не  забывали  о
человеке,  сидевшем  в темном углу, а тот ни на миг не сводил с
них взгляда. Наконец доктор Хувеналь  Урбино  попросил  больную
сесть  и  с  изысканной осторожностью опустил ночную рубашку до
пояса: нетронутые горделивые груди с еще почти детскими сосками
полыхнули в полутьме спальни, прежде чем она торопливо прикрыла
их скрещенными руками. Врач невозмутимо отвел  ее  руки  и,  не
глядя  на  нее,  прослушал  больную,  приложив  ухо сперва к ее
груди, а потом - к спине.
     Доктор Хувеналь Урбино  обычно  говорил,  что  не  испытал
никаких  особых  чувств  при  первом  знакомстве  с женщиной, с
которой ему суждено было прожить до  самой  смерти.  Он  помнил
небесно-голубую  рубашку  с  кружевами,  лихорадочно блестевшие
глаза, длинные, рассыпавшиеся по  плечам  волосы,  но  был  так
заморочен  опасениями,  что  чума  может  проникнуть и в старый
город, что внимание его не остановилось на том, чем  так  щедро
одарила  его  пациентку цветущая юность: он сосредоточился лишь
на  некоторых   подробностях,   непосредственно   связанных   с
заподозренной  болезнью.  Она высказывалась по этому поводу еще
резче: молодой врач, о котором она столько слышала  в  связи  с
чумой, показался ей сухим педантом, не способным любить кого бы
то ни было, кроме себя. У больной обнаружилась обычная кишечная
инфекция,  и  домашними  средствами  ее  за  три  дня вылечили.
Испытав облегчение от того, что у дочери нет чумы, Лоренсо Даса
проводил доктора Хувеналя Урбино до его  экипажа,  заплатил  за
визит  золотым  песо, что полагал очень высокой платой даже для
врача, пользующего богатых, однако, прощаясь, очень горячо  его
благодарил.  Его ослепило блестящее имя доктора, и он не только
не скрывал этого, но  и  готов  был  на  что  угодно,  лишь  бы
встретиться с ним еще раз в более свободной обстановке.
     Дело  можно было считать законченным. Однако во вторник на
следующей  неделе  доктор   Хувеналь   Урбино,   без   зова   и
предупреждения,  явился  снова  в  неурочное время - в три часа
пополудни. Фермина Даса была в швейной комнате, вместе с  двумя
своими  подружками  училась  писать масляными красками, когда в
окне появился он, в  своем  непорочно  белом  сюртуке  и  белом
цилиндре,  и  знаком  попросил  ее подойти к окну: Она положила
палитру  на  стул  и  отправилась  к  окну  на  цыпочках,  чуть
приподняв оборчатую юбку, чтобы та не волочилась по полу.
     На  голове  у  нее  была  диадема с медальоном, и камень в
медальоне светился тем же темным светом, что и глаза, и вся она
была словно в ореоле чистоты и свежести.  Он  отметил,  что  на
урок  рисования  она  оделась  как  на  праздник. Через окно он
прощупал ей пульс,  велел  показать  язык,  посмотрел  горло  с
помощью   алюминиевой   лопаточки   и   после  каждого  осмотра
удовлетворенно кивал. Он уже не испытывал того смущения, что  в
прошлый  раз,  а  она испытывала, и даже большее, потому что не
понимала, чем вызван его непредусмотренный визит, ведь  он  сам
сказал, что больше не придет, если только не обнаружится что-то
новое  и  его  вызовут.  Более  того,  она не хотела его больше
видеть - никогда. Закончив осмотр, доктор спрятал  лопаточку  в
чемодан,  битком  набитый врачебным инструментом и пузырьками с
лекарствами, и захлопнул его.
     - Вы как новорожденная роза, - сказал он.
     - Благодарю.
     - Благодарите Бога, - сказал он и процитировал  не  совсем
точно  Святого  Фому: - Помните, что любое благо, откуда бы оно
ни исходило, исходит от Святого Духа. Вы любите музыку?
     - К чему ваш вопрос? - спросила она в свою очередь.
     - Музыка  очень  важна  для  здоровья,  -  сказал  он.  Он
действительно  в  это  верил, очень скоро ей предстояло об этом
узнать и помнить до конца жизни, ибо для него тема музыки  была
почти  магической  формулой,  которой он пользовался, предлагая
дружбу, но тут она решила, что он шутит. К тому  же,  пока  они
вели  разговор  у  окна,  две  подружки захихикали, прикрываясь
палитрами, и это окончательно  вывело  из  себя  Фермину  Дасу.
Ослепнув  от  ярости,  она  захлопнула окно. Постояв растерянно
перед кружевными занавесками, доктор попытался найти  дорогу  к
выходу,  но  заблудился  и  в  смущении  наткнулся  на клетку с
пахучими воронами. Те с глухим криком в страхе забили крыльями,
и одежда доктора тотчас же напиталась  запахом  женских  духов.
Голос  Лоренсо  Дасы  загремел  на  весь  дом, пригвоздив его к
месту.
     - Постойте, доктор.
     Он видел все  со  второго  этажа  и  теперь  спускался  по
лестнице,   застегивая   на   ходу  рубашку,  лилово-красный  и
раздувшийся,  с  растрепанными  бакенбардами  -   сиеста   была
испорчена. Доктор постарался скрыть смущение.
     - Я  сказал  вашей  дочери,  что  она здорова и свежа, как
роза.
     - Так-то оно так, - сказал Лоренсо Даса, - да больно много
шипов.
     Он прошел мимо доктора,  не  здороваясь.  Толкнул  створки
окна в швейную комнату и грубо крикнул дочери:
     - Иди извинись перед доктором.
     Доктор  попытался,  было  вмешаться  и  остановить его, но
Лоренсо Даса даже не взглянул в его сторону. А дочери  крикнул:
"Поживее!"  Та  оглянулась на подружек, как бы ища понимания, и
возразила отцу, что ей не за что извиняться,  потому  что  окно
она  закрыла  от  солнца.  Доктор Урбино заметил, что ее доводы
вполне убеждают, однако Лоренсо Даса  продолжал  настаивать  на
своем. Побелев от гнева, Фермина Даса подошла кокну и, подобрав
кончиками   пальцев   юбку   и  выставив  вперед  правую  ногу,
склонилась перед доктором в глубоком театральном реверансе.
     - Покорнейше прошу извинить меня, благородный господин.
     Доктор Хувеналь Урбино шутливо поддержал  ее  тон  и  тоже
склонился   в  поклоне  и,  сняв  свой  белый  цилиндр,  сделал
галантную отмашку, наподобие мушкетера, однако вопреки ожиданию
не увидел на ее лице даже улыбки сострадания.  Желая  загладить
неловкость, Лоренсо Даса пригласил доктора выпить кофе у него в
конторе,  и  тот  с  готовностью  принял  приглашение, чтобы не
закралось сомнения, будто у него в  душе  осталась  хоть  капля
обиды.
     Вообще-то  доктор  Урбино  кофе  не  пил,  за  исключением
маленькой чашечки натощак. Он не пил  и  спиртного,  разве  что
бокал  вина за обедом в торжественных случаях, но на этот раз у
Лоренсо Дасы он выпил не только  кофе,  но  и  рюмку  анисовой.
Потом он выпил еще чашку кофе и еще рюмку, а за ними - еще одну
чашку  и  еще  одну  рюмку,  несмотря  на то что оставалось еще
несколько визитов. Сначала он внимательно  выслушал  извинения,
которые  Лоренсо  Даса  счел  нужными принести от имени дочери,
сообщив заодно, что она - умная и серьезная девочка,  достойная
любого  принца,  местного  или  чужеземного,  но с единственным
недостатком. Характер у нее  своенравный,  как  у  мула.  После
второй  рюмки  ему показалось, что он слышит голос Фермины Дасы
из глубины двора, и он мысленно  последовал  за  нею  по  дому,
тонувшему  в  надвигающейся  ночи, и догнал в коридоре, где она
зажигала светильники, а  потом  опрыскивала  из  пульверизатора
москитов  в спальне, поднимала крышку кастрюли с супом, который
они с отцом будут есть сегодня за ужином,  он  и  она,  вдвоем,
будут  сидеть  за  столом,  не  подымая глаз друг на друга и не
притрагиваясь к супу, чтобы не разрушить очарования  ссоры,  до
тех  пор  пока  он наконец не сдастся и не попросит прощение за
свою сегодняшнюю грубость.
     Доктор Хувеналь Урбино достаточно знал женщин  и  понимал,
что  Фермина Даса ни за что не войдет к отцу в контору, пока он
тут, но все медлил: он чувствовал, что  уязвленная  сегодняшним
отпором гордость будет его терзать. Лоренсо Даса совсем опьянел
и,  казалось, не замечал, что доктор слушает его невнимательно,
он говорил и упивался собственным красноречием. Его понесло: он
разглагольствовал и жевал при этом погасшую сигару, громко,  на
весь  дом,  отхаркивался и тяжело ворочался в мягком крутящемся
кресле, и пружины под ним стонали, словно зверь в брачном гоне.
Он успел пропустить по три рюмки на каждую, выпитую его гостем,
и замолк на минуту, лишь когда понял, что они с гостем не видят
друг друга, тогда он поднялся и зажег  лампу.  Доктор  Хувеналь
Урбино  поглядел  на  него  при  свете и заметил, что один глаз
Лоренсо Дасы выкатился, как у рыбы,  а  слова  не  совпадают  с
движением губ, и подумал, что, пожалуй, и сам перебрал лишку, и
это  ему  кажется.  Он  встал,  испытывая изумительное чувство,
будто находится внутри тела, которое принадлежит не ему, а  еще
кому-то,  кто  сидел  на  том  самом  месте, где был он, и лишь
огромным усилием заставил себя не потерять сознание.
     Было семь вечера, когда он вышел из конторы Лоренсо  Дасы,
тот    шествовал   впереди.   Стояла   полная   луна.   Дворик,
преображенный парами анисовки, словно  плавал  в  аквариуме,  а
накрытые  платками  клетки  казались призраками, задремавшими в
жарком аромате цветущих апельсиновых деревьев. Окно  в  швейную
комнату  было  открыто,  на  рабочем  столике  горела лампа, на
мольбертах стояли незаконченные картины. "Где ты, которой нет",
- сказал доктор Урбино, проходя мимо окна, но Фермина  Даса  не
слышала  его,  она  не  могла  слышать,  потому что в это время
плакала от бессильной ярости у себя в спальне, уткнувшись лицом
в подушку, и ждала отца, чтобы выместить на  нем  все  унижение
сегодняшнего дня. Доктор не отказался от мечтаний попрощаться с
нею,  но  Лоренсо  Даса не предложил ему этого. Он с замиранием
сердца вспомнил ее чистый пульс,  ее  язык,  как  у  кошки,  ее
нежные  миндалины,  и  тут же расстроился при мысли, что она не
захочет его больше видеть и воспротивится любой попытке  с  его
стороны.  Едва Лоренсо Даса вступил в прихожую, как разбуженные
вороны под просты-
     ней издали погребальный  крик.  "Взрасти  воронов,  и  они
выклюют тебе глаза", - проговорил доктор вслух, все еще думая о
ней, и Лоренсо Даса обернулся переспросить, что он сказал.
     - Это  не  я,  - ответил доктор. - Это - анисовка. Лоренсо
Даса проводил его до экипажа и попытался вручить  золотой  песо
за  второй  визит, но доктор не взял. Он четко объяснил кучеру,
как отвезти его в дом к двум больным,  которых  он  должен  был
посетить,  и без посторонней помощи поднялся в экипаж. Но когда
коляска  покатила  по   булыжной   мостовой,   подпрыгивая   на
неровностях,  ему стало совсем худо, и он велел кучеру изменить
маршрут. Он поглядел на себя в зеркальце  на  стенке  кареты  и
увидел,  что  изображение  его  тоже  думает о Фермине Дасе. Он
пожал плечами. И наконец, отрыгнув сполна,  откинул  голову  на
грудь  и  заснул,  а  во  сне услыхал погребальный звон. Сперва
зазвонили колокола собора,  а  потом  -  все  церкви,  одна  за
другой,  даже  разбитые черепки на странноприимном доме Святого
Хулиана.
     - Какое дерьмо, - прошептал он во сне,  -  покойники  мрут
без перерыву.
     Мать  и сестры ужинали кофе с пирожками за парадным столом
в большой столовой, когда он вдруг появился в дверях, с помятым
жалким  лицом  и  обесчещенный  блядским   запахом   диковинных
воронов.  Главный  колокол  близкого  собора  отдавался гулом в
огромном водоеме дома. Мать спросила, куда  он  подевался,  его
искали  повсюду,  за  ним  приходили от генерала Игнасио Марии,
последнего внука маркиза де Хариас де ла Веры, сегодня  у  него
случилось  кровоизлияние  в  мозг,  и  по  нему  теперь звонили
колокола. Доктор Хувеналь  Урбино  слушал  мать  и  не  слышал,
ухватившись  за  дверной косяк, а потом повернулся, намереваясь
отправиться к себе в спальню, но рухнул  лицом  вниз:  анисовка
фонтаном хлынула из него
     - Пресвятая  Дева  Мария!  -  вскрикнула  мать.  -  Верно,
случилось что-то необычайное, раз ты пришел домой в таком виде.
     Однако самое необычайное еще не случилось.
     Воспользовавшись приездом  в  город  знаменитого  пианиста
Ромео  Лушича, исполнившего сонаты Моцарта сразу же, как только
в городе закончился траур по  генералу  Игнасио  Марии,  доктор
Хувеналь Урбино взгромоздил рояль Медицинской школы на повозку,
запряженную  мулами,  и устроил во славу Фермины Дасы небывалую
серенаду. Она проснулась при первых же тактах; ей не надо  было
выглядывать  из-за  занавески,  чтобы  понять, кто устроил в ее
честь небывалое действо. Единственное, о чем  она  сожалела:  о
том  что  у  нее  не  хватило  характера,  чтобы,  подобно иным
разгневанным   девам,   опрокинуть   на   голову    нежеланного
претендента  ночной горшок. А Лоренсо Даса быстро, пока звучала
серенада, оделся, и по ее окончании зазвал к  себе  в  гостиную
доктора  Урбино  и  пианиста,  одетых,  как  подобало случаю, в
концертные  костюмы,  и  поблагодарил  их  за  серенаду  рюмкой
доброго коньяка.
     Очень  скоро  Фермина  Даса  поняла,  что  отец  старается
смягчить ее сердце. На следующий  после  серенады  день  он  ей
сказал словно между прочим:
     "Представь,  как бы растрогалась твоя мать, узнай она, что
за тобой ухаживает мужчина из семейства Урбино  де  ла  Калье."
Фермина Даса отрезала:
     "Она  бы  перевернулась  в  гробу".  Подружки,  рисовавшие
вместе с нею, рассказали ей, что  Лоренсо  Даса  был  приглашен
отобедать в общественный клуб доктором Хувеналем Урбино, за что
доктор  получил  строгое  порицание,  поскольку  нарушил  устав
клуба. И только тогда заодно она узнала,  что  ее  отец  просил
несколько  раз  о  принятии  в  этот  клуб,  и  всякий  раз ему
отказывали: он набирал столько черных шаров,  что  о  следующей
попытке  не  могло  идти  речи.  Но  Лоренсо Даса проглотил все
унижения - у него была луженая печень бондаря,  -  и  продолжал
плести затейливые сети, устраивая случайные встречи с Хувеналем
Урбино:  он не понимал, что доктор Урбино совершал невозможное,
встречаясь с ним. Иногда  они  целыми  часами  разговаривали  в
конторе  у Лоренсо Дасы, тогда весь дом словно бы отключался от
времени, потому что Фермина Даса не позволяла никому продолжать
нормальную жизнь,  пока  он  не  уйдет.  Приходское  кафе  было
прекрасной  нейтральной  землею  для встреч. Именно там Лоренсо
Даса дал Хувеналю Урбино первые уроки  шахматной  игры,  и  тот
оказался  столь  прилежным учеником, что шахматы стали для него
неизлечимой привязанностью и терзали потом  до  последнего  дня
жизни.
     Однажды  вечером,  вскоре  после  серенады, исполненной на
рояле,  Лоренсо  Даса  нашел  у  себя  в  прихожей   письмо   в
запечатанном конверте, адресованное его дочери, и с монограммой
Хувеналя  Урбино  на  сургучной  печати.  Проходя  мимо спальни
дочери, он подсунул письмо под  дверь,  и  та  никак  не  могла
понять,  каким образом письмо очутилось у нее в комнате, не мог
же отец  измениться  настолько,  что  сам  приносил  ей  письма
ухажера.  Она  положила письмо на тумбочку у постели, по правде
говоря, не  зная,  что  с  ним  делать,  и  там  оно  пролежало
нераспечатанным  несколько дней, до того дождливого утра, когда
Фермине Дасе приснилось, что Хувеналь Урбино опять пришел к ним
и подарил ей лопаточку, с помощью которой осматривал ее  горло.
Во сне лопаточка была не из алюминия, а из другого, заманчивого
металла,  доставлявшего  ей радость в Других снах, а в этом сне
она разломила лопаточку на две  неравные  части  и  отдала  ему
меньшую половинку.
     Проснувшись,  она  распечатала  письмо. Оно было кратким и
красивым. Хувеналь Урбино молил об одном - чтобы она  позволила
ему  просить  разрешения  у  ее  отца  навестить  ее.  Поражала
простота и серьезность письма, и бешенство, которое она с такой
любовью лелеяла много дней, вдруг угасло. Она спрятала письмо в
сумку, которой не пользовалась, на самое дно сундука, но  вдруг
вспомнила,  что  именно  там  хранились у нее надушенные письма
Флорентино  Арисы,  и,  содрогнувшись,  достала  сумку,   чтобы
перепрятать  в другое место. Ей вдруг показалось, что достойнее
считать, будто письма вовсе не было, и она сожгла его на лампе,
глядя, как капли сургуча превращались в синие пузыри и лопались
в пламени. Она вздохнула: бедняга. И тут  же  поймала  себя  на
том,  что немногим более чем за год уже второй раз говорит так,
и на мгновение подумала о Флорентино Арисе, и сама  подивилась,
как далек он от ее жизни: бедняга.
     В  октябре, с последними дождями, пришли еще три письма, и
к  первому  была  приложена  коробочка   фиалковых   карамелек,
изготовлявшихся  в  аббатстве  Флавиньи.  Два из них доставил к
дверям дома кучер доктора Хувеналя Урбино, и доктор в  окошечко
экипажа  поздоровался  с  Галой  Пласидией, во-первых, чтобы не
возникло никаких сомнений, что письма  от  него,  и  во-вторых,
чтобы  никто  потом  не мог сказать, что они не получены. Кроме
того,  оба  письма  были   запечатаны   сургучной   печатью   с
монограммой   и  написаны  теми  самыми  загадочными  крючками,
которые Фермина Даса уже знала: докторский почерк. В обоих,  по
сути  дела,  говорилось  то  же,  что  и  в  первом, и в том же
почтительном тоне, однако за сдержанной скромностью  проступало
страстное   волнение,  которого  никогда  не  обнаруживалось  в
осторожных письмах Флорентино Арисы. Фермина Даса прочитала  их
сразу  же,  едва  получила, - от первого письма их отделяли две
недели, - и уже собиралась было сжечь на огне, но передумала  и
не  стала искать объяснений, почему. Однако и на эти письма она
тоже не ответила.
     Третье октябрьское письмо просунули под входную  дверь,  и
оно  совсем  не  походило  на предыдущие. Почерк был нетвердый,
детский, без сомнения, писали левой рукой, но Фермина  Даса  не
додумалась  до  этого,  пока  содержание не открыло ей подлость
анонимного автора. Автор письма считал, что Фермина  Даса  сама
завлекла   своими   чарами   Хувеналя   Урбино,   и   из  этого
предположения делал самые  зловещие  заключения.  Заканчивалось
письмо  угрозой:  если  Фермина  Даса  не  откажется  от  своих
незаконных притязаний на самого завидного холостого  мужчину  в
городе, то будет публично посрамлена.
     Она      почувствовала     себя     жертвой     чудовищной
несправедливости,  но  не  прониклась   мстительным   чувством,
наоборот:  ей  захотелось  найти  анонимного автора и доходчиво
объяснить ему, что он ошибается, ибо она убеждена, что  никогда
в жизни не поддастся ухаживаниям Хувеналя Урбино. В последующие
дни она получила еще два письма без подписи, столь же коварные,
что и первое, но, похоже, все три были написаны разными лицами.
     Или  она  стала  жертвой  заговора, или лживая версия о ее
тайных любовных притязаниях разошлась гораздо шире,  чем  можно
предположить. Ей не давала покоя мысль, что все это - следствие
нескромности  Хувеналя  Урбино.  А  вдруг  он  вовсе  не  такой
благородный, каким выглядит, думалось ей иногда,  и,  может,  у
кого-нибудь  в  гостях был несдержан на язык, а то и похвалялся
воображаемыми победами,  как  это  делают  многие  мужчины  его
круга.  Она  хотела  даже написать ему, упрекнуть в том, что он
задел ее честь, но потом отказалась от этой мысли: а  вдруг  он
именно  на  это  и рассчитывал. Она попробовала разузнать о нем
через подружек, вместе с которыми рисовала в  швейной  комнате,
но   единственное,   что  они  слышали,  были  благожелательные
пересуды об исполненной на рояле  серенаде.  Она  почувствовала
бессильную  ярость  и  унижение.  И  если  вначале  ей хотелось
встретиться с невидимым недругом и переубедить его, то  теперь,
наоборот,  она  готова  была  изрезать  его  на  куски садовыми
ножницами. Ночами она не  смыкала  глаз,  обдумывая  мельчайшие
подробности  и выражения из анонимных писем, отыскивая тропинку
к утешению. Напрасные мечтания: самой натуре Фермины  Дасы  был
чужд  круг,  к  которому  принадлежало  семейство  Урбино де ла
Калье, ее оружие годилось для защиты от благонамеренных людей и
оказывалось совершенно бессильным против недостойных средств.
     Эта горькая  уверенность  окрепла  еще  больше  от  ужаса,
который  о