бы они заметили ее смятение.
На выходе из церкви, в сумятице,  она  так  явно  почувствовала
его,   так   ясно   ощутила   его  присутствие,  что  в  дверях
центрального нефа, словно повинуясь неодолимой силе,  поглядела
через  плечо и увидела в двух пядях от своих глаз другие глаза,
будто заледеневшие, мертвенно-бледное лицо и губы,  окаменевшие
от  любовного  ужаса.  Помертвев  от  собственной смелости, она
вцепилась в руку тетушки Эсколастики, чтобы  не  упасть,  и  та
через  кружевные  митенки  почувствовала  ледяной пот ее руки и
подбодрила еле уловимым  движением,  означавшим  безоговорочную
поддержку. До самого рассвета, не помня себя, бродил Флорентино
Ариса  по  улицам, мимо подъездов, украшенных разноцветными
фонариками, под треск фейерверка и рокот  местных  барабанов  в
гомонящей  толпе,  жаждавшей успокоиться, он смотрел на кипящий
вокруг праздник сквозь слезы,  оглушенный  неотступной  мыслью:
это он, а не Господь родился нынешней ночью.
     Наваждение  стало  еще  мучительнее через день, когда он в
час сиесты, ни на что не надеясь, проходил  мимо  дома  Фермины
Дасы и увидел ее и тетушку, сидящих у дверей под миндалевым
деревом;  это была точная копия той картины, только на этот раз
под открытым небом, которую он увидел через  окно  комнаты  для
шитья:   девочка   обучала  чтению  тетушку.  Фермина  Даса
переменилась: вместо  школьной  формы  на  ней  было  свободное
льняное  платье наподобие хитона, складками ниспадавшее с плеч,
а на голове - венок из живых гардений, в котором  она  походила
на  коронованную  богиню.  Флорентино  Ариса  сел  в  парке  на
скамейку так, что они наверняка его видели; на этот раз  он
не  стал  притворяться,  будто читает, а сидел, не сводя глаз с
недостижимого видения, однако та не  сжалилась  и  ни  разу  не
поглядела в его сторону.
     Сначала  он  подумал,  что они случайно перенесли урок под
миндалевое дерево -  в  доме  постоянно  шел  ремонт,  -  но  в
последующие   дни   понял,   что   Фермина  Даса,  по-видимому,
собиралась находиться здесь, где он смог бы  видеть  ее  каждый
день, в тот же час, все три месяца каникул, и эта мысль придала
ему  новые силы. У него не было ощущения, что они видят его, он
не уловил никаких признаков интереса или недовольства, но в  ее
безразличии   было   теперь   какое-то   новое  сияние,  и  оно
воодушевило его настойчивость. В один прекрасный день, в  конце
января,  тетушка  неожиданно  положила  шитье  на стул и вышла,
оставив племянницу одну  у  дверей  под  ливнем  осыпавшихся  с
миндаля желтых листьев. Воодушевленный предположением, что ему,
возможно,  специально  предоставляют  случай,  Флорентино Ариса
перешел через улицу и остановился перед Ферминой Дасой  так
близко,  что  услышал  хрипотцу  ее  дыхания  и  шедший  от нее
цветочный дух, по которым он будет узнавать ее потом  до  конца
дней. Стоя с высоко поднятой головой, он заговорил отважно, как
сумеет  заговорить только еще один раз, полвека спустя, и точно
по такому же поводу. - Прошу  одного:  примите  мое  письмо,  -
сказал  он.  Фермина  Даса  не  думала, что у него такой голос:
ясный и твердый, он никак не вязался с его томными манерами. Не
поднимая глаз от  вышивания,  она  ответила:  "Я  не  могу  его
принять  без  отцовского позволения". Флорентино Арису с ног до
головы обдало жаром ее голоса, и его приглушенного звона он  не
забудет  уже  до самой смерти. Однако он остался тверд и тотчас
же возразил:
     - Примите его. - И смягчил  твердость  своего  тона
просьбой: - Речь идет о жизни и смерти.
     Фермина  Даса  не  взглянула на него, не оторвалась от
вышивания, но решение ее приоткрыло дверь, за которой был целый
мир.
     - Приходите сюда каждый день, -  сказала  она,  -и  ждите,
когда я сяду на другой стул.
     Флорентино Ариса не понял, что означали ее слова, но в
понедельник  на  следующей  неделе  увидел  со своей скамейки в
парке ту же самую  картину  с  одной  разницей:  когда  тетушка
Эсколастика  вошла  в дом, Фермина Даса поднялась и пересела на
другой стул. Флорентино  Ариса,  с  белой  камелией  в  петлице
сюртука,   перешел   через   улицу  и  предстал  перед  ней.  И
проговорил: "Это самый великий момент в  моей  жизни".  Фермина
Даса не подняла на него глаз, но кинула взгляд окрест и увидела
пустынные улицы в послеполуденной жаре и ворох мертвых листьев,
кружащийся  под  ветром.  -  Давайте  его  сюда, - сказала она.
Флорентино Ариса  думал  принести  ей  все  семьдесят  страниц,
которые  знал  наизусть  -  столько раз он их перечитывал, - но
потом  решил  ограничиться   запиской   на   половинке   листа,
сдержанной  и  ясной,  в  которой  просто предлагал ей главное:
неколебимую верность и вечную любовь.  Он  вытащил  записку  из
внутреннего  кармана  сюртука  и поднес ее к глазам озабоченной
вышивальщицы, которая все еще не решалась  взглянуть  на  него.
Она  увидела  голубой  конверт  в  окаменевшей от страха руке и
протянула пяльцы, чтобы  он  положил  на  них  письмо,  она  не
хотела,  чтобы  он  тоже  заметил, как дрожат у нее руки. И тут
произошло такое: птичка вспорхнула в ветвях миндалевого  дерева
и  капнула  прямо  на  вышивание.  Фермина Даса быстро спрятала
пяльцы  за  стул,  чтобы  Флорентино  Ариса  не  заметил,   что
произошло,  и  первый  раз  подняла на него свое пылающее лицо.
Флорентино Ариса, по-прежнему держа письмо в руке,  невозмутимо
сказал: "Это доброе предзнаменование". И она поблагодарила его,
     улыбнувшись ему первый раз, взяла конверт, сложила вдвое и
спрятала  за  лиф. Тогда он вынул из петлицы камелию и протянул
ей. Она не приняла цветка: "Это - цветок помолвки". И, понимая,
что время истекает, снова напустила на себя обычную строгость.
     - А теперь ступайте, - сказала она, - и не приходите, пока
я вас не извещу.
     Когда Флорентино Ариса увидал ее в первый раз, мать  сразу
догадалась  раньше,  чем  он ей рассказал, потому что он совсем
перестал  разговаривать,  потерял  аппетит  и  ночами  напролет
ворочался  в  постели.  Теперь, ожидая ответа на письмо, он так
волновался, что его то и дело рвало желчью, несло и  шатало  из
стороны  в  сторону;  то  были  признаки не любовного недуга, а
смертоносной чумы. Крестный Флорентино Арисы,  старик-гомеопат,
бывший  поверенным  еще в сердечных делах Трансито Арисы в пору
ее девичества, при первом взгляде на  больного  крестника  тоже
встревожился,  потому  что  пульс  у  того  был слабый, дыхание
хриплым, неровным, да еще холодный пот,  словно  у  умирающего.
Однако  осмотр  показал,  что температуры у него нет, ничего не
болит, и страдает  крестник  только  одним  -  желанием  срочно
умереть. Врач умно расспросил сперва больного, потом мать и еще
раз убедился: симптомы у любви и у чумы одинаковые. Он прописал
отвар  из  липового цвета для успокоения нервов и намекнул, что
хорошо  бы  переменить  обстановку,  поискать  утешения   вдали
отсюда,   но   Флорентино   Ариса   страстно  желал  обратного:
наслаждаться своими муками.
     Трансито Ариса была  свободной  сорокалетней  женщиной,  и
ничтожное существование, которое она влачила, ни в коей мере не
удовлетворяло  ее природного стремления к счастью, а потому она
переживала любовные дела сына как свои собственные.  Она  поила
его     успокоительными     отварами,    когда    он    начинал
заговариваться, укрывала шерстяными одеялами  от  озноба  и
подбадривала его страдать в свое удовольствие.
     - Пользуйся.  Пока  молод,  страдай сколько душе угодно, -
говорила она ему. - Такие вещи всю жизнь не длятся.
     В почтовом агентстве,  разумеется,  на  этот  счет  думали
иначе.  Флорентино  Ариса  совсем  потерял  голову  и  был  так
рассеян, что стал путать флаги, извещавшие о прибытии почты,  и
в  одну  прекрасную среду вывесил немецкий флаг, в то время как
прибыло судно компании "Лейленд" с почтой  из  Ливерпуля,  а  в
другой   раз  поднял  флаг  Соединенных  Штатов  Америки,  хотя
прибывшее  судно   принадлежало   "Главной   Трансатлантической
компании"   и   привезло  почту  из  Сен-Назера.  Эта  путаница
вследствие любовных  страданий  породила  такую  неразбериху  и
столько  жалоб  со  стороны  горожан,  что  Флорентино Ариса не
остался без  работы  лишь  благодаря  Лотарио  Тугуту,  который
оставил  его  при  телеграфе и брал с собой в собор подыгрывать
хору на скрипке. Трудно объяснить их союз  -  по  возрасту  они
вполне  могли быть дедом и внуком, однако им хорошо было вместе
и на работе, и в портовых кабачках, где собирались  полуночники
из  всех  слоев  общества,  без разбору - от нищих пьянчужек до
барчуков, разодетых по последнему  слову  моды  и  убежавших  с
какого-нибудь  парадного  обеда  в  общественном  клубе  сюда -
отведать жареной рыбы-лебранчо с рисом в кокосовом соусе.
     Лотарио Тугут обычно приходил, закончив последнюю смену на
телеграфе, и не раз встречал тут зарю, попивая ямайский  ром  и
играя  на  аккордеоне  в  обществе удалых матросов с антильских
шхун.
     Он был тучным, похожим на черепаху и  с  золотой  бородой;
вечерами,   выходя   из  дому,  он  всегда  надевал  на  голову
фригийский колпак, так что ему не хватало только колокольчиков,
чтобы в точности выглядеть Санта-Клаусом. По крайней мере раз в
не-
     делю  он  заканчивал  свой  трудовой   день   в   компании
какой-нибудь  ночной  пташки,  из  тех, что продавали любовь по
случаю в портовом отеле для матросов.
     Познакомившись с Флорентино Арисой,  он  с  удовольствием,
как  учитель ученика, стал посвящать его в тайны своего рая. Он
находил для него самых лучших, на его взгляд, пташек,  обсуждал
с  ними  цену и способы и даже предлагал сам вперед оплатить их
услуги. Но Флорентино Ариса не соглашался на  его  уговоры:  он
решил, что расстанется со своей невинностью только по любви.
     Отель помещался в прекрасном дворцовом здании колониальных
времен,  теперь  пришедшем  в  упадок,  огромные  залы и покои,
отделанные мрамором, были  разгорожены  на  спальни  картонными
перегородками,  сплошь пробуравленными булавочными отверстиями,
поскольку комнаты снимались, чтобы заниматься любовью  и  чтобы
подсматривать  за этими занятиями. Рассказывают, что некоторым,
не в меру любопытным, случалось, тут  выкалывали  глаз  швейной
иглой, а один, говорят, разглядел в отверстие собственную жену,
которую  выслеживал, и бывало, захаживали сюда знатные господа,
переодетые мелкими торговцами,  чтобы  утолить  пыл  с  заезжим
чужеземным боцманом, и столько тут приключалось невзгод с теми,
кто  выслеживал,  и  с  теми, кого выслеживали, что одна только
мысль войти в такую комнату приводила Флорентино Арису в  ужас.
И  Лотарио  Тугуту  никак  не  удавалось убедить его в том, что
наблюдать такие моменты или позволять, чтобы  в  такие  моменты
наблюдали  за  тобой,  в Европе считается изысканным занятием у
особ королевской крови.
     При всей своей грузности Лотарио Тугут  в  любовных  делах
слыл  ловким и веселым, так что даже самые видавшие виды пташки
ссорились за право  переспать  с  ним,  и  их  гортанные  вопли
сотрясали мощные стены дворца и бросали в дрожь местные при-
     видения.  Говорили,  что  он  пользовался какой-то змеиной
мазью для любовных утех, но сам он клялся и божился, что  ни  к
каким  иным  средствам,  кроме  тех, какими одарил его Господь,
отродясь не  прибегал,  и  хохотал:  "А  если  это  -  любовь?"
Потребовалось много времени, чтобы Флорентино Ариса понял, что,
возможно,  Лотарио Тугут был прав. Убедился в этом он много лет
спустя, когда воспитание чувств уже было пройденным этапом и он
познакомился с одним человеком, который жил как король  в  свое
удовольствие - пользовался трудами трех женщин. Все три сдавали
ему выручку под утро, униженно просили прощение за то, что мало
заработали,  и  желали  одной  благодарности  -  чтобы он лег в
постель с той, которая принесла больше денег.
     Флорентино Ариса думал, что подобную  гнусность  порождает
страх.  Но  одна  из  этих  трех  женщин поразила его, высказав
совершенно противоположную истину.
     - Такие вещи, - сказала она, - делаются только по любви.
     И все-таки не столько заслуги в  любовных  делах,  сколько
личное  обаяние  Лотарио  Тугута  сделали  его  одним  из самых
желанных клиентов гостиницы. Флорентино Ариса, скрытный молчун,
умеющий держать язык за зубами, тоже завоевал уважение хозяина,
и когда его одолевало тяжкое уныние, он запирался тут в  душной
каморке - читал стихи и чувствительные книжонки, и в грезах ему
виделись  гнезда  томных  ласточек  на  балконах, а в дремотной
тишине сиесты слышались звуки поцелуев и  шелест  крыльев.  Под
вечер,  когда  жара  спадала,  уже  невозможно  было не слышать
разговоров мужчин, приходивших сюда, чтобы в  постельной  любви
встряхнуться  после  тяжелого  трудового  дня. Здесь Флорентино
Ариса   услыхал   множество   секретов   и    даже    некоторые
государственные тайны, которые важные клиен-
     ты  и  достойные представители местных властей выбалтывали
своим сиюминутным возлюбленным, не подозревая, что кто-то может
их услышать в соседней комнате.
     Именно таким образом он узнал, что в четырех морских лигах
к северу от Сотавенто лежит под водою затопленный в  XVII  веке
испанский  галион  с  грузом золотых монет и драгоценных камней
более чем на пятьсот миллиардов песо.
     Рассказ этот  его  поразил,  однако  он  забыл  о  нем  на
несколько  месяцев,  пока  любовь  не пробудила в нем безумного
желания  добыть  потопленные  сокровища,  дабы   Фермина   Даса
купалась  в золоте. Спустя годы, пытаясь вспомнить, какой же на
самом деле была прекрасная дева, чей  идеальный  образ  лепился
поэтической  алхимией,  он  не  мог  разглядеть  его в сумерках
терзавших его тогда страданий. Даже  в  те  полные  смятения  и
тоски  дни, когда он, невидимый, следил за ней и ждал ответа на
первое письмо, она ему представала всегда в сиянии ясного  дня,
где,  словно  облитое розовым дождем, цвело миндалевое дерево и
где всегда, в любое время года, был апрель. И с Лотарио Тугутом
аккомпанировать на скрипке в церковь  он  ходил  только  затем,
чтобы  увидеть,  как  во  время  песнопений  ветерок колышет ее
тунику. И  лишился  этого  наслаждения  он  из-за  собственного
сумасбродства:   религиозная  музыка  для  его  состояния  души
казалась чересчур пресной, и он попытался оживить ее  любовными
вальсами,  так  что  Лотарио Тугут вынужден был выдворить его с
хоров. Именно в ту пору от нестерпимого желания он стал  жевать
гардении,   которые   Трансито  Ариса  выращивала  во  дворе  в
цветочных горшках,  и  таким  образом  узнал,  какова  на  вкус
Фермина  Даса.  Тогда  же,  случайно  найдя  у матери в сундуке
литровый  флакон  одеколона,  который  контрабандой   привозили
моряки  из  Американо-Гамбургской  судоходной  компании,  он не
удержался от искушения попробовать его - желая познать на  вкус
любимую  женщину  всю  целиком.  До  рассвета пил он из флакона
Фермину Дасу пьяными, обжигающими глотками, сначала в  портовых
кабачках,  а потом, забыв обо всем на свете, - у моря, на молу,
где утешались любовью не имевшие крова парочки,  пил,  пока  не
впал  в  беспамятство.  Трансито  Ариса, ни живая ни мертвая от
страха, ждала его до шести утра, а потом пошла искать  в  самых
отчаянных  местах  и  чуть  позже  полудня нашла в луже пахучей
блевотины на дальнем краю мола, куда ходили топиться.
     Пока он приходил в себя, она корила его за то, что он ждет
ответа на письмо и ничего не предпринимает. Слабым  никогда  не
войти  в  царство  любви,  говорила  она, законы в этом царстве
суровы  и  низменны,  женщины  отдают  себя   лишь   смелым   и
решительным  мужчинам,  они  сулят им надежность, а это то, что
нужно женщинам в жизни, Флорентино Ариса усвоил урок, возможно,
лучше, чем следовало. Трансито Ариса не  могла  скрыть  чувства
гордости,  не столько материнской, сколько чисто женской, когда
увидела его выходящим из галантерейной лавки в черном  суконном
костюме, в цилиндре и с романтическим бантом, завязанным поверх
целлулоидного  воротничка,  и шутя спросила его, не на похороны
ли он собрался. Он ответил, и  уши  его  пылали:  "Почти".  Она
заметила,  что  он  едва  дышал  от  страха,  однако  был полон
непоколебимой решимости. Она  дала  ему  последние  напутствия,
благословила  на  прощание,  пообещала,  давясь  от  смеха, что
победу они  отпразднуют  вместе  -  разопьют  еще  один  флакон
одеколона.  С  тех  пор как он вручил письмо месяц назад, он не
раз нарушал  обещание  не  приходить  в  парк,  но  всякий  раз
старательно  заботился,  чтобы  его  не  заметили. Там все было
по-прежнему. Урок чтения под  миндалевым  деревом  заканчивался
около  двух  часов,  когда  город  просыпался  после  сиесты, а
Фермина Даса  с  тетушкой  сидели  на  том  же  самом  месте  и
вышивали, пока не спадала жара. Флорентино Ариса не стал ждать,
когда  тетушка  уйдет  в  дом,  а  кинулся через улицу широкими
прыжками, чтобы унять  дрожь  в  коленках.  И  обратился  не  к
Фермине Дасе, а к тетушке.
     - Сделайте  милость, оставьте меня на минуту с сеньоритой,
- сказал он. - Я должен сообщить ей нечто важное.
     - Наглец! - сказала тетушка. - У нее нет секретов от меня.
     - В таком случае я не стану говорить, - сказал  он,  -  но
предупреждаю: вы будете в ответе, если что-то случится.
     Не такого поведения ожидала Эсколастика Даса от идеального
кавалера,  однако поднялась в испуге, потому что в первый раз у
нее  возникло  страшное  ощущение,   будто   Флорентино   Ариса
действует  по  наущению  Святого Духа. И она ушла в дом сменить
спицы,  оставив  молодых  людей  наедине  у  дверей  дома   под
миндалевым деревом.
     Сказать  по  правде, Фермина Даса очень мало знала об этом
замкнутом и грустном соискателе,  который  возник  в  ее  жизни
точно  зимняя  ласточка, даже имя его она узнала лишь благодаря
подписи на письме. За это время она успела разузнать, что  отца
у  него  не  было  и  жил  он  с матерью, серьезной и работящей
одинокой женщиной, навеки помеченной несмываемым клеймом за то,
что в юности оступилась один-единственный раз. Она узнала,  что
он   был   на  телеграфе  не  посыльным,  как  ей  думалось,  а
квалифицированным ассистентом с большим будущим, и поняла,  что
телеграмму  ее  отцу  он взялся отнести только ради того, чтобы
увидеть ее. И была тронута. Еще она узнала, что он  -  один  из
музыкантов  на  хорах, но ни разу не осмелилась во время службы
поднять  глаза,  чтобы  удостовериться  в   этом;   однажды   в
воскресенье  ей  открылось: все инструменты на хорах играли для
всех, а скрипка - для нее одной. Он не был мужчиной того  типа,
на  котором  она  могла  бы  остановить  свой выбор. Очки как у
неприкаянного   подкидыша,   монашеский   костюм,    загадочное
поведение   -   все   это  разжигало  любопытство,  но  она  не
догадывалась, что любопытство - одна из многочисленных ловушек,
которые расставляет любовь.
     Даже самой себе она не могла объяснить, почему приняла  от
него  письмо.  Нет,  она не упрекала себя, однако обязательство
дать ответ угнетало ее все больше и в конце концов стало мешать
ей жить. В каждом слове отца, в каждом его случайном взгляде  и
самом  обычном  поступке  ей  мерещились  западня  и  намерение
выведать ее тайну. Она жила  в  такой  тревоге,  что  старалась
теперь  не  разговаривать  за  столом  из  опасения,  что любая
неосмотрительность может выдать ее, и стала осторожной  даже  с
тетушкой  Эсколастикой.  Она  то  и дело запиралась в туалете и
читала-перечитывала  письмо,  пытаясь  обнаружить  тайный  код,
магическую формулу, заключенную в одной из трехсот четырнадцати
букв,  сложенных  в  пятьдесят  восемь  слов, надеясь прочитать
больше того, что эти слова говорили. Однако  не  нашла  ничего,
кроме  того, что поняла с первого прочтения, когда с сумасшедше
колотившимся  сердцем  кинулась  в  туалет,  заперла  дверь   и
разорвала  конверт,