, как большинство мужчин? Как-то раньше я мало
обращал   внимания  на  свою  наружность,  а  теперь  испытывал  мучительную
потребность  быть  именно  красивым,  красивым  только для того, чтобы иметь
право  думать  о  ней.  Кажется, у меня выразительные глаза, правильный нос,
хороший  для  мужчины  рост,  небольшие руки; но ведь это еще очень немного,
больше,  чем немного. У нас с Пепкой даже не было зеркала, и я не мог сейчас
же  проверить свои физические достоинства. Впрочем, для мужчины наружность -
вещь  не  первой  важности,  и  ее  можно с успехом заменить громким именем,
успехом,  известностью; женщины летят на эти пустяки, как мотыльки на огонь.
Да,  я  буду  знаменит,  черт  возьми, и не для себя, а для нее... Она будет
гордиться  тем,  что  первая  открыла  во  мне  будущую  знаменитость, когда
остальной  мир  оставался  еще  в возмутительном неведении. Нет, вы все меня
признаете,  будете  завидовать,  а я буду думать о ней, жить для нее, дышать
ею...
     Одним  словом,  в  моей  голове  несся  какой-то ураган, и мысли летели
вперед  с  страшной быстротой, как те английские скакуны, которые берут одно
препятствие  за  другим  с  такой  красивой  энергией.  В  моей  голове тоже
происходила скачка на дорогой приз, какого еще не видал мир.
     Эта  внутренняя  работа  мысли  и  чувства  делалась просто невыносимой
благодаря  тому,  что  не могла ничем проявиться во внешних формах. Бежавший
позорно  Пепко подвергался большой опасности выслушать целую исповедь первой
любви...  У  меня  явилось  даже  подозрение, что не бежал ли он вместе и от
меня,  заподозрив  двойную  опасность.  Вообще  я  к  нему  относился сейчас
враждебно.  Не  угодно  ли:  человек  убежал ни раньше, ни после, как именно
сегодня,  -  убежал  человек,  испытывавший  мое  терпение своими исповедями
самым  бессовестным  образом.  Нет, как хотите, а это нехорошо, бессовестно,
подло... Одним словом, не по-товарищески.
     Я  десять  раз  укладывался  спать,  и из этого ничего не выходило. Сон
бежал  от  моих  глаз,  как выражался Пепко высоким слогом. Вдобавок в нашей
избушке  ужасно  душно... Этот низкий потолок просто давил меня. Измучившись
окончательно,  я  поднялся  с  своей  постели,  подошел к окну и открыл его.
Вдруг  мне  показалось...  Нет,  это,  вероятно, была тень. После некоторого
колебания  я  взглянул  в  окно и увидел... Нет, я не увидел, а почувствовал
как-то  всем  телом,  что  это  она,  несчастная  Любочка, которая сидела на
скамейке  у  нашей  калитки.  Какая  она  маленькая в этой позе... Настоящий
ребенок.  И  поза  такая  беспомощная,  как  у замерзающего человека. У меня
явилось  давешнее  малодушное  желание не заметить ее, но я преодолел себя и
тихо спросил:
     - Это вы, Любочка?..
     Она  вскочила,  сделала движение убежать, но только закрыла лицо руками
и бессильно опустилась на свою скамейку. О, какой ты мерзавец, Пепко!..


XX

     Одеться  было делом одной минуты. Я торопился точно на пожар, а Любочка
и  не  думала  уходить.  Она сидела по-прежнему на лавочке, в прежней убитой
позе.  Белая  ночь  придавала  ее бледному лицу какой-то нехороший пепельный
оттенок.
     - Любочка, что вы тут делаете? - спрашивал я, выходя в калитку.
     Она  подняла  на  меня  свои  кроткие  большие глаза с опухшими от слез
веками.  Меня охватила какая-то невыразимая жалость. Мне вдруг захотелось ее
обнять,  приласкать, наговорить тех слов, от которых делается тепло на душе.
Помню,  что  больше  всего  меня  подкупала  в  ней эта детская покорность и
беззащитность.
     - Любочка, вам холодно?
     - Нет...
     - Вы хотите есть?
     - Нет...
     - Вы устали?
     - Нет... Если вам не трудно, дайте мне стакан воды.
     Это  была  трогательная  просьба.  Только  воды,  и  больше ничего. Она
выпила  залпом  два  стакана, и я чувствовал, как она дрожит. Да, нужно было
предпринять  что-то энергичное, решительное, что-то сделать, что-то сказать,
а  я  думал о том, как давеча нехорошо поступил, сделав вид, что не узнал ее
в саду. Кто знает, какие страшные мысли роятся в этой девичьей голове...
     - Знаете  что,  Любочка, идите спать в нашу избушку, а я пойду гулять в
парк.  Мне  все  равно  не  спится,  а  до утра осталось немного... Потом мы
поговорим серьезно.
     Это   предложение  точно  испугало  ее.  Любочка  опять  сделала  такое
движение,  как человек, у которого единственное спасение в бегстве. Я понял,
что  это значило, и еще раз возненавидел Пепку: она не решалась переночевать
в  нашей  избушке  потому,  что боялась возбудить ревнивые подозрения в моем
друге.  Мне  сделалось  обидно  от  такой постановки вопроса, точно я имел в
виду  воспользоваться  ее беззащитным положением. "Она глупа до святости", -
мелькнула у меня мысль в голове.
     - Мне  решительно  ничего  не  нужно,  -  прошептала она в ответ на мои
обидные мысли. - Ничего... Только, ради бога, не гоните меня.
     - Послушайте,   Любочка,   ведь   это   сумасшествие!   Да,   настоящее
сумасшествие... Ведь вы знаете, что Пепко уехал, вернее сказать - бежал?..
     - Да, знаю...
     - Зачем же вы остались в таком случае?
     Она посмотрела на меня и совершенно серьезно ответила:
     - Не знаю... Да мне и некуда идти... Я ничего не знаю.
     - Послушайте,  нужно  же иметь хотя маленькое самолюбие: человек бегает
от  вас  самым  позорным образом, ведет себя, как... как... ну, как негодяй,
если хотите знать.
     - Что  вы,  что  вы?!  - испугалась еще раз Любочка, вскакивая. - Это я
сама виновата... Да, сама, а Агафон Павлыч хороший.
     - Хороший?.. ха-ха!
     Меня  начала  душить  бессильная  злость.  Что вы будете тут делать или
говорить?..  У  Любочки,  очевидно, голова была не в порядке. А она смотрела
на  меня  полными  ненависти  глазами и тяжело дышала. "Он хороший, хороший,
хороший"... говорили эти покорные глаза и вся ее фигура.
     Наступила  неловкая  и  тяжелая пауза. Небо сделалось серым, - близился
солнцевосход.  Где-то  в  дачном  садике чирикнула первая птичка. Белая ночь
кончалась.  Любочка  опять  впала  в  свое  полузабытье. В сущности я только
теперь  хорошенько  рассмотрел  ее. Она была почти красива, вернее сказать -
миловидна.  Эти большие испуганные глаза смотрели с такой затаенной скорбью.
Меня,  между  прочим, поразила одна особенность - современный женский костюм
совсем  не  приспособлен  для  таких  положений,  в  каком находилась сейчас
Любочка.  Шерстяная  юбка  была некрасиво смята, шляпа съехала набок, летняя
накидка  висела  какой-то  тряпкой,  сложенный  зонтик  походил на сломанное
крыло  птицы;  одним словом, все это не годилось для трагической обстановки,
напоминая будничную дешевенькую суету.
     - Нужно  же что-нибудь делать, Любочка, - заговорил я, набираясь сил. -
Так нельзя...
     - Что нельзя?
     - Да вот сидеть так...
     - Идите спать... А я посижу здесь... Может быть, я вас компрометирую?
     - А  вы  боитесь  скомпрометировать себя, если пойдете и уснете в нашей
избушке? Что может подумать о вашем поведении Пепко!.. Как это страшно...
     - Вы его не любите...
     - И даже очень не люблю...
     Она  закрыла  лицо  руками  и  зарыдала.  Теперь уж я сделал движение в
ожидании истерики.
     - Я...  я  его  так люблю... - шептала Любочка, не отнимая рук. - А вас
ненавижу...   Да,  ненавижу,  ненавижу,  ненавижу!..  Вы  его  не  любите  и
расстраиваете... Не от меня он убежал, а от вас.
     - От меня?
     - Да,  вы,  вы...  Вы  думаете,  что я совсем дура и ничего не понимаю?
Ха-ха!..  Вы  нарочно  увезли  его  и на дачу, чтобы спрятать от меня. Я все
знаю... и ненавижу вас... всех...
     Разговор  принял  совсем  неожиданный  оборот, и я немного растерялся в
качестве опытного заговорщика и предателя.
     - Вот что, Любочка... Идемте гулять?
     - Не  хочу...  Я  останусь  здесь  и  дождусь его. Ведь когда-нибудь он
вернется из города... Вот назло вам всем и буду сидеть.
     Это,  очевидно,  был  бред сумасшедшего. Я молча взял Любочку за руку и
молча  повел  гулять.  Она  сначала отчаянно сопротивлялась, бранила меня, а
потом  вдруг стихла и покорилась. В сущности она от усталости едва держалась
на  ногах,  и  я  боялся,  что  она  повалится,  как  сноп.  Положение не из
красивых,  и  в  душе  я проклинал Пепку в тысячу первый раз. Да, прекрасная
логика:  он  во  всем  обвинял  Федосью,  она  во  всем обвиняла меня, - мне
оставалось   только  пожать  руку  Федосье,  как  товарищу  по  человеческой
несправедливости.
     - Куда вы меня тащите? - взмолилась Любочка, изнемогая.
     - Не  знаю...  Войдите  и  в  мое  положение: что я буду делать с вами?
Оставить вас я не могу, как это делают некоторые... Утешать - бесполезно.
     Мы  прошли  два  раза  все Третье Парголово и остановились, наконец, на
пустой   горке,   мимо   которой  спускалась  тропинка  на  вокзал.  Нашлась
спасительная   скамейка,   на   которую   мы   могли  присесть.  Солнце  уже
поднималось,  -  солнце холодное, без лучей. Перед нашими глазами разлеглось
чухонское  болото,  перерезанное  Финляндской  железной  дорогой;  налево  в
пыльной  мгле едва брезжился Петербург. Моя дама сидела безмолвно, как тень.
Глаза  у  нее  слипались,  но  она  продолжала бороться со сном. Был момент,
когда  ей  хотелось  расплакаться,  -  я  это видел по дрожавшим губам, - но
дневной свет, видимо, действовал на нее отрезвляющим образом.
     - Бедный, где-то он провел ночь... - думала она вслух.
     - Да, бедный... Черт бы его побрал!..
     Она посмотрела на меня и улыбнулась.
     - Воображаю,  как  вы  меня  проклинаете  в  душе,  -  проговорила она,
продолжая улыбаться. - Целую ночь нянчитесь... Я вас, кажется, бранила?
     - Да... Вернее сказать, вы сами не знали, что говорили.
     - Миленький,  простите...  Я  так  страдала,  так  измучилась... Идите,
голубчик,  спать,  а  я  посижу  здесь. С первым поездом уеду в Петербург...
Кланяйтесь  Агафону Павлычу и скажите, что он напрасно считает меня такой...
такой нехорошей. Ведь только от дурных женщин бегают и скрываются...
     На мой немой вопрос она сама ответила:
     - Вы  боитесь, что я опять приеду? Конечно, приеду, но на этот раз буду
умнее  и  не  буду лезть к нему на глаза... Хотя издали посмотреть... только
посмотреть... Ведь я ничего не требую... Идите.
     - Нет... Я все равно сегодня не буду спать.
     - Почему?
     - Я влюблен...
     - Вы? Когда это случилось?
     - Вчера, в восемь часов вечера...
     - В Надю?
     - Нет.
     - Ах,  да,  эта  высокая,  с  которой  вы  гуляли  в  саду.  Она  очень
хорошенькая...  Если бы я была такая, Агафон Павлыч не уехал бы в Петербург.
Вы  на  ней  женитесь?  Да?  Вы о ней думали все время? Как приятно думать о
любимом  человеке...  Точно сам лучше делаешься... Как-то немножко и стыдно,
и  хорошо,  и  хочется  плакать.  Вчера  я  долго  бродила мимо дач... Везде
огоньки,  все  счастливы, у всех свой угол... Как им всем хорошо, а я должна
была  бродить  одна,  как  собака,  которую  выгнали из кухни. И я все время
думала...
     - О чем?
     - Ведь  и  мы могли бы так же жить на даче с Агафоном Павлычем... Я так
бы  ждала  его  каждый  день,  когда  он вернется из города. Он приезжает со
службы  усталый,  сердитый,  а у меня все чисто, прибрано, обед вкусный... У
нас  была бы маленькая девочка, которую он обожает. Тихо, хорошо... Потом мы
состарились  бы,  девочка  уже  замужем,  и  вдруг...  Нет, это страшно! Мне
представилось,  что  Агафон  Павлыч  умер  раньше меня, и я хожу в трауре...
Знаете,  такая  длинная-длинная  вуаль из крепа... Переезжаю жить к дочери и
все  плачу,  плачу...  Каждый  день  хожу к нему на могилу, приношу цветов и
опять  плачу.  Ведь  никто не знает, какой он был хороший, добрый, как любил
меня...  Вы  не  смейтесь  надо  мной, Василий Иваныч. Если вы действительно
любите ту девушку, так все поймете...
     - Я не смеюсь.
     - И  вдруг  ничего  нет... и мне жаль себя, ту девочку, которой никогда
не  будет...  За  что? Мне самой хочется умереть... Может быть, тогда Агафон
Павлыч  пожалеет меня, хорошо пожалеет... А я уж ничего не буду понимать, не
буду мучиться... Вы думали когда-нибудь о смерти?
     - Нет, как-то не случалось.
     - Значит,  вы  еще  не  любите.  Если  человек  любит, он все понимает,
решительно  все,  и  обо  всем думает... Я целые дни сижу и думаю и не боюсь
смерти, потому что люблю Агафона Павлыча. Он хороший...
     Мне  опять  сделалось  жаль  Любочку, в которой мучительно умирал целый
мир  и  все  будущее.  Она  была  права: любовь делала ее почти умной, и она
многое  понимала  так,  как  в  нормальном состоянии никогда не понимала. Ее
наивная  философия  навеяла на меня невольную грусть. В самом деле, от каких
случайностей  зависит  иногда  вся  жизнь:  не будь у нас соседа по комнатам
"черкеса",  мы  никогда не познакомились бы с Любочкой, и сейчас эта Любочка
не  тосковала  бы  о  "хорошем"  Пепке. По аналогии я повторил про себя свою
вчерашнюю  встречу  с  Александрой  Васильевной - тоже случайность и тоже...
Дальше  я  старался  ничего не думать, потому что мое солнце уже поднялось и
решительный  день  наступил.  А  она, наверное, спит молодым, крепким сном и
давно забыла о моем существовании...
     Мы  просидели  на  горке  до  первого поезда, отходившего в Петербург в
восемь  часов  утра.  Любочка  заметно  успокоилась,  -  вернее, она до того
устала, что не могла даже горевать. Я проводил ее на вокзал.
     - Желаю  вам  счастья...  много  счастья!  - шепнула она, выглядывая из
окна вагона.
     Домой  я вернулся, пошатываясь от усталости. Представьте мое изумление,
когда  в сенях я увидел спавшего мертвым сном Пепку. Он и не думал уезжать в
Петербург  и,  как  я догадывался, весело проводил время в обществе Мелюдэ и
пьяного  Гамма,  пока  я отваживался с Любочкой. Зачем нужно было обманывать
еще  меня?  Мне  ужасно  хотелось  пнуть его ногой, обругать, приколотить...
Меня  больше  всего  возмущало  то, что человек спал спокойно после всех тех
гадостей,  какие  наделал  в течение одного вечера, - спрятался от обманутой
девушки,  обманул  лучшего друга... Воображаю, как Пепко хохотал и дурачился
с Мелюдэ, пропивая взятые у меня крейцеры.
     - Пепко!
     Пепко  не  шевелился,  но  я  видел,  что  он  проснулся и притворяется
спящим. Это была последняя ложь...
     - Пепко, я тебя презираю...
     Мне  показалось, что, когда я отвернулся, Пепко сдержанно хихикнул. Это
животное было способно на все...
     Я  заснул,  не  раздеваясь.  Это  был  даже не сон, а какая-то тяжесть,
раздавившая  меня.  Меня  разбудил  осторожный стук в окно, - в окне мелькал
черный зонтик, точно о переплет рамы билась крылом черная птица.
     - Как  вам  не  стыдно!  -  слышался  голос  Наденьки.  -  Вставайте  и
догоняйте нас с Шурой. Мы идем в парк.
     Из-за  косяка  дверей  выглядывала измятая рожа Пепки и самым нахальным
образом подмигивала мне по адресу черного зонтика.
     - Мало-помалу,  не  вдруг,  постепенно,  шаг  за шагом падала... падала
священная римская империя и совсем развалилась... - бормотал он, ухмыляясь.
     Я ответил ему молчаливым презрением.


XXI

     Я  так  торопился,  что  даже  забыл  о  штиблетах  и  вспомнил об этом
обстоятельстве  только  на улице, догоняя девушек. Я несся точно на крыльях.
Помню,  что  я догнал их как раз напротив той дачи с качелями, на которой мы
с  Пепкой  разыгрывали  наш  "роман девушки в белом платье". Эта девушка как
раз  была налицо, - она тихо раскачивалась на своей качели с книгой в руках.
Мне  показалось,  что  она  с  каким-то  укором  подняла на меня свои чудные
глаза,  точно  я  изменял  ей  каждым  своим  шагом.  Но  разве  могло  быть
какое-нибудь  сравнение  этого  ребенка  с настоящей женской красотой, живым
олицетворением  которой  являлась  она,  Александра  Васильевна. При дневном
свете  она  показалась  мне  еще  лучше.  Как она грациозно шла, какой рост,
какое  выражение  лица...  "Она  покоится  стыдливо  в  красе  торжественной
своей",  мелькнули  у  меня в голове стихи Пушкина, а бедная девушка в белом
платье все бледнела и бледнела, пока не растаяла, как снегурочка.
     - Вы  остаетесь  на  целый  день? - говорил я, здороваясь с своей дамой
сердца.
     - Надя  этого хочет... - наивно ответила она и улыбнулась, посмотрев на
подругу. - Я уеду вечером, с девятичасовым поездом.
     Я  чуть  не  вскрикнул:  целый  день  счастья!  Меня  эта  мысль  точно
испугала...  Целый  день  - это побольше вечности. Мне почему-то припомнился
вычитанный   где-то  Пепкой  анекдот  о  Гете,  скромно  признавшемся  перед
смертью,  что он был счастлив в жизни всего четверть часа. А я буду счастлив
целый  день,  целую  вечность... Самая обыкновенная прогулка по Шуваловскому
парку  для  меня  являлась  мировым  событием,  перед  которым  бледнело все
остальное.  Это  было  торжественное  шествие  царицы,  для  которой светило
солнце,  цветы  лили  свой  аромат,  благоговейно  шептали деревья, а воздух
окружал  светлым облаком... Я мог только удивляться слепоте встречавшихся на
дороге  людей,  которые  упорно  не  хотели  замечать  проходившего мимо них
совершенства.  Несчастные,  они ничего не понимали, а между тем все кричало:
гряди, голубица!..
     Мы  долго  гуляли  по  всему  парку, и мне казалось, что он принадлежит
мне,  и я показываю его своей избраннице. Наденька продолжала свою вчерашнюю
политику  и  разными  способами  устраняла  себя,  предоставляя  нам  полную
свободу.  Наденька  любила  рвать  цветы,  хотя это и было строго воспрещено
аншлагами;   Наденька   любила  дурачиться,  как  козочка,  и  пряталась  за
деревьями;  Наденька  уставала и садилась на каждую скамейку отдыхать... А я
опять  шел  под  руку  с  Александрой Васильевной, опять чувствовал, как она
опирается  на  мою  руку, опять что-то рассказывал, и опять она так хорошо и
доверчиво улыбалась.
     - Скажите,  пожалуйста, как пишут романы?.. - спрашивала она. - Я люблю
читать  романы...  Ведь этого нельзя придумать, и где-нибудь все это было. Я
всегда хотела познакомиться с романистом.
     Наденька  поусердствовала,  и  я  должен  был  фигурировать  в качестве
реализовавшегося  романиста. Это была ложь, но в данный момент я так верил в
себя,  что  маленькая хронологическая неточность ничего не значила, - пока я
печатал  только  рассказики  у  Ивана  Иваныча "на затычку", но скоро, очень
скоро  все  узнают,  какие  капитальные  вещи я представлю удивленному миру.
Положим,  я  забегал  немного  вперед своей славе, но важно верить в себя, в
свою  миссию, в свои идеалы. Одним словом, я разыгрывал роль романиста самым
бессовестным  образом  и между прочим сейчас же воспользовался разработанным
совместно  с  Пепкой  романом  девушки  в  белом  платье,  поставив героиней
Александру  Васильевну и изменив начало. Я прямо взял нашу вчерашнюю встречу
и  к  ней  приделал роман нашей девушки в белом платье. На мою долю выпадала
выигрышная  роль  героя,  преодолевающего  очень  серьезные  препятствия.  В
сущности  я  делал  самый бессовестный плагиат и нисколько не стеснялся. Мой
герой,  то есть я, высказывал Александре Васильевне все то, что я чувствовал
и  переживал  сам.  Кроме  того,  я  не пощадил своего друга и для контраста
провел  параллель  несчастного романа Любочки и кое-что кстати позаимствовал
из  беседы  с  ней.  Под  конец  я  сам удивлялся самому себе, то есть своей
находчивости,  -  ведь  это  было  целое и обстоятельное объяснение в любви,
замаскированное романической фабулой.
     - И  вы  все  это  написали? - наивно удивлялась Александра Васильевна,
окончательно убеждаясь в моем признании романиста.
     - Да...  то  есть  еще не кончил. Необходимо кое-что исправить, кое-что
дополнить, вообще - докончить.
     - Ах, как это интересно, Василий Иваныч...
     - Когда выйдет моя книга, я преподнесу ее вам первой...
     - Мне? О, я очен