прежде чем принять
окончательное решение. Дети, не знавшие причин, поняли это  как
все  откладывавшееся путешествие, о котором они и сами мечтали.
Доктор Урбино позаботился о том, чтобы никто  в  их  вероломном
мирке  не  мог  язвительно  судачить  на  этот  счет, и все так
удалось, что Флорентино Ариса не сумел найти следов исчезнувшей
Фермины Дасы потому, что их просто не было, а  не  из-за  того,
что ему недоставало средств и способов разузнать. Муж ничуть не
сомневался,  что  она  вернется домой, как только у нее пройдут
ярость и злость. А она уезжала  в  уверенности,  что  злость  и
ярость у нее не пройдут никогда.
     Однако  довольно  скоро  она начала понимать, что чересчур
решительный поступок  был  продиктован  не  столько  яростью  и
обидой,  сколько  тоскою  по  прошлому.  После  свадьбы она еще
несколько раз бывала в Европе, несмотря на то что путь туда  по
морю  занимал десять дней, и всегда эти путешествия оказывались
слишком долгими, чтобы она почувствовала себя  счастливой.  Она
повидала  свет  и  научилась жить и думать по-иному, но никогда
после того незадавшегося полета на воздушном шаре она не бывала
больше в  Сан-Хуан-де-ла-Сьенаге.  Возвращение  в  края  сестры
Ильдебранды   было  для  нее  пусть  поздним.  но  своеобразным
избавлением. Не только от рухнувшего  семейного  очага,  но  от
чего-то  гораздо  более  давнего.  Одним словом, мысль, что она
возвращается к тому,  что  ей  было  дорого  в  давние  времена
девичества, утешала в беде.
     Когда    она    с   воспитанницей   сошла   на   берег   в
Сан-Хуан-де-ла-Сьенаге, ей пришлось призвать на помощь всю силу
своего характера и откинуть  предвзятость,  чтобы  узнать  этот
город.
     Гражданский глава и военный комендант крепости, к которому
у нее  было  рекомендательное  письмо,  пригласил  ее  посетить
официальное   празднование   победы   до   отхода   поезда   на
Сан-Педро-Алехандрино,   куда  она  собиралась  поехать,  чтобы
своими  глазами  увидеть,  правду  ли  ей  рассказывали,  будто
кровать,  на  которой  умер  Освободитель,  была маленькой, как
детская. И Фермина Даса снова увидела  свое  родное  селение  в
знойной  полудреме, в два часа дня. Снова увидела улицы, больше
похожие на топкие берега вокруг  огромных,  подернутых  зеленью
луж,  увидела  дома  португальцев с деревянными резными гербами
над входом и бронзовыми решетками на  окнах;  в  их  затененных
салонах по-прежнему безжалостно твердили те же самые упражнения
на  фортепиано,  невеселые  и  запинающиеся,  которым  ее мать,
только что вышедшая замуж, обучала девочек  из  богатых  домов.
Снова увидела пустынную, без единого деревца площадь, выжженную
селитрой,  унылую  вереницу экипажей и запряженных в них спящих
лошадей, желтый поезд  из  Сан-Педро-Алехандрино,  а  на  углу,
возле  главной  церкви,  - самый большой и самый красивый дом с
галереей арок из позеленевшего камня,  и  монастырскую  входную
дверь,  и  окно  той  комнаты, где должен был родиться Альваро,
через много лет, когда у нее уже не будет памяти  помнить  это.
Она  вспомнила  тетушку  Эсколастику, которую безнадежно искала
повсюду, и на земле, и на небе, и, думая о ней,  вдруг  поймала
себя  на  том,  что  думает  о Флорентино Арисе, как он в своем
поэтическом  одеянии  и  с  вечной  книгой  стихов  сидел   под
миндалевым  деревом в маленьком парке; такое всплывало в памяти
очень редко - лишь вместе с образом злосчастных  школьных  лет.
Исходив  селение  вдоль  и  поперек,  она так и не сумела найти
старинного отцовского дома; там, где, по ее расчетам, он должен
был стоять, находился свинарник, а за углом - улочка  публичных
домов,  в  дверях  которых проститутки со всего света проводили
послеобеденную  сиесту,  на  случай,   если   проходящий   мимо
почтальон  принесет  что-нибудь  для  них.  Нет, это было не ее
селение.
     Выйдя па  улицу,  Фермина  Даса  сразу  же  прикрыла  лицо
мантильей,  не из-за боязни, что ее узнают там, где ее никто не
мог знать, а  потому,  что  на  всем  пути  от  железнодорожной
станции до кладбища, на каждом шагу, попадались раздувшиеся под
солнцем  трупы. Гражданский и военный комендант сказал ей: "Это
- чума". Она это знала, потому что  уже  заметила  на  губах  у
мертвецов  белую  пену. запекшуюся под солнцем, и отметила, что
их не добивали милостиво выстрелом в затылок,  как  в  памятную
пору полета на воздушном шаре.
     - Такие  дела, - сказал офицер. - И Господь совершенствует
свои методы.
     Расстояние   от   Сан-Хуан-де-ла-Сьенаги   до   старинного
сахарного завода в Сан-Педро-Алехандрино равнялось всего девяти
лигам,  но  желтый  поезд тратил на него целый день, потому что
машинист был приятелем всех местных пассажиров, и они то и дело
просили  сделать  остановку,  чтобы  поразмять  затекшие  ноги,
прогуляться  по  лужайке  для  гольфа, принадлежавшей банановой
компании.  Мужчины  голышом  купались  в  прозрачных   студеных
речках, сбегавших с гор, а проголодавшись, выходили из поезда и
доили  пасшихся  на  воле коров. Охваченная ужасом Фермина Даса
едва успела восхититься огромными  тамариндовыми  деревьями,  к
которым   умирающий   Освободитель  привязывал  свой  гамак,  и
убедиться, что кровать, на которой он умер, как ей и  говорили,
была мала не только для человека такой безмерной славы, но даже
для  недоноска. Один посетитель, который, казалось, знал все на
свете, сказал ей, что кровать - реликвия поддельная,  на  самом
же  деле  Отца  Отечества  оставили  валяться-умирать  на полу.
Фермина Даса была так подавлена всем  увиденным  и  услышанным,
что   остаток   путешествия   уже   не   предавалась   приятным
воспоминаниям о прошлой поездке в эти места, о чем так мечтала,
но старалась не выходить в селения, о которых прежде вспоминала
с  грустью.  Таким  образом  она  защищала  и  их,  и  себя  от
разочарования.  С  окольных  тропок,  которыми  она  уходила от
разочарований, она слышала звуки аккордеонов,  гомон  петушиных
боев,  оружейные  залпы,  которые  одинаково могли означать как
боевую перестрелку, так и праздничный салют, и если ей никак не
удавалось обойти селение, то, проходя по  нему,  она  закрывала
лицо мантильей, чтобы в памяти у нее оно оставалось прежним.
     И  наконец  однажды  вечером, после долгих стараний обойти
стороною прошлое, она  все-таки  прибыла  в  имение  двоюродной
сестры Ильдебранды и, увидев ее в дверях, чуть было не лишилась
чувств:  словно увидела себя в зеркале правды. Сестра предстала
перед  ней,  расплывшаяся  и  постаревшая,  с  целым   выводком
неуемных  ребятишек,  рожденных не от того. кого она продолжала
безнадежно  любить,  а  от  безумно  ее   любившего   военного,
благополучного  отставника,  за которого она пошла от отчаяния.
Однако,  внутри  этого  расплывшегося  и   одряхлевшего   тела,
Ильдебранда  оставалась  все той же. Фермина Даса излечилась от
тяжелых впечатлений, прожив  всего  несколько  дней  в  деревне
среди  приятных  воспоминаний,  однако  из  имения она выходила
только в церковь, к воскресной службе, вместе с  внуками  своих
старинных   своевольных   сообщниц   -  юношами,  великолепными
объездчиками лошадей, и прелестными, как и  их  матери  в  свое
время,   хорошо   одетыми   девушками;   распевая   песни,  они
отправлялись  вниз,  в  долину,  к  миссионерской  церкви,   на
запряженных  волами  повозках.  Фермина  Даса  заехала только в
селение Флорес-де-Мария, где не была  в  прошлый  свой  приезд,
думая,  что  оно  ей не понравится, но, увидев, была очарована.
Возможно, виновато  в  этом  ее  несчастье,  но  потом  селение
никогда  не  вспоминалось ей таким, каким было на самом деле, а
лишь таким, каким представлялось до того, как она его увидела.
     Доктор Хувеналь Урбино принял решение ехать за  нею,  едва
услыхал  рассказ  епископа Риоачи. Тот пришел к выводу, что его
супруга медлит не потому, что не хочет  возвращаться  домой,  а
потому,  что не знает, как это сделать, не поступясь гордостью.
И доктор поехал, не предупредив ее, лишь обменявшись письмами с
Ильдебрандой, из  которых  ему  стало  ясно:  теперь  его  жена
тоскует только о доме. В одиннадцать часов утра Фермина Даса на
кухне  готовила  фаршированные  баклажаны, когда услыхала крики
прислуги,  ржание  лошадей,  выстрелы  в  воздух,  а  затем   -
решительные шаги в прихожей и мужской голос:
     - Лучше прийти не вовремя, чем ждать приглашений.
     Она  думала,  что  умрет  от  радости. Не тратя времени на
размышления, она кое-как вымыла руки, бормоча:  "Спасибо  тебе.
Господи,  спасибо, как же ты добр", думая на ходу, что все-таки
не  отмылась  от  проклятых  баклажанов,  которые   Ильдебранда
попросила  ее  сделать,  не сказав, кого ожидают к обеду, и что
она такая старая и  безобразная,  да  еще  лицо  облупилось  на
солнце,  и он наверняка раскается, что приехал, когда увидит ее
такою, будь она проклята. Однако, как  могла,  вытерла  руки  о
передник,  наскоро  привела себя в порядок и, призвав на помощь
всю  гордость,  с  какою  мать  родила  ее  на  свет  Божий,  и
приструнив  взбесившееся сердце, пошла навстречу мужчине нежной
поступью газели,  сияя  глазами,  вздернув  нос  и  всей  душою
благодаря  судьбу,  облегчающую  ей  возвращение  домой,  хотя,
разумеется, оно и не было легким, как он полагал,  потому  что,
конечно  же,  она  была счастлива с ним, конечно, однако твердо
решила сполна получить с него за все те горькие страдания,  что
прикончили ее жизнь.
     Почти  через  два  года  после  исчезновения  Фермины Дасы
произошла невероятная случайность,  из  тех,  которые  Трансито
Ариса   называла   Божьей  шуткой.  Флорентино  Ариса  спокойно
относился к изобретению кинематографа,  однако  Леона  Кассиани
повела  его, без особого сопротивления с его стороны, на шумную
премьеру "Кабирии", которая особенно была замечательна тем, что
диалоги  к  ней  написал  поэт  Габриэль  Д'Аннунцио.  Огромный
открытый  двор  дона  Галилео  Даконте,  где  частенько  больше
любовались роскошным звездным небом, нежели немыми страстями на
экране, на этот раз был битком набит избранной публикой.  Леона
Кассиани, затаив дыхание, следила за экраном. Флорентино Ариса,
напротив,  клевал  носом,  устав  от  докучливой драмы. Женский
голос за его спиной, казалось, угадал его мысль:
     - Господи, когда же кончится эта мука мученическая!
     Только и сказала, почувствовав, видно, неловкость от того,
как прозвучал ее голос, - тогда  еще  не  ввели  моду  украшать
немые   фильмы   фортепианным  аккомпанементом,  и  в  полутьме
стрекотал  дождем  проекционный   аппарат.   Флорентино   Ариса
вспоминал  о  Боге  только в самых трудных ситуациях, однако на
этот раз он возблагодарил его всей душой. Ибо даже  на  глубине
двадцати  саженей под землею он тотчас же узнал бы этот голос с
глухим металлическим призвуком, который носил  в  душе  с  того
дня,   как  услыхал  его  под  желтым  листопадом  в  маленьком
пустынном парке: "А теперь ступайте и не возвращайтесь, пока  я
не  скажу".  Он  знал,  что  она  сидит  позади  него,  рядом с
неизбежным супругом, до него доходил мерный жар ее  дыхания,  и
он  с  любовью  вдыхал воздух, очищенный этим здоровым и чистым
дыханием. Все последние мучительные месяцы ему  представлялось,
что  личинка смерти поселилась в ней и разъедает ее изнутри, но
тут он не почувствовал этого, напротив, он ощутил ее здоровой и
ясной, какой она была в счастливые времена, когда носила в себе
первенца,  округлившего  ее  живот  под  туникой  Минервы.   Он
представлял ее себе так ясно, словно. не оборачиваясь, видел, и
совершенно  забыл об исторических драмах, сотрясавших экран. Он
упивался доходившим до него  ароматом  ее  духов,  ее  запахом,
запахом  цветущего миндаля, который возвращался к нему из самых
тайников души, и сгорал от желания узнать, как, по  ее  мнению,
должны  влюбляться  женщины  на экране, чтобы от этой любви они
страдали меньше, чем в жизни. Незадолго до окончания  фильма  в
голове  у  него  торжеством сверкнула мысль: никогда в жизни он
еще не находился столь долго в такой близости от  той,  которую
так любит.
     Когда  свет  зажегся,  он подождал, пока все поднимутся. И
тогда  не  спеша  поднялся  сам  и,  словно   в   задумчивости,
обернулся,  застегивая  жилет,  который  всегда  расстегивал на
время сеанса, и все четверо оказались так близко друг к  другу,
что  волей-неволей им пришлось поздороваться, даже если кому-то
из них этого и не хотелось. Хувеналь Урбино первым поздоровался
с Леоной Кассиани,  которую  хорошо  знал,  и  с  присущей  ему
любезностью   пожал   руку   Флорентино   Арисе.  Фермина  Даса
улыбнулась им обоим вежливой улыбкой, вежливой и не более,  как
улыбаются тому, кого видели много раз и знают, кто они такие, а
потому не нуждаются в представлении. Леона Кассиани ответила со
свойственной ей. мулатке, грацией. А Флорентино Ариса окаменел,
не зная, что делать.
     Она  стала  совсем  другой. На лице не было никаких следов
чудовищной модной болезни, как и никакой  другой,  и  тело  еще
сохраняло  плотность  и  стройность  от  лучших времен, но было
совершенно очевидно, что два последних прожитых ею года  стоили
десяти  трудных.  Короткие  волосы,  упругой волной падавшие на
щеку, шли ей, однако цвет этой волны  был  уже  не  медовым,  а
алюминиевым,  а  ее  прекрасные  миндалевидные  глаза  потеряли
половину лучистой  жизни  за  старушечьими  очками.  Флорентино
Ариса  смотрел,  как  она  под  руку  с  мужем  уходит в толпе,
покидавшей зал, и удивился, что она вышла на люди в  невзрачной
мантилье  и  домашних  туфлях  без задника. Но больше всего его
тронуло то, что мужу пришлось взять ее под руку,  чтобы  помочь
выбраться  из  зала,  и  при  этом  все равно она не рассчитала
высоты ступеньки у двери и чуть было не упала. Флорентино Ариса
всегда был чувствителен к подножкам,  которые  ставил  возраст.
Ощущая  себя  все  еще  молодым,  он  порою отрывался от чтения
стихов в  парке,  чтобы  поглядеть  на  пожилые  пары,  которые
помогали друг другу перейти улицу, - подобные уроки жизни учили
его познавать установления и законы своей собственной старости.
В  том возрасте, в каком находился доктор Хувеналь Урбино в тот
знаменательный вечер в кино, мужчины обычно расцветают  осенней
молодостью, первые седины придают благородство их облику, и они
вдруг  опять становятся блестящими и соблазнительными, особенно
в глазах молодых женщин,  в  то  время  как  их  увядшим  женам
приходится  цепляться  за  их  руку,  чтобы  не  споткнуться  о
собственную тень.  Но  проходит  еще  несколько  лет,  и  мужья
внезапно  проваливаются  в  пропасть  отвратительной  старости,
разом одряхлев и телом  и  душой,  и  теперь  женам  приходится
водить их под руку, точно слепых, и нашептывать на ухо, дабы не
ранить  мужскую  гордость,  чтобы смотрели под ноги хорошенько,
там три, а не две ступеньки, а посреди улицы - лужа, а мешок на
тротуаре - вовсе не мешок, а мертвый нищий, и  с  таким  трудом
они   перебираются  через  улицу,  словно  это  последний  брод
последней  в  их  жизни  реки.  Флорентино  Ариса  столько  раз
заглядывал  в это зеркало, что теперь боялся не столько смерти,
сколько этой безобразной старости, когда его станет водить  под
руку  женщина.  Он  знал,  что  в этот день, только в этот, ему
придется навсегда отказаться от мечты о Фермине Дасе.
     Эта встреча спугнула  мечту.  Вместо  того  чтобы  отвезти
Леону  Кассиани  в  экипаже, он пошел пешком провожать ее через
весь старый город, где шаги на брусчатке звенели точно  конские
подковы.  Иногда  до них долетали выскользнувшие через открытые
балконы обрывки  разговоров,  постельные  откровения,  любовные
рыдания,  обретавшие  особый,  магический  смысл на призрачных,
пропитанных жарким ароматом жасмина  спящих  улочках.  И  снова
Флорентино  Арисе  пришлось  призвать  на помощь всю свою волю,
чтобы не открыть Леоне Кассиани тайну своей обузданной любви  к
Фермине  Дасе.  Они шли рядом, медленным шагом, точно старинные
влюбленные, которые любят друг друга давно и без спешки, и  она
думала  о  прелести Кабирии, а он - о своей беде. На Таможенной
площади  какой-то  человек  пел  на  балконе,   и   пение   его
разносилось  по  всей  площади:  "По  синему  морю,  по  бурным
волнам". На улице Каменных Святых, когда пришло время прощаться
у ее двери, Флорентино Ариса попросил Леону Кассиани пригласить
его на рюмку коньяку. Второй раз в подобной ситуации он  просил
ее об этом. В первый. десять лет назад, она ответила ему: "Если
ты в этот час войдешь ко мне, тебе придется остаться навсегда".
Он не вошел. Но теперь он вошел бы в любом случае, даже если бы
потом ему пришлось нарушить слово. Но Леона Кассиани пригласила
его без всяких условий.
     Ему показалось, будто он, того не чая. вошел в храм любви,
которую  загасили  прежде, чем она успела родиться. Отец и мать
Леоны Кассиани уже умерли, брат разбогател и жил на Кюрасао,  и
она  осталась  одна в родительском доме. В прежние годы, еще не
отказавшись от надежды сделать ее своей любовницей,  Флорентино
Ариса,  с  согласия ее родителей, приходил сюда по воскресеньям
и, случалось, засиживался  допоздна;  он  так  много  вложил  в
убранство этого дома, что в конце концов стал считать его почти
своим.  Однако  в  тот  вечер,  после  кино,  у  него  возникло
ощущение, что гостиную словно очистили от воспоминаний  о  нем.
Мебель  переставили,  на стенах висели другие олеографии, и ему
подумалось,   что   столько   осязаемых   перемен   произведено
исключительно  для  того,  чтобы раз и навсегда стало ясно: его
вообще никогда не было. Кот не узнал его. Он забыт - это задело
за живое, и он испугался: "Уже и не помнит меня". Она ответила,
не обернувшись, наполняя рюмки, - пусть  не  волнуется  и  спит
спокойно, кошки вообще никого не помнят.
     Устроившись  на  софе,  совсем  близко  друг  к другу, они
говорили о своей жизни, о  том,  что  было  до  того,  как  они
познакомились  в  один  прекрасный  день,  черт  знает когда, в
трамвае, запряженном мулами.  Их  жизнь  протекала  в  соседних
конторских  помещениях,  и  никогда прежде не говорили они ни о
чем ином,  кроме  повседневной  работы.  Они  разговаривали,  и
Флорентино  Ариса  положил  ей  руку  на бедро и начал тихонько
поглаживать, с нежностью опытного совратителя, и она позволила,
но при этом даже не вздрогнула, хотя бы из вежливости.  И  лишь
когда  он  попробовал  пойти  дальше, взяла его пытливую руку в
свою и поцеловала в ладонь.
     - Веди себя хорошо, - сказала она. - Я уже  давно  поняла,
что ты - не тот мужчина, которого я ищу.
     Когда  она  была  совсем  молоденькой,  какой-то  человек,
сильный и ловкий, на молу напал на нее сзади так,  что  она  не
видела его лица, повалил, содрал одежду и овладел ею внезапно и
яростно. Лежа на камнях, истерзанная, вся в порезах, она хотела
только одного: пусть он останется навсегда, чтобы умереть в его
объятиях.  Она  не  видела его лица, не слыхала голоса, но была
уверена, что узнает его  из  тысячи  на  ощупь,  по  тому,  как
поведет  он себя в миг любви. И с тех пор каждому, кто хотел ее
слушать, говорила: "Если встретишь где-нибудь типа, огромного и
сильного,  который  изнасиловал  бедную  негритяночку  на  Молу
утопленников  пятнадцатого  октября около половины двенадцатого
ночи, скажи ему, где он может меня найти". Она говорила это уже
просто так, по привычке, и сказала это стольким, что надежд  не
осталось.  Флорентино  Ариса слушал эту историю много раз, как,
должно быть, слушал прощальные гудки парохода по ночам. К  трем
часам  ночи  они  успели  выпить по три рюмки коньяку, и он уже
твердо знал, что он и в самом деле не тот мужчина, которого она
ждала, и был рад, что знает это.
     - Браво, моя львица, - сказал он ей,  уходя.  -  Мы  убили
тигра.
     Это  было  не  единственное, что кончилось в ту ночь. Злая
сплетня насчет  палаты  для  чахоточных  разрушила