с  которой  даже  невозможно  считаться. Они,
подвижники,  тоже  ушли  от  окружавшего  их свинства и мучительным подвигом
достигли  желаемого  просветления, то есть настоящего, того, для чего только
и  стоит  жить.  И  мне  надоело  жить,  и  я  тоже  мучительно ищу подвига,
искупления...
     - Одним словом, желаешь быть добровольцем?
     - Да,  да...  Ты  представь  себе,  что и другие тоже мучатся, как я, и
тоже  ищут  подвига. Мы не знаем друг друга, но уже вперед делаемся братьями
по душе.
     - Извини,  я сделаю одно замечание: большую роль в данном случае играет
декоративная  сторона.  Каждый  вперед  воображает  себя уже героем, который
жертвует  собой  за  любовь  к  ближнему,  -  эта  мысль красиво окутывается
пороховым   дымом,   освещается  блеском  выстрелов,  а  ухо  слышит  мольбы
угнетенных  братьев,  стоны  раненых,  рыдания женщин и детей. Ты, вероятно,
встречал охотников бегать на пожары? Тоже декоративная слабость...
     - Ну,  уж  извини,  пожалуйста.  Тоже  русская черта: по всякому поводу
предаваться  дешевенькому  скептицизму.  Ничего ты не понимаешь, Вася, и мне
просто  жаль,  этак  просто,  по-хорошему  жаль...  Да,  я могу ошибиться, я
преувеличиваю,  идеализирую,  -  все,  что  хочешь,  но все-таки я переживаю
известный подъем духа и делаюсь лучше.
     В  доказательство Пепко достал из кармана целую пачку вырезок из газет,
в  которых  описывались  всевозможные турецкие зверства над беззащитными. По
свойственному   Пепке  деспотизму  он  заставил  меня  выслушать  весь  этот
материал,   рассортированный   с   величайшей  аккуратностью:  зверства  над
мужчинами,  зверства над женщинами, зверства над детьми и зверства вообще. В
нужных  местах  Пепко  делал  трагические паузы и вызывающе смотрел на меня,
точно  я  только  что  приготовился  к  совершению  какого-нибудь  турецкого
зверства.
     - Вася,  пойдем вместе, - закончил Пепко, бережно укладывая драгоценные
материалы. - Ей-богу... А то ведь исподличаешься, очерствеешь, заржавеешь.
     - Ты  забываешь,  что я только что начал поправляться. Кстати, что Анна
Петровна?
     - Пока  она  ничего  не  знает...  Я ей который день читаю о зверствах.
Знаешь,  нужно  подготовить  постепенно.  Только,  кажется,  она  не из тех,
которые  способны  признавать  чужие горести. Она эгоистка, как ты и как все
вы.  Она,  во  всяком  случае,  не понимает моего настроения, а настроение -
все.
     - Еще  один  нескромный вопрос: что Любочка? Она перед отъездом на дачу
приходила ко мне...
     - Она,   конечно,   разыскала  меня  в  Заманиловке  и  устраивает  мне
скандалы.  Придет к даче, сядет на лавочку и сидит целый день... Знаешь, это
хуже  всего.  Моя  Анна  Петровна  пилит-пилит меня... А при чем же я тут?..
Могу    сказать,    что    женщины    в   нравственном   отношении   слишком
специализируются. Да и какая это нравственность...
     - И  вдруг  ты  уезжаешь добровольцем, избавляясь разом от двух бед: не
будет  сидеть  Любочка  против  дачи, и не будет пилить Анна Петровна... Это
недурно...
     - К  сожалению,  ты  прав...  Подводная  часть мужской храбрости всегда
заготовляется  у  себя  дома.  Эти  милые  женщины  кого  угодно  доведут до
геройства,  которому  человечество  потом  удивляется,  разиня рот. О, как я
теперь  ненавижу  всех  женщин!..  Представь  себе, что у тебя жестоко болит
зуб,  -  вот  что  такое  женщина,  с  той разницей, что от зубной боли есть
лекарство, больной зуб, наконец, можно выдернуть.
     Пепко  начал просто одолевать меня своим добровольческим настроением, и
не  проходило  двух  дней,  чтоб он не тащил меня в "Розу" поделиться новыми
зверствами.  Дома  Андрей  Иваныч тоже читал жене о зверствах, так что я сам
готов  был превратиться в башибузука. Дело дошло до того, что Пепко и Андрей
Иваныч  соединились  и  принялись  вместе  устраивать  в  Шувалове  какие-то
герцеговинские  вечера.  Нужно  заметить, что Аграфена Петровна относилась к
Пепке  как-то  подозрительно  и  до сих пор не могла примириться с его ролью
зятя.  Для  меня это было задачей. В последнее время Пепко начал приходить к
нам, но старался не попадаться Аграфене Петровне на глаза.
     - Ты ее боишься? - спросил я его однажды.
     - Агриппины?  О  да...  Недостает,  чтобы еще она бросилась мне на шею.
Будет. Довольно... Я презираю всех женщин.
     Относительно  герцеговинских  вечеров  Аграфена Петровна составила себе
сейчас же свое собственное мнение.
     - Два  дурака  сошлись,  -  коротко  объяснила она. - Еще мой-то Андрей
Иваныч  поумнее  будет...  Он  хлопочет  для  Анжелики,  чтобы ее на публику
выставить  билетершей  или  благотворительной  продавщицей.  А  Пепко сам не
знает, чего хочет. Удивляюсь я сестре Анюте...
     Аграфена  Петровна  обыкновенно не договаривала, чему она удивляется, и
только  строго подбирала губы. Вообще это была странная женщина. Как-то ни с
того  ни  с  сего  развеселится,  потом  так же ни с того ни с сего по-бабьи
пригорюнится.  К  Андрею  Иванычу  она  относилась,  как  к младенцу, и даже
входила  в  его  любовные  горести,  когда  Андрей Иваныч начинал, например,
ревновать Анжелику к какому-то офицеру.
     - Это  она  тебя  подвинчивает,  -  объясняла  Аграфена Петровна. - Все
женщины   так  делают,  когда  начинают  сомневаться  в  мужчине...  Значит,
Анжелика дорожит тобой.
     - Ты в этом уверена, Агриппина?
     - Спроси  кого угодно... Даже Василий Иваныч понимает, а тебе-то стыдно
не знать таких пустяков.
     Относительно   моей   невинности   Аграфена   Петровна   любила  иногда
прогуляться,  и  я  чувствовал,  что  начинаю  превращаться в младенца номер
второй.   В   манере   держать   себя   у   нее   было   что-то   мягкое   и
ласково-угнетающее,  и  мне  это  не  нравилось. Еще больше мне не нравилось
любопытство  Аграфены  Петровны.  По  некоторым намекам я догадался, что она
читает  мои  письма и мои рукописи. Это уже было слишком, и я раз откровенно
ей  заметил,  что  нехорошо  простирать свое любопытство так далеко. Она вся
вспыхнула и отреклась от всего начисто, как отпираются иногда дети.
     - За  кого  вы  меня  принимаете,  Василий  Иваныч?  -  повторяла  она,
напрасно  стараясь  попасть  в  тон  несправедливо обиженного человека. - И,
наконец, какое мне дело...
     - Я так, к слову...
     В  конце  концов  я  сам  уверился,  что  она  права,  и  даже попросил
извинения.  Этого  было  достаточно, чтобы Аграфена Петровна расхохоталась и
заявила:
     - Читала,  все  читала... Не могла никак удержаться. И даже плакала над
одной  главой...  Женское  любопытство одолело. А вы сами виноваты, зачем не
прячете  того,  чего  я  не должна читать. Не могу... Пойду убирать комнату,
так  меня  и  потянет  взглянуть хоть одним глазком, что он такое пишет. Ах,
если бы я умела писать...
     - Сейчас бы Андрея Иваныча описали?
     - Нет, другое...
     У  Аграфены  Петровны явилось серьезное лицо, и она с печальной улыбкой
проговорила:
     - Я  написала  бы,  что думает и чувствует одинокая женщина... Ведь все
женщины  в  конце концов остаются одинокими. Вот вы этого-то, главного, и не
понимаете, Василий Иваныч...
     Вместе  с  выздоровлением  у  меня  явилась  неудержимая  потребность к
творчеству.  Я еще раз перебрал все свои бумаги, еще раз проверил написанное
и  еще раз убедился, что вся эта писаная бумага никуда не годится. Пережитая
болезнь  открыла мне глаза на многое, чего я раньше не понимал и не замечал.
Приходилось  начинать  с  новых  опытов.  Это была увлекательная работа, тем
более  что  я  уже не думал ни о редакциях, ни о публике, ни о критике, - не
все  ли  равно,  как  там  или  здесь  отнесутся  к моей работе? Важно одно,
именно,  чтобы  она  до  известной  степени  удовлетворяла  самого  автора и
служила  выражением  его  внутреннего  человека.  В  этом  все,  а остальное
пустяки.  Журналы могут не печатать, публика не читать, критики разносить, -
все  это  может  быть одной случайностью, а важно только одно, именно, что у
автора  есть  свое  собственное  содержание,  свое  я. Конечно, до известной
степени    он    явится    подражателем   кого-нибудь   из   своих   любимых
авторов-предшественников,  -  это неизбежно, как детские болезни, - но автор
начинается  только  там,  где  начинает  проявлять  свое  я, где внесет свое
новое,  маленькое новое, но все-таки свое. До сих пор я дальше Ивана Иваныча
и  "Кошницы"  не  мог пойти именно потому, что только бессознательно кому-то
подражал, что писал о людях понаслышке, придумывал и высиживал жизнь.
     Плодом  этого нового подъема моего творчества явилась небольшая повесть
"Межеумок",  которую  я  потихоньку  свез в Петербург и передал в знаменитую
редакцию  самого  влиятельного  журнала. Домашняя уверенность и литературная
храбрость  сразу  оставили  меня,  когда я очутился в редакционной приемной.
Мне  казалось,  что  здесь  еще  слышатся  шаги  тех  знаменитостей, которые
когда-то  работали  здесь,  а  нынешние  знаменитости  проходят  вот этой же
дверью,  садятся  на эти стулья, дышат этим же воздухом. Меня еще никогда не
охватывало   такое   сознание  собственной  ничтожности...  Принимал  статьи
высокий  представительный  старик  с удивительно добрыми глазами. Он был так
изысканно  вежлив, так предупредительно внимателен, что я ушел из знаменитой
редакции со спокойным сердцем.
     Ответ  по  обычаю  через две недели. Иду, имея в виду встретить того же
любвеобильного  старичка  европейца. Увы, его не оказалось в редакции, а его
место  заступил  какой-то  улыбающийся черненький молодой человечек с живыми
темными  глазами.  Он  юркнул  в  соседнюю  дверь,  а  на его место появился
взъерошенный  пожилой  господин  с  выпуклыми остановившимися глазами. В его
руках  была  моя рукопись. Он посмотрел на меня через очки и хриплым голосом
проговорил:
     - Мы таких вещей не принимаем...
     Я  вылетел  из  редакции бомбой, даже забыл в передней свои калоши. Это
было  незаслуженное  оскорбление... И от кого? Я его узнал по портретам. Это
был  громадный литературный человек, а в его ответе для меня заключалось еще
восемь лет неудач.


XXXV

     Неудача  "Межеумка" сильно меня обескуражила, хотя я и готовился вперед
ко  всевозможным  неудачам.  Уж  слишком  резкий  отказ, а фраза знаменитого
человека  несколько  дней стояла у меня в ушах. Это почти смертный приговор.
Вероятно,  у  меня был очень некрасивый вид, потому что даже Пепко заметил и
с участием спросил:
     - Опять обзатылили?
     - Да и еще как...
     Я  рассказал  свою  "дерзость" и результаты оной, до уничтожающей фразы
включительно.
     - "Мы  таких  статей  не принимаем"? - повторил Пепко ответ знаменитого
человека, видимо, его смакуя. - Ну, а ты что же?
     - Я?  Кажется, я походил на собаку, которая хотела проникнуть в кухню и
вместо   кости   получила  палку...  Вообще  подлое  чувство.  День  полного
отчаяния,  день  отчаяния половинного, день просто сомнения в самом себе и в
заключение такой вывод: он прав по-своему...
     - Ах ты, мякиш!
     - Не,  не  мякиш... Я буду там печататься и добьюсь своего. Эти неудачи
меня только ободряют... Немного передохну - и опять за работу...
     - История   первого   портного?   Что  же,  не  вредно...  Могу  только
сочувствовать.  Да...  У  нас  вон  тоже  неудача:  кассирша сбежала. А мы с
Андреем Иванычем все-таки не унываем... да.
     - Нашли занятие...
     - И  прекрасное  занятие.  Мы  уже отправили триста рублей в славянский
комитет.  Лепта  вдовицы  по  размерам, а все-таки лепта. Если бы каждый мог
внести столько.
     Пепко,   как   известно   из  предыдущего,  жил  взрывами,  переходя  с
сумасшедшей  быстротой  от  одного настроения к другому. Теперь он почему-то
занялся  мной  и моими делами. Этот прилив дружеской нежности дошел до того,
что  раз  Пепко  явился  ко  мне в час ночи, разбудил меня, уселся ко мне на
кровать и, тяжело дыша, заговорил:
     - Знаешь, я все время думаю...
     - Постой, который теперь час?
     - Два... то есть второй.
     - Да ты с ума сошел, Пепко... Что такое случилось?
     - Мне  нужно  серьезно  поговорить  с  тобой  о  "Межеумке". Я прочитал
рукопись  и отправлюсь с ней в редакцию для некоторых объяснений. Видишь ли,
он  тебя  оскорбил...  Это  нехорошо,  очень  нехорошо.  Он  слишком большой
человек,  а  ты сущая литературная ничтожность. Да... Значит, он должен быть
вежлив  прежде  всего.  Это  minimum...  Допустим,  что ты написал неудачную
статью,  - это еще не беда и ни для кого не обидно. Даже опытный автор может
написать  неудачную статью... Занятие, во всяком случае, скромное. Я приду к
нему  и скажу: "Милостивый государь, я вас очень люблю, уважаю и ценю, и это
мне  дает  право прийти к вам и сказать, что мне больно, - да, больно видеть
ваши  отношения  к  начинающим  авторам"...  О,  я  ему  все  скажу!  Я буду
красноречив... Ведь он нанес тебе оскорбление.
     - Послушай,   ты,  кажется,  рехнулся?..  С  какой  стати  ты  полезешь
объясняться?..  Оскорбителен был тон, - да, но ты прими во внимание, сколько
тысяч  рукописей  ему приходится перечитывать; поневоле человек озлобится на
нашего брата, неудачников. На его месте ты, вероятно, стал бы кусаться...
     - Нет,  нет,  этого  дела  так  нельзя оставлять. Я скажу ему несколько
теплых слов.
     - Редакции  не  обязаны мотивировать свои отказы и отвечать по существу
дела:  для  этого  не  хватило  бы  времени.  Если  каждый отвергнутый автор
полезет  с объяснениями, когда же он сам будет писать?.. Нет, это дело нужно
оставить.
     Мне  стоило большого труда успокоить Пепку. Он кончил тем, что принялся
ругать   меня,   колотил  в  стену  кулаками  и  вообще  проявил  формальное
бешенство.
     - Вася,  ты  глуп...  о,  как  ты  глуп! С каким удовольствием я сейчас
вздул бы тебя...
     - Ты  сядь,  Пепко...  Странно, что твои добрые намерения заканчиваются
непременно мордобитием.
     - Дерево деревянное!.. Ветчина!.. олух!..
     За  этим  пароксизмом последовал быстрый упадок сил. Пепко сел на пол и
умолк.  В  единственное  окно  моего гроба глядело уже летнее утро. Какой-то
нерешительный   свет   бродил   по   дешевеньким  обоям,  по  расщелявшемуся
деревянному  полу,  по  гробовой  крышке-потолку,  точно  чего-то искал и не
находил.  Пепко сидел, презрительно мотал головой и, взглядывая на меня, еще
более  презрительно  фыркал. Потом он достал из кармана несколько написанных
листов и, бросив их мне в физиономию, проворчал:
     - На, черт тебя возьми...
     - Что это такое?
     - А  вот,  читай...  Целую  неделю  корпел.  Знаешь, я открыл, наконец,
секрет  сделаться  великим  писателем. Да... И как видишь, это совсем не так
трудно.  Когда  ты  прочтешь, то сейчас же превратишься в мудреца. Посмотрим
тогда, что он скажет... Ха-ха!.. Да, будем посмотреть...
     Просматривая  Пепкину  работу, я несколько раз вопросительно смотрел на
автора,  -  кажется,  мой  бедный  друг  серьезно тронулся. Всех листов было
шесть,  и  у  каждого  свое  заглавие:  "Старосветские помещики", "Ермолай и
Валетка",  "Максим  Максимыч"  и т.д. Дальше следовало что-то вроде счета из
ресторана: с одной стороны шли рубрики, а с другой - цифры.
     - Пепко, извини, это выше моего понимания...
     - Ага!..  Я  взял  у  каждого знаменитого автора по рассказу и произвел
самый  точный  химический  анализ,  вернее  - анатомическое вскрытие. Вот не
угодно  ли:  вступление  -  двадцать  три строки, вводная сцена - сорок семь
строк,   описание   летнего   утра   -   семнадцать  строк,  вывод  главного
действующего  лица  -  тридцать  две  строки,  завязка  -  пятнадцать строк,
размышления  автора  -  пятьдесят  девять строк, сцена действия - сто строк,
описание  природы,  лирическое  отступление, две параллельные сцены - у меня
все  высчитано,  голубчик.  И посмотри, что из этого выходит... Лист шестой:
сравнительный  анализ - у Гоголя столько-то строк занимают описания природы,
столько-то   характеристики,   столько-то   сцены,   столько-то   лирические
отступления;  у  Лермонтова  -  столько-то, у Тургенева - столько-то, у Льва
Толстого  -  столько-то.  Затем сравнительный порядок, в котором расположены
эти  отдельные  части  у каждого автора, - одним словом, решительно все. Еще
ни   одна   бестия-критик   не   додумался   до   подобного  точного  метода
исследования,  а  в  этом  весь  секрет  упадка  нашей  критики,  что уже не
составляет ни для кого тайны.
     - Пепко,  да ведь здесь недостает только масштаба... Ты авторов меряешь
аршином.
     - А  ты  слушай:  я  анатомировал  твоего "Межеумка" и убедился, что ты
ближе  всего  подходишь  к  Гоголю.  Да...  Ведь  это целое открытие, и тебе
только  остается  им  воспользоваться.  Прежде чем писать что-нибудь, сделай
сценарий:  тут  описание  природы  столько-то  строк, тут выход героини, там
любовная  сцена,  -  одним  словом,  все  как  на  ладони.  Знаешь,  я хотел
высчитать,    сколько   каждый   автор   употребил   имен   существительных,
прилагательных,   глаголов,   наречий,   затем,   сколько   у  него  главных
предложений  и придаточных, многоточий, знаков восклицаний и т.д. Не хватило
терпения,  да  и  сделать это может только какой-нибудь немец. Нашелся такой
подлец  Карл  Иваныч,  который  высчитал, сколько раз у Цицерона встречается
союз ut во всех его сочинениях.
     Мне  показалось,  что  Пепко  серьезно  рехнулся,  и  я  в  тот же день
отправился  к нему на дачу. Это был мой первый визит. Анна Петровна, как все
молодые  жены,  ревновала  мужа больше всего к его старым друзьям, служившим
для  нее  олицетворением  тех  пороков,  какими  страдал  муж;  ведь сам он,
конечно,  хороший,  милый,  чудесный,  если  бы не проклятые друзья. История
известная,  и  я  до  сих  пор  старался  не  отягощать  Анну Петровну своим
присутствием,  да  и  роль  олицетворенного порока мне не нравилась. К моему
счастью,  Анны Петровны не оказалось дома, а Пепко шагал по дачному садику в
гимназическом  ранце.  Оказалось,  что  ранец был набит камнями, и он вперед
приучал себя к трудностям предстоявшей боевой жизни.
     - Я  уж теперь могу сделать пять тысяч шагов без одышки, - объяснял он.
-  Впрочем,  зависит от питания... Ведь я уже целый месяц питаюсь солдатским
пайком. Труднее всего перелезать в роще через забор...
     - Это еще что такое?
     - А   видишь  ли,  забор  для  меня  заменяет  горы...  Сначала  я  мог
перелезать  всего сорок раз, а сейчас уже достиг до сотни. Вот, не хочешь ли
попробовать?
     - Нет, благодарю. Я ведь не собираюсь поступать в герои...
     Пепко огляделся, подмигнул мне и шепотом сообщил:
     - Я  сделал  чудное  открытие,  Вася... Ха-ха!.. Знаешь, я раньше очень
страдал...  ну,  в  семейной  жизни это случается. Серьезно страдал... да. А
теперь,  брат,  шалишь...  Например,  Анюта  меня оскорбит... понимаешь? Мне
обидно...  Раньше  я  дня  на  два  терял расположение духа, а теперь надену
ранец  -  и  в  парк.  При  легких  огорчениях достаточно сделать две тысячи
шагов,  при  серьезных  тысячи  четыре - и все как рукой снимет. Дело в том,
что  нужно  создать  физический  противовес  внутренней душевной тяжести - и
равновесие  восстановляется.  Не правда ли, как это удобно? Анюта, например,
говорит:  "ты  -  негодяй",  -  это стоит двести шагов; "ты испортил мне всю
жизнь",  -  ну,  это  триста  пятьдесят, даже все четыреста; "ты - пьяница и
умрешь  под  забором",  -  это  всего  пятьдесят шагов, а когда она начинает
плакать,  -  тут  уж  прямо  тысяча. У меня есть таблицы, где я веду строгую
отчетность  и даже высчитываю те ошибки, которые у астрономов подводятся под
личное  уравнение.  У меня, братику, все по счету, ибо цифра составляет душу
мира, как говорили еще пифагорейцы.
     Пепко  опять  был  мил,  как ребенок, и я чувствовал, что опять начинаю
его  любить.  В  нем была эта проклятая черта русского характера, за которую
можно