  оглядела  комнату,  оглядела  ветхий  стул,  который ей я подал, а
потом села и спокойно перевела глаза на меня.
     - Послушайте, молодой человек...
     - Меня зовут Василием Ивановичем...
     - Виновата,  Василий  Иваныч...  Скажите,  пожалуйста, вам не совестно?
Нисколько?
     - Странный вопрос...
     - Вы  понимаете,  о  чем я говорю. По крайней мере вы должны испытывать
неловкость,  что  заставили  замужнюю  женщину  прийти  к вам с объяснениями
довольно интимного характера. Это не по-джентельменски...
     - Я  могу  только  удивляться,  Аграфена Петровна, - именно, что вам за
охота вмешиваться в чужие дела?..
     - Как  чужие?  Ведь Анна Петровна - моя сестра, родная сестра. Положим,
мы  видимся  очень редко, но все-таки сестра... У вас нет сестры-девушки? О,
это  очень  ответственный  пост... Она делает глупость, - я это сказала ей в
глаза.  Да...  Она вас оскорбила давеча совершенно напрасно, - я ей это тоже
высказала. Вы согласны? Ну, значит, вам нужно идти к ней и извиниться.
     - ?
     - Вы  забываете,  что  сестра  моя женщина, больше - девушка, и мужчина
виноват всегда, особенно если выведет ее из себя.
     Это  была  оригинальная логика, и серые глаза весело улыбнулись. Сделав
небольшую паузу, она проговорила с расстановкой:
     - Агафон  Павлыч  ваш  друг?  Моя  бедная  сестра  имела  несчастье его
полюбить,  а  в  этом  состоянии женщина делается эгоисткой до жестокости. Я
знаю  историю  этой  несчастной  Любочки  и,  представьте  себе, жалею ее от
души...  Да,  жалею,  вернее сказать - жалела. Но сейчас мне ее нисколько не
жаль...  Может  быть,  я  несправедлива, может быть, я ошибаюсь, но... но...
Одним словом, что она может сделать, если он ее не любит, то есть Любочку?
     Я  засмеялся.  Разве  Пепко мог кого-нибудь любить? Этот ответ, видимо,
обидел моего парламентера.
     - Аграфена Петровна, я все-таки не понимаю, что вам нужно от меня?
     - Я  уже  сказала  вам...  А затем моя сестра надеется исправить вашего
друга.  Я  подозреваю,  что эта миссия именно и увлекает ее. Что делать, мы,
женщины,  все  страдаем  неизлечимой  доверчивостью.  Многое она приписывает
вашему дурному влиянию.
     Это  уже  было слишком, и я расхохотался. Моя собеседница закусила губы
и  вызывающе  посмотрела  на  меня.  Потом  она  точно  передумала  и  опять
улыбнулась.
     - Все-таки  вы  сделаете  по-моему,  пойдете и извинитесь... да. Это вы
сделаете  для  меня...  Скажу  больше,  -  вы меня проводите, потому что уже
поздно. Вы этому рады, конечно, потому что избавляетесь от меня...
     - Хорошо. Я согласен... Но только извинюсь не сегодня.
     - О, это решительно все равно...
     У нее явилось усталое выражение, и она с трудом сдержала зевоту.
     Я  отправился  ее  провожать.  Стояла  холодная  зимняя  ночь,  но  она
отказалась  от  извозчика  и  пошла  пешком.  Нужно  было идти на Выборгскую
сторону,  куда-то на Сампсониевский проспект. Она сама меня взяла под руку и
дорогой  рассказала,  что  у  нее  есть муж, который постоянно ее обманывает
(как  все  мужчины),  что, кроме того, есть дочь, девочка лет восьми, что ей
вообще скучно и что она, наконец, презирает всех мужчин.
     - Не  стоит  жить,  -  закончила  она свою исповедь. - А сегодня у меня
какая-то  особенная тоска... К сестре я попала совершенно случайно - и вдруг
попадаю на эту глупую историю. Я серьезно против ее увлечения...
     Мы  остановились  у  подъезда.  Внутренно  я  был рад, что и моя миссия
закончилась. Моя дама что-то медлила и устало проговорила:
     - Муж возвращается только в два часа ночи... девочка давно спит...
     Она  с  тоской  посмотрела  на  меня,  крепко пожала мою руку и молодым
движением  скрылась  в  дверях.  Я стоял на тротуаре и думал: какая странная
дама,  по  крайней  мере  для  первой  встречи. Тогда еще не было изобретено
всеобъясняющее слово "психопатка".
     Когда  я  вернулся  домой,  Пепко  спал  на своей кровати невинным сном
грудного  младенца.  Меня это даже не возмутило... Что же, счастлив тот, кто
может спать так крепко.


XXVIII

     Первая  книжка  нового  журнала  "Кошница"  должна  была  выйти первого
января,  но  этому  благочестивому  намерению помешали разные непредвиденные
обстоятельства,  и книжка вышла только в конце января. Понятно, что я ждал с
нетерпением   этого   события:   это   был  первый  опыт  моего  журнального
"тиснения"...
     Объявление  о  выходе  "Кошницы"  я  прочел  в  газете. Первое, что мне
бросилось  в  глаза,  это  то,  что  у моего романа было изменено заглавие -
вместо  "Больной  совести"  получились  "Удары  судьбы".  В  новом  названии
чувствовалось  какое-то  роковое пророчество. Мало этого, роман был подписан
просто  инициалами,  а неизвестная рука мне приделала псевдоним "Запорожец",
что   выходило   и   крикливо   и   помпезно.  Пепко,  прочитав  объявление,
расхохотался и проговорил:
     - "Для  начала  недурно", как сказал турок, посаженный на кол... Да, не
вредно,   господин   Запорожец,   а   удары   судьбы  были  провиденциальным
назначением  каждого  доброго  запорожца...  На  всякий случай поздравляю "с
полем", как говорят охотники, когда убита первая дичь.
     Мне  была  совершенно  понятна  затаенная  ревность Пепки: он печатался
только  в газетах, а тут настоящий журнал, хотя и "Кошница". Собственно, и к
названию   и  к  псевдониму  Пепко  был  совершенно  равнодушен,  но,  кроме
начинающейся  славы,  он  провидел  и  другую  сторону  - получение гонорара
"кучкой",  ибо  "причиталось" по приблизительному расчету мне получить около
ста  рублей. У меня никогда не бывало ста рублей, и эта цифра точно жгла мой
мозг,  и  мне  делалось  даже совестно, что я из богемы делаю скачок прямо в
заколдованный круг Ротшильдов.
     - Невинные  восторги  первого  авторства  погибают  в неравной борьбе с
томящей  жаждой получить первый гонорар, - резюмировал Пепко мое настроение:
-  тут  тебе  и  святое  искусство,  и  служение  истине, добру и красоте, и
призвание,  и  лучшие  идеи  века,  и  вклад во всемирную сокровищницу своей
скромной   лепты  вдовицы,  и  тут  же  душевный  вопль:  "Подайте  мне  мой
двугривенный!"  Я  уверен,  что  литература  упала, - это факт, не требующий
доказательств,  -  от  двух  причин:  перевелись  на  белом  свете меценаты,
которые  авторам  давали  случаи  понюхать, чем пахнет жареное, а с другой -
авторы  нынешние  не  нюхают  табака. Ты не смейся, - это гораздо серьезнее,
чем  ты  думаешь, и упадок современной поэзии находится в прямой зависимости
от  брошенной  привычки  набивать  себе нос табаком. Вот прекрасная тема для
диссертации...
     - А как же классические поэты?
     - О,  я  убежден, что и они нюхали табак, а потом человечество на целую
тысячу  лет забыло об этом, пока Колумб снова не открыл табак уже в Америке.
Да,  так  что было бы в доброе старое время? Ты написал свои "Удары судьбы",
несешь  их меценату... Меценат дает их читать своему любимому арапу, а потом
жертвует  тебе  золотую  табакерку,  кафтан  с  своего  меценатского  плеча,
сапоги,  штанишки  и  отпускает корм с своей кухни. По торжественным дням ты
сочиняешь  ему  оды и получаешь новую мзду не за обычай. Но ты уже получаешь
известность...  Выступает  женщина - чудная женщина доброго старого времени,
богомольная   безбожница,   суеверная,   ласковая,  красивая  -  да,  всегда
красивая.  Она  уже  заметила  тебя,  пролила слезу и вытащит тебя за ушко в
люди.  А  теперь  что:  отправишься  ты  в  свою  "Кошницу",  получишь  свой
двугривенный,  -  и  все  тут.  Публика совсем не интересуется тобой, как не
интересуется   клоуном,  который  на  ее  благосклонных  глазах  сорвался  с
трапеции и проломил себе башку.
     - Это,  кажется,  относится  ближе  к твоим "Песням смерти", чем к моей
скромной прозе.
     - Ты  прав,  против  собственного  желания... Да, теперь время скверной
прозы,  а  священный  огонь  поэзии  обрекает  на самую подлую нищету. Живой
пример  у  тебя  на  глазах...  Я  не  виноват,  что родился слишком поздно.
Представь  себе,  лежит  этакий  восточный  деспотище, который даже не может
ничего  желать,  -  до  того  он  пресыщен  всем...  Сегодня  он отрубил уши
тридцати  тысячам  человек,  которые имели дерзость защищать свое отечество,
вчера  он  превратил в пепел цветущую страну, третьего дня избил младенцев в
собственном  государстве;  у  него  дремлет  в  смертельной истоме целый сад
красавиц,  ожидающих  его  ласки,  как  трава  в  зной  ждет  капли дождя, а
деспотище  уже ничего не может и для развлечения кромсает придворную челядь!
И  вдруг  является  посланец  богов  -  поэт, то есть я... Да, это я вхожу к
деспотищу  в  своем  вретище  и  подношу  ему  несколько чудных газелей, где
воспевается  любовь,  молодость,  красота...  Я  -  сладчайший  Фирдуси, я -
Гафиз.  У  деспотища  от  моих  стихов  защипало в носу, деспотище проливает
слезу...  И  посланник  богов  получает  мзду в виде целого стада верблюдов,
другого  стада  гаремных  красавиц, достигших предельного возраста, и еще, и
еще.  Или:  Луишка  Каторз  заскучал...  Лик  короля-солнца покрыт зловещими
морщинами,  и  вдруг  опять  я с напудренным, вспененным и наркотизированным
стихом  -  и  морщины  на челе Луишки Каторза разглаживаются, а глаза делают
безмолвно  знак  какому-нибудь  маршалу  осчастливить  меня  на всю жизнь. Я
скромно  целую  руку  у  последней  королевской  метрессы,  делаю реверанс и
удаляюсь  к  благополучию. Или: русский вельможа... Он все съел, все выпил и
страдает  одышкой.  У  него  тяжелые  ночи,  как  у  страсбургского  гуся, у
которого  вся  жизнь  сосредоточивается  в  одной  печенке. И вдруг является
поэт,  который  пишет  оду  на  смерть российского Цинцинната. Да, вот что я
такое...  А  сейчас  я должен питаться всего тремя буквами, да и те вынужден
тащить на улицу, в кабак.
     - Да, ты потерял много времени совершенно напрасно...
     - И  мне  ничего  не остается, как купить табакерку на свой собственный
счет и открыть новую эру в поэзии. Дixi.
     Действительность  не  оправдала тех надежд, с какими я шел в первый раз
в  редакцию "Кошницы". Во-первых, издателя не оказалось дома, и "человек" не
мог сказать, когда он бывает дома.
     - Да  ведь  бывает  же  он когда-нибудь дома? - приставал я, охваченный
первой тенью сомнения.
     - Сегодня были-с...
     - А завтра?
     - Не могу знать-с... Иногда они уезжают из дому дня на три.
     Я  чувствовал,  что  издатель  дома  и  что  меня  просто-напросто  "не
принимают".  Кстати,  я  в  первый  раз  даже  не заметил фамилии издателя и
прочитал  ее в первый раз на обертке журнала: С.Я.Райский. Пепко видел в ней
залог несомненного блаженства, что для первого раза не оправдалось.
     Пришлось  уйти  не  солоно  хлебавши.  Признаюсь, меня охватило мрачное
предчувствие,  что  дело как будто неладно. Вдобавок, в надежде на получение
гонорара,  я  издержал последние гроши и сейчас не имел денег даже на конку.
Пришлось  шагать пешком к Таврическому саду. "Только редактор" оказался дома
и принял меня с изысканной любезностью.
     - Поздравляю... Это ваш первый опыт, кажется?
     - Да, первый...
     - Вы,  конечно, понимаете, что он мог бы быть и лучше, но первому блину
многое прощается...
     Эта  развязность  "только  редактора"  немного  кольнула  меня, и я без
предисловий перешел к вопросу о гонораре.
     - Я  уже  вас  предупреждал,  что  я  только редактор и в хозяйственную
часть журнала не вмешиваюсь. Я такой же сотрудник, как и вы...
     - Послушайте,  от  кого  же  я могу получить сведения о сроке получения
гонорара?  Для  меня  это  очень  важный  вопрос...  При редакции полагается
обыкновенно контора.
     - Да,  да... Но у нас дело новое, и пока никакой конторы не существует,
а  ее  совмещает  в  себе  Райский.  Он немножко легкомысленный человек и не
признает никаких сроков...
     Одним  словом,  я  вернулся  ни с чем, кроме тяжелого предчувствия, что
мой  первый  блин  выйдет  комом. Мое положение было до того скверное, что я
даже  не  мог ничего говорить, когда в трактире Агапыча встретил "академию".
Пепко  так  и  сверлил  меня  глазами,  изнемогая  от  любопытства.  Он даже
заглядывал  мне  в  карманы,  точно я по меньшей мере спрятал Голконду. Меня
это взорвало, и я его обругал.
     - Ты глуп до святости, мой друг.
     - Послушай, это не по-товарищески - скрывать сокровище.
     - Убирайся к черту!..
     Пепко   почувствовал,   что  стряслась  какая-то  беда,  и  в  качестве
истинного  друга тайно торжествовал. Фрей хмурился и старался не смотреть на
меня.  Это  было  скверным  знаком...  Наконец,  он  отвел  меня в сторону и
конфиденциально сообщил:
     - А  знаете,  этот Райский просто мазурик, из мелких клубных шулеров. Я
слишком поздно узнал... Необходимо действовать энергично.
     Я  рассказал  свой  первый  "опыт",  и  брови  Фрея  приняли угрожающее
положение, а трубочка захрипела.
     На  следующий  день  я, конечно, опять не застал Райского; то же было и
еще  на  следующий  день.  Отворявший  дверь  лакей смотрел на меня с полным
равнодушием  человека,  привыкшего  и не к таким видам. Эта скотина с каждым
разом  приобретала  все  более  и более замороженный вид. Я оставил издателю
письмо  и  в  течение  целой  недели  мучился  ожиданием  ответа,  но его не
последовало.
     - Возьмите рукопись, и ну их к черту! - советовал Фрей.
     - Это неудобно: может быть, и заплатят!
     Брови  Фрея  сильно  сомневались  в  возможности такого исхода, а мне в
утешение  оставалась  только  вера,  -  не  хотелось  расстаться с блестящей
иллюзией.
     "Только  редактор"  был постоянно дома и вечно что-то такое строчил. Он
старался  успокоить  меня  разными  остроумными  предположениями, не забывая
выгораживать свою личную неприкосновенность.
     - Да,  мы  разделяем  общую  участь,  - повторял он. - Вы видите, что я
постоянно  работаю. Одних рукописей сколько приходится перечитывать, а потом
поправлять их.
     - А как вы думаете, Райский заплатит что-нибудь?
     Этот  вопрос  заставил  руки  "только  редактора"  раскинуться  в такой
форме, точно я пригвождал его ко кресту.
     - Могу  сказать  только  про себя и о себе, что я... Знаете французскую
поговорку: "La plus jolie fille du monde ne peut donner que ce qu'elle a"*.
     ______________
     *  "Даже  самая  красивая  девушка  не  может дать больше того, чем она
располагает" (франц.).

     Поговорку  я  слышал  в  первый  раз,  и  она  стоила мне около пятисот
рублей.
     "Только   редактор"   для  меня  лично  навсегда  остался  неразрешимой
загадкой,  как  шестой  палец.  Он  имел  специальное  образование, знал три
языка,  где-то  служил  и  кончил тем, что сделался редактором сомнительного
журнала  "Кошница".  Можно проследить даже периоды появления таких никому не
нужных  журналов, которые разделяют печальную участь писем, отправленных без
адреса.   Какими   путями  зарождается  мысль  о  таких  журналах,  как  они
осуществляются  и как находятся люди, которые решаются отдавать им и деньги,
и  труд,  и  энергию?  Впоследствии  я  встречал  много таких людей, которые
как-то  бочком  всю  жизнь проведут "около литературы". Замечательно то, что
именно  эти  люди  с  особенной  беззаветностью преданы литературе и для нее
готовы  пожертвовать  всем.  Впрочем,  есть  целая  категория так называемых
"друзей  артистов",  и к ней примыкают "друзья литературы". В этой пестрой и
оригинальной  среде  много  лишнего,  и  подчас  сюда вторгаются даже совсем
нежелательные элементы, как издатель Райский.
     Опыт  с  "Кошницей"  имел  для  меня  только  то значение, что послужил
предостережением не делать таких опытов в другой раз.


XXIX

     Сгоряча  я было махнул рукой на свои "Удары судьбы", но Фрей смотрел на
дело иначе.
     - Нет,  так  нельзя,  -  упрямо  повторял  он. - С какой стати каким-то
прохвостам бросать пятьсот рублей? Мы испортим им характер...
     - Что же делать?
     - А к мировому!
     - Знаете,   как-то   неудобно   начинать  литературную  деятельность  с
прошения к мировому.
     - Вздор!  Я сам пойду за вас... Так нельзя, государь мой! Это грабеж на
большой дороге...
     Мне  было  тяжело  и  обидно  даже  думать  о  таком  обороте дела, и я
употреблял  все  усилия, чтобы кончить дело миром. Опять начались бесплодные
хождения к "только редактору", который ударял себя в грудь и говорил:
     - Посмотрите на меня: я работаю больше вас и тоже ничего не получаю.
     - Это, во-первых, дело вкуса, а во-вторых - плохое утешение для меня.
     - Нет,  извините,  чужие  несчастия - наше лучшее утешение. Мы - друзья
по несчастию.
     Когда  я намекнул относительно вчинения иска законным порядком, "только
редактор", видимо, струсил и вручил мне двадцать пять рублей.
     - Ага,  я  говорил!..  -  торжествовал Фрей. - Впрочем, первая ласточка
еще не делает весны... И мы все-таки вчиним иск, черт меня побери!..
     Мне  дорого  обошлась  эта  "первая  ласточка". Если бы я слушал Фрея и
вчинил  иск  немедленно,  то  получил  бы  деньги,  как  это  было с другими
сотрудниками,  о  чем  я  узнал  позже;  но  я  надеялся на уверения "только
редактора"  и  затянул дело. Потом я получил еще двадцать пять рублей, итого
-  пятьдесят.  Кстати,  это  -  все,  что  я  получил  за роман в семнадцать
печатных листов, изданный вдобавок отдельно без моего согласия.
     А  жизнь  шла  своим  чередом,  загромождая  путь  к  славе  бесплодным
камением  и  евангельскими  терниями.  В  неудаче с первым романом я начинал
видеть  достойную  кару  за  сделку  с  совестью.  А  не  пиши  романов  для
сомнительных  изданий,  не  имей  дела  с  сомнительными  людьми... Человек,
наделавший  ошибок  и  глупостей,  с  трогательной  настойчивостью предается
отыскиванию  истинного  виновника,  а в данном случае он был налицо, это - я
сам.  Следующим  моментом этой философии впавшего в ошибку человека является
скромное   желание   искупить   ее   деянием   противоположного   характера,
покрывающего   содеянное  прегрешение.  Да,  нужно  было  искупление,  нужна
очистительная  жертва...  А  она  была  тут,  налицо.  Я  добыл  заброшенные
рукописи  и  принялся их перечитывать с жадностью. Да, в них было и чистое и
хорошее,  то, для чего стоит жить, а главное - нет принижающего подлаживанья
к  кому-то  и чему-то. Много незрелого, вымученного, придуманного и все-таки
хорошего.  Я с какой-то жадностью перечитывал свой первый роман, потерпевший
фиаско  уже в двух редакциях, и невольно пришел к заключению, что ко мне там
были  несправедливы.  Один  редактор "толстого журнала" говорил, что слишком
много  описаний  и  мало  сцен, а другой - что описаний мало. Где же правда?
Кстати,   я   припомнил  Пепку,  который  серьезно  верил  в  мой  талант  и
предсказывал  даже  литературную  будущность.  Милый  Пепко...  Он пока один
ценил  меня...  Что  же,  другие  потом убедятся, как они ошибались, то есть
даже  не  ошибались,  а  просто  не  заметили, какой умный человек замешался
среди  них.  И  умный  и  талантливый... Да, работать, работать, работать! К
черту  все  сомнения!..  Хотя, с другой стороны, если подумать, что в России
сто  миллионов населения, что интеллигенции наберется около м