глушительного вторжения в ее жизнь
сеньориты Линч. С той минуты, на протяжении более двадцати лет,
она смотрела на него уже иными, сочувственными глазами. Ей было
понятно, что он пришел в дом во время бдения  над  покойным,  и
она истолковала его приход так: он больше не держит на нее зла,
все  прощено  и  забыто. И совершенно неожиданным оказалось для
нее драматическое признание в любви,  которой,  по  ее  мнению,
никогда  не было, и к тому же сделанное в таком возрасте, когда
и Флорентино Арисе и ей уже нечего было ждать от жизни.
     Смертельный гнев, охвативший ее в первую минуту, не утих и
после ритуального  сожжения,  он  разгорался  тем  больше,  чем
труднее  ей  было  собою  владеть.  И  самое  страшное: те зоны
памяти, в  которых  ей  удалось  в  конце  концов  умиротворить
воспоминания    о   покойном   супруге,   постепенно   начинали
заполняться  цветущими  лугами,  на  которых  были   захоронены
воспоминания  о  Флорентино  Арисе.  Она стала думать о нем без
любви, и чем больше думала, тем больше злилась,  а  чем  больше
злилась,  тем  больше  думала,  словом,  это стало невыносимо и
выходило за пределы всякого разумения.  И  тогда  она  села  за
письменный  стол  покойного  мужа  и  написала Флорентино Арисе
письмо, три неразумные страницы, полные оскорбительного  вызова
и   обид,   а  написав,  почувствовала  облегчение:  совершенно
намеренно она совершила самый недостойный за  всю  свою  долгую
жизнь поступок.
     И  Флорентино  Ариса  все три недели находился в агонии. В
тот вечер, когда он снова сказал о своей любви Фермине Дасе, он
долго бродил по  улицам,  растерзанным  бушевавшим  целый  день
ливнем,  и  спрашивал себя, что делать со шкурою льва, которого
он только что убил, после того как более полувека держал осаду.
Город  переживал  чрезвычайную  ситуацию,  на  него   обрушился
настоящий  водяной  шквал.  В  некоторых  домах  полуголые люди
пытались спасти от потопа что поможет Бог, и  Флорентино  Арисе
казалось,  что это всеобщее бедствие имеет какое-то отношение к
его, личному. Однако воздух был тих, и все звезды над карибской
землею спокойно светили на своих  местах.  Неожиданно  в  тихом
рокоте  шумов  Флорентино Ариса различил мужской голос; сколько
раз в давние времена они с Леоной Кассиани слушали эту песню  в
этот  же  час  и на том же углу: "В горючих слезах я вернулся с
моста". Но теперь она звучала только для него и напомнила ему о
смерти.
     Как никогда не хватало ему Трансито Арисы, ее мудрых слов,
ее головы в шутовском бумажном венке королевы. Так было всегда:
на краю пропасти он искал поддержки  и  защиты  у  женщины.  Он
прошел   мимо  школы-интерната  и  увидел,  что  в  окнах,  где
находилась спальня Америки Викуньи, горел  свет.  Ему  пришлось
сделать   над   собой   огромное  усилие,  чтобы  не  совершить
стариковского безумия: забрать ее в два часа  ночи,  теплую  со
сна, прямо из колыбельки, еще пахнувшую пеленками.
     На   другом   конце  города  одинокая  и  свободная  Леона
Кассиани, без сомнения, готова была и в два часа ночи, и в три,
в любое время и  при  любых  обстоятельствах  одарить  его  тем
сочувствием, которого ему так не хватало. Не впервые постучался
бы  он  у ее двери в пустынные часы бессонницы, но понимал, что
она слишком умна и оба они слишком любят Друг друга, чтобы  ему
плакать,  уткнувшись  ей  в  колени,  и  не  открывать причины.
Побродив по пустому городу и подумав хорошенько, он решил,  что
лучше  всего  ему будет с Пруденсией Литре, Двойной Вдовой. Она
была на десять лет моложе его. Они познакомились еще в  прошлом
веке и перестали встречаться только потому, что ей не хотелось,
чтобы он видел, какой она стала: полуслепая и старая. Подумав о
ней,  Флорентино  Ариса  сразу  же свернул на Оконную улицу, по
дороге на рынке купил  две  бутылки  опорту,  банку  пикулей  и
отправился  к  ней, не зная даже, живет ли она все там же, дома
ли она и вообще жива ли.
     Пруденсия Литре не забыла условного знака - как он скребся
в дверь, когда они считали себя еще молодыми, хотя уже не  были
ими,  и  отперла  дверь,  не спрашивая, кто это. На улице почти
стемнело, и он в своем черном суконном костюме, в жесткой шляпе
и с зонтиком, повисшем на руке, точно летучая мышь,  был  почти
неразличим,  а  она,  с ее зрением, могла разглядеть его только
при ясном свете дня, однако же сразу его узнала по блеснувшей в
свете фонаря  металлической  оправе  очков.  Он  был  похож  на
убийцу, еще не смывшего кровь с рук. - Приюти бедного сироту, -
сказал  он.  Только  и  сумел  сказать  -  просто чтобы сказать
что-то. Его поразило, как она постарела за то время, что они не
виделись, и он понимал, что и она думает о нем то же самое.  Но
он  утешился,  решив,  что  немного  спустя они, оправившись от
первого удара, перестанут замечать, как их потрепала  жизнь,  и
снова   увидят   друг   друга   молодыми,  какими  были,  когда
познакомились - сорок лет назад. - Ты как с похорон, -  сказала
она.  Так  оно  и  было.  И  она тоже, как почти весь город, не
отходила от окна с одиннадцати утра, глядя на самую многолюдную
и пышную похоронную процессию, какую  видели  после  погребения
архиепископа  де  Луны.  Потом  в  сиесту ее разбудили пушечные
залпы, от которых содрогнулась земля,  нестройный  гул  военных
оркестров,  разнобой  погребального  пения,  перекрывавший звон
колоколов на всех церквях, со вчерашнего дня не  умолкавших  ни
на  минуту.  С  балкона  она  видела  военных в парадной форме,
верхом на лошадях, представителей церковных общин,  школьников,
длинные  черные  лимузины  с  невидимыми людям властями внутри,
катафалк, запряженный лошадьми в шлемах с плюмажем и в расшитых
золотом попонах, покрытый национальным флагом  желтый  гроб  на
лафете  какой-то исторической пушки и, наконец, - строй дряхлых
победителей с непокрытыми  головами,  которые  продолжали  жить
только  ради  того, чтобы носить венки за гробом. Не успели они
прошествовать  перед  балконом  Пруденсии  Литре,  сразу  после
полудня,  как  хлынул ливень, и траурный кортеж в мгновение ока
рассеялся.
     - А как по-дурацки умер, - сказала она. - Смерть не бывает
смешной, - сказал он и добавил с грустью: - Тем более  в  нашем
возрасте.
     Они  сидели  на  террасе, выходящей на море, и смотрели на
луну с нимбом  в  полнеба,  на  разноцветные  огоньки  судов  у
горизонта,  наслаждаясь  теплым,  душистым после бури ветерком.
Пили опорту и ели пикули с горским хлебом, который Пруденсия  в
кухне  нарезала  ломтями  от  ковриги. Они прожили вместе много
ночей, подобных этой, после того как она в  тридцать  пять  лет
осталась  бездетной  вдовой.  Флорентино Ариса встретил ее в ту
пору, когда она принимала любого мужчину, который желал быть  с
нею  хотя  бы  несколько  часов,  и  между  ними возникла связь
гораздо более продолжительная  и  прочная,  чем  представлялось
возможным.
     Хотя  она ни разу даже не намекнула на это, однако продала
бы душу дьяволу, лишь бы выйти замуж за Флорентино  Арису.  Она
знала, как непросто жить под властью педантичного и въедливого,
преждевременно    состарившегося    мужчины,    следовать   его
маниакальной   приверженности   порядку,    его    мучительному
стремлению просить все, ничего не давая взамен, но зато не было
на  свете  мужчины,  с  которым ей было бы лучше, потому что не
было и не могло быть на свете другого, который бы так  нуждался
в любви. Но никто на свете и не ускользал так, как этот, потому
что  в  своей  любви  он  всегда  шел  не  дальше определенного
предела: чтобы ничто не помешало ему сохранить  себя  свободным
для  Фермины  Дасы.  И тем не менее связь их продолжалась много
лет, даже после того, как он устроил замужество Пруденсии Литре
с торговым агентом, который приезжал на три месяца, а потом  на
три  месяца  уезжал  из  дому; с ним она прижила дочь и четырех
сыновей и клялась, что один из них был сыном Фло-рентино Арисы.
     Они разговаривали, не думая о времени, потому  что  еще  в
молодости  оба привыкли проводить вместе бессонные ночи, а уж в
старости и подавно им  нечего  было  терять.  Флорентино  Ариса
почти  никогда не пил больше двух рюмок, но на этот раз он даже
после третьей не пришел в  себя.  Пот  лил  с  него  градом,  и
Двойная  Вдова  сказала,  чтобы  он  снял сюртук, жилет, брюки,
чтобы снял все что угодно, какого черта, в  конце  концов,  они
знают  друг  друга  лучше  нагими,  чем одетыми. Он сказал, что
сделает это, если и она поступит так  же,  но  она  не  хотела:
некоторое время назад она поглядела на себя в зеркало гардероба
и поняла, что никогда больше не отважится показаться обнаженной
ни перед ним, ни перед кем бы то ни было еще.
     Флорентино Ариса был так возбужден, что не успокоился даже
и после  четырех  рюмок,  он все говорил о прошлом, с некоторых
пор единственной его  темой  стали  воспоминания  о  прекрасных
моментах прошлого, то был его потаенный путь к облегчению души.
Ибо  в  этом он нуждался больше всего: через рот выплеснуть то,
что накопилось в душе. А когда на  горизонте  чуть  забрезжило,
попробовал  осторожно  подойти  к  сути.  Он спросил, словно бы
невзначай: "Что бы ты сделала, если бы кто-то позвал тебя замуж
теперь,  вдову,  в  твоем  возрасте".  Она  засмеялась  -  лицо
по-старушечьи пошло морщинами - и спросила в свою очередь: - Ты
имеешь  в  виду вдову Урбино? Флорентино Ариса всегда, особенно
когда это было  важно,  забывал,  что  женщины  гораздо  больше
внимания  обращают  на подтекст, чем на сам вопрос, а Пруденсия
Литре - больше всех. В ужасе от ее чудовищной  проницательности
он  выскользнул через запасной выход: "Я имею в виду тебя". Она
опять засмеялась: "Расскажи своей бабушке, да  покоится  она  с
миром".  И  стала  настаивать, чтобы он ей открылся, потому что
знала: ни он и ни один мужчина на свете не стал бы будить в три
часа ночи ее, с которой столько лет не виделся,  только  затем,
чтобы  выпить  опорту  и  поесть горского хлеба с пикулями. Она
сказала: "Так поступают лишь когда ищут,  с  кем  бы  поплакать
вместе". Флорентино Ариса с боем отступил.
     - На этот раз ты ошибаешься, - сказал он. - Сегодня у меня
больше  поводов,  чтобы петь. - Ну, так споем. - сказала она. И
стала напевать, очень недурно, модную  тогда  песенку  "Рамона,
мне  без тебя теперь не жить". Этим все и кончилось, потому что
он не отважился дальше играть  в  запретные  игры  с  женщиной,
которая  не раз доказала ему, что знает оборотную сторону луны.
Он вышел в совсем  другой  город,  непривычно  свежо  пахнувший
последними июньскими далиями, на улицу своей юности, по которой
расходились по домам после заутрени прятавшиеся в сумрак вдовы.
Но  только в этот раз не они, а он переходил на другую сторону,
чтобы не увидели его слез, которых он не в силах был  сдержать,
не с полуночи, как он думал, нет, то были другие слезы: те, что
он  носил  в  себе и которыми захлебывался ровно пятьдесят один
год, девять месяцев и четыре дня.
     Он потерял счет времени и проснулся, не понимая,  где  он,
напротив  залитого  светом  окна. Голос Америки Викуньи, в саду
играющей в мяч со служанками, вернул его к действительности: он
лежал в постели матери, где ничего не изменил после ее смерти и
где спал очень редко, только когда его  одолевало  одиночество.
Напротив  кровати  стояло  огромное  зеркало  из ресторана дона
Санчо, и, просыпаясь, достаточно было посмотреть в него,  чтобы
тотчас же в его глубине увидеть Фермину Дасу. Он знал, что была
суббота,  потому  что в этот день шофер забирал Америку Викунью
из интерната и привозил к нему домой. Он понял, что не заметил,
как заснул, и ему снилось, что он не может заснуть, потому  что
во сне ему видится гневное лицо Фермины Дасы. Он помылся, думая
о том, каким будет следующий шаг, неспешно оделся в свой лучший
костюм, надушился, напомадил свои белые, торчащие кверху усы и,
выйдя,  увидел  из коридора второго этажа прелестное существо в
школьной форме, на лету ловившее мяч с потрясающей грацией,  от
которой  у  него  столько суббот захватывало дух, но в это утро
она не произвела на него ни малейшего впечатления. Он  подозвал
ее  и,  прежде  чем  сесть  в  автомобиль,  сказал  без  всякой
необходимости: "Сегодня мы не будем этого делать". И повез ее в
американское  кафе-мороженое,  в  эти   часы   битком   набитое
родителями, которые вместе с детьми ели мороженое под огромными
лопастями  вентиляторов, вращающихся у потолка. Америка Викунья
попросила свое любимое многослойное мороженое - разноцветное, в
гигантском бокале, - которое покупали всего охотнее  из-за  его
восхитительного  аромата.  Флорентино  Ариса  взял  себе  чашку
черного кофе и молча смотрел на девочку, как она ела  мороженое
длинной  манговой ложечкой. Не отрывая от нее взгляда, он вдруг
сказал: - Я женюсь,
     Она посмотрела ему в глаза -  искрой  мелькнуло  сомнение,
ложечка повисла в воздухе, - но тут же улыбнулась успокоенно.
     - Враки, - сказала она. - Старенькие не женятся.
     В  этот  вечер  он  привез  ее  в  интернат точно к началу
Анхелуса, под назойливым дождем,  после  того  как  они  вместе
посмотрели  в  парке кукольный театр, пообедали на молу жареной
рыбой, поглядели на хищников в клетке, только что привезенных в
город цирком, накупили у городских ворот всевозможных  сластей,
чтобы  забрать  в  интернат,  и  несколько раз объехали город в
автомобиле с открытым верхом - пусть привыкает к мысли, что  он
ей теперь только опекун, а не любовник. В воскресенье он послал
ей   автомобиль   с  шофером,  на  случай,  если  она  пожелает
покататься с подругами, но сам видеть ее не захотел: на прошлой
неделе  он  вдруг  с  полной  ясностью  осознал  разницу  в  их
возрасте. А вечером принял решение написать Фермине Дасе письмо
с  извинением, хотя бы для того, чтобы не сдаваться, но отложил
дело на завтра.  В  понедельник,  по  истечении  трехнедельного
страстотерпия,  он  пришел  домой промокший до нитки и нашел ее
письмо.
     Было восемь вечера. Обе служанки  уже  легли  спать,  и  в
коридоре  горел  слабый  ночник,  позволявший  Флорентино Арисе
добраться до спальни. Он знал, что его пресный и  скудный  ужин
ждет  в  столовой, и хотя последние дни ел кое-как, даже слабый
аппетит разом пропал от волнения, едва он  увидел  письмо.  Ему
стоило  труда  включить  верхний  свет  в спальне - так дрожали
руки. Он положил намокшее письмо на  кровать,  зажег  лампу  на
ночном  столике  и  с  деланным спокойствием, к которому всегда
прибегал, желая успокоиться, снял промокший пиджак, повесил  на
спинку  стула,  потом  снял  жилет и, сложив аккуратно, повесил
поверх пиджака,  снял  черную  шелковую  ленту  и  целлулоидный
воротничок,  давно  вышедший  из  моды во всем мире, расстегнул
рубашку до пояса, распустил ремень, чтобы  легче  дышалось,  и,
наконец,  снял  шляпу  и  положил  ее  сушиться  у  окна. И тут
содрогнулся: забыл, где письмо; он пришел в такое  возбуждение,
что, увидев его, удивился, потому что совершенно не помнил, как
положил  его на кровать. Прежде чем вскрыть письмо, он просушил
его  платком,  стараясь  не  смазать  чернила,  которыми   было
написано  его  имя,  и  вдруг  до него дошло, что секрет теперь
знали не только они двое, был по  меньшей  мере  некто  третий,
доставивший  это письмо, он должен был обратить внимание на то,
что вдова Урбино  писала  человеку,  не  принадлежавшему  к  ее
кругу,  спустя всего три недели после смерти супруга, и так при
этом спешила, что не послала письмо по почте и к тому же, блюдя
тайну, велела не отдавать его в руки, а  просунуть  под  дверь,
как  анонимку.  Ему не пришлось разрывать конверта, от влаги он
расклеился, но письмо было сухим: три плотно исписанных  листка
без обращения, подписанные ее инициалами в замужестве.
     Он  прочел  его залпом, сидя на постели, захваченный более
тоном,  нежели  содержанием,  и,  еще  не  перейдя  ко   второй
странице,  уже  знал,  что  это  то  самое  ругательное письмо,
которого он  ждал.  Оставив  раскрытое  письмо  под  настольной
лампой, он снял промокшие туфли и носки, пошел к двери, погасил
верхний  свет,  надел  замшевые  наусники  и,  не снимая брюк и
рубашки, лег  на  постель,  подложив  под  голову  две  большие
подушки, которые подкладывал под спину, если читал в постели. И
перечитал  письмо,  на  этот раз букву за буквой, вглядываясь в
каждую, чтобы от внимания не ускользнуло ни  малейшее  движение
скрытого  смысла,  а потом перечитал его еще четыре раза, и так
начитался им, что написанные слова начали  терять  свой  смысл.
Наконец  он спрятал письмо без конверта в ящик ночного столика,
лег навзничь, заложил руки за  голову  и  так  пролежал  четыре
часа,    упершись    неподвижным    взглядом   в   зазеркальное
пространство:  лежал,  не  мигая  и  почти  не  дыша,   мертвее
мертвого.  Ровно  в  полночь  он  пошел  на кухню, приготовил и
принес в комнату  термос  с  кофе,  густым,  как  сырая  нефть,
положил  искусственную челюсть в стакан с борной водой, которую
всегда держал под рукой на ночном столике, и снова лег,  приняв
позу  поверженной  мраморной  статуи,  лишь  время  от  времени
приподымаясь, чтобы отхлебнуть кофе, и пролежал  так  до  шести
утра, когда горничная внесла термос со свежим кофе.
     К  этому  моменту  Флорентино  Ариса уже знал, каким будет
каждый его следующий шаг.  По  правде  говоря,  оскорбления  не
причинили ему боли, и он не собирался копаться в несправедливых
обвинениях,  они могли быть и похлеще, если принять во внимание
характер Фермины Дасы и серьезность причины. Важно  было  одно:
письмо давало ему возможность и право на ответ. Более того: оно
требовало  ответа.  Итак,  жизнь  его  пришла к тому пределу, к
которому он хотел ее привести. Все остальное зависело от  него,
и  он был убежден, что его личный ад, длившийся более полувека,
уготовал  ему  еще  много  смертельных  испытаний,  которые  он
намеревался встретить с еще большим жаром, большими страданиями
и  большей  любовью,  чем  все  предыдущие,  потому  что  они -
последние.
     Через пять дней после  того,  как  он  получил  письмо  от
Фермины  Дасы, войдя в контору, он испытал такое чувство, будто
нырнул в крутую пустоту, - то смолкли  пишущие  машинки,  и  их
молчание  было  слышно  уху больше, чем их ливнеподобный рокот.
Когда же они вновь  зарокотали,  Флорентино  Ариса  заглянул  в
кабинет  к  Леоне  Кассиани  и  увидел  ее за пишущей машинкой,
которая повиновалась кончикам ее пальцев, точно живое существо.
Она почувствовала, что за нею наблюдают, и обернулась на дверь,
солнечно  улыбаясь,  но  от  машинки  не  оторвалась,  пока  не
допечатала абзаца.
     - Скажи  мне,  львица  моей  души, - спросил ее Флорентино
Ариса. - Что бы ты почувствовала,  если  бы  получила  любовное
письмо, напечатанное на этой развалюхе?
     Она,  никогда ничему не удивлявшаяся, на этот раз выказала
откровенное удивление.
     - Надо же! - воскликнула она. - А мне такое  в  голову  не
приходило.
     И  именно  поэтому  ничего  больше  не сказала. Флорентино
Арисе раньше такое тоже не приходило  в  голову,  и  он  решил:
рисковать   так   рисковать.   Он  взял  одну  из  машинок  под
добродушные шуточки подчиненных: "Старого попугая  говорить  не
выучишь".  Леона  Кассиани, с энтузиазмом относившаяся к любому
новшеству, предложила давать ему уроки машинописи на  дому.  Но
он был противником любого методического обучения еще с тех пор,
когда  Лотарио  Тугут  хотел  научить  его играть на скрипке по
нотам; он боялся, что ему потребуется по меньшей мере  год  для
начала,  потом  пять  -  чтобы  приня-  . ли в профессиональный
оркестр, а потом - вся жизнь, по шесть часов  ежедневно,  чтобы
играть  хорошо.  Тем не менее ему удалось уговорить мать купить
простенькую скрипку и,  пользуясь  пятью  основными  правилами,
которые  ему преподал Лотарио Тугут, он уже через год осмелился
играть на хорах в соборе и посылать