а  его  таким,
каким представляла в темноте: мужчина без возраста, со смуглой,
блестящей  и  тугой,  точно  раскрытый  зонт,  кожей,  с редким
гладким пушком на подмышках и на лобке. Он был во всеоружии,  и
она   поняла,   что   боевой   ствол  он  не  случайно  оставил
неприкрытым, но выставляет для храбрости напоказ,  как  военный
трофей.  Он  не дал ей времени сбросить ночную рубашку, которую
она надела, когда вечером подул  ветер,  и  так  спешил,  будто
новичок,   что   она   содрогнулась   от  жалости.  Это  ее  не
встревожило, потому что в  подобных  случаях  нелегко  отделить
жалость  от  любви.  Но  когда все кончилось, она почувствовала
себя опустошенной.
     Первый раз за более чем двадцать лет  -  плотская  любовь;
она  не  понимала, как это могло случиться в ее возрасте, и это
ей мешало. Но он не дал ей времени разбираться, желает ли этого
ее тело. Все произошло быстро и грустно, и  она  подумала:  "Ну
вот,  все  и  выебли,  точка".  Но  она ошиблась: хотя оба были
разочарованы - он раскаивался в своей неуклюжей грубости, а она
терзалась, что анис ударил ей в  голову,  -  несмотря  на  это,
следующие дни они не разлучались ни на миг. И выходили из каюты
только поесть. Капитан Самаритано, мгновенно чуявший инстинктом
любую тайну, которую на его судне хотели сохранить, каждое утро
посылал им белую розу, велел играть для них серенады из вальсов
их  далекой юности и приказывал готовить для них шутливые яства
с бодрящими  приправами.  Они  больше  не  пробовали  повторить
любовного  опыта, пока вдохновение не пришло само, без зова. Им
хватало простого счастья быть вместе.
     Они не собирались выходить из каюты, но  капитан  известил
запиской,  что после обеда ожидается прибытие в порт Ла-Дорада,
Золоченый, конечный пункт, до которого  добирались  одиннадцать
дней.  Фермина  Даса  и Флорентино Ариса, завидев высокий мыс и
дома, освещенные  бледным  солнцем,  решили,  что  порт  назван
удачно,  однако  уверенность  пропала  при  виде  пышущих жаром
мостовых  и  пузырящегося  под  солнцем   гудрона.   Но   судно
пришвартовалось   у  противоположного  берега,  где  находилась
конечная станция железной дороги на Санта-Фе.
     Они покинули свое убежище, едва  пассажиры  высадились  на
берег.  Фермина  Даса  полной  грудью  и  безнаказанно вдохнула
чистый воздух пустого  салона,  и  оба,  стоя  у  перил,  стали
смотреть  на  бурлившую  толпу,  которая разбирала свой багаж у
вагончиков поезда, издали казавшегося  игрушечным.  Можно  было
подумать,  что они ехали из Европы, особенно женщины, их теплые
пальто и старомодные шляпки выглядели  нелепо  под  раскаленным
пыльным зноем. Некоторые женщины украсили себе волосы красивыми
цветками  картофеля,  но  те  пожухли  от  жары. Люди прибыли с
андской равнины,  целый  день  ехали  в  поезде  по  прекрасной
андской  саванне  и  еще  не  переоделись  сообразно карибскому
климату.
     Посреди гомонящей рыночной сутолоки совсем древний  старик
пропащего  вида  доставал  из  карманов  грязного и заношенного
пальто  цыплят.  Он  появился  неожиданно,  продравшись  сквозь
толпу;  пальто,  все  в  лохмотьях,  было  с чужого, куда более
крупного плеча. Старик снял шляпу, положил ее  на  землю  -  на
случай,  если  кому-то  захочется  кинуть  в  нее  монетку, - и
принялся доставать из  карманов  пригоршнями  нежных  выцветших
цыпляток,   проскальзывавших  у  него  сквозь  пальцы.  На  миг
показалось, что  весь  мол,  точно  ковром,  устлан  крошечными
суетящимися   цыплятами,   они  пищали  повсюду  под  ногами  у
пассажиров, которые даже не чувствовали, что наступают на  них.
Фермина  Даса,  завороженная чудесным спектаклем, будто нарочно
устроенным  в  ее  честь,  не  заметила,  как  на  судно  стали
подниматься  новые  пассажиры. Праздник для нее кончился: среди
вновь прибывших она заметила знакомые лица  и  даже  нескольких
приятельниц, которые еще совсем недавно коротали с ней одинокие
часы вдовства; она поспешила снова укрыться в каюте. Флорентино
Ариса нашел ее совершенно убитой: она готова была умереть, лишь
бы   знакомые  не  увидели  ее  здесь,  путешествующей  в  свое
удовольствие, меж тем  как  со  смерти  супруга  прошло  совсем
немного  времени.  Ее состояние так подействовало на Флорентино
Арису,  что  он  пообещал  ей  придумать   что-нибудь   получше
заточения в каюте.
     Спасительная  идея пришла ему в голову внезапно, за ужином
в  капитанской  столовой.  Капитан  давно  хотел   обсудить   с
Флорентино  Арисой  одну  проблему,  но  тот  всегда  уходил от
разговора, выдвигая один и  тот  же  довод:  "Эту  херню  Леона
Кассиа-ни  улаживает  куда  лучше  меня". Однако на этот раз он
выслушал капитана. Дело в том, что суда плавали вверх по реке с
грузом, но почти без пассажиров, а возвращались  вниз  по  реке
без   груза,   но   пассажиров  садилось  много.  "У  груза  то
преимущество, что за груз  платят  больше,  а  кормить  его  не
надо",  -  сказал капитан. Фермина Даса ела плохо,. ей наскучил
разговор мужчин  о  необходимости  введения  дифференцированных
тарифов.  Флорентино  Ариса терпеливо довел разговор до конца и
лишь тогда задал вопрос, который, как показалось капитану,  мог
привести к спасительному выходу.
     - А  рассуждая гипотетически, - сказал Флорентино Ариса, -
возможен ли прямой рейс -  без  груза,  без  пассажиров  и  без
захода в порты?
     Капитан ответил, что такое возможно лишь гипотетически.
     Карибское  речное  пароходство имеет свои профессиональные
обязательства, которые Флорентино  Арисе  известны  лучше,  чем
кому   бы   то  ни  было,  -  у  него  контракты  на  грузовые,
пассажирские,  почтовые  и  прочие  перевозки,  большинство  из
которых  нельзя  обойти.  И  только в одном-единственном случае
можно пренебречь обязательствами - если на борту вспыхнет чума.
Тогда  судно  объявляет  карантин,  поднимает  желтый  флаг   и
осуществляет чрезвычайный рейс. Капитану Самаритано приходилось
идти на такое несколько раз из-за холеры, которая вспыхивала на
реке  не  однажды,  хотя  потом санитарная инспекция заставляла
врачей регистрировать эти  случаи  как  обычную  дизентерию.  В
истории  реки  бывали случаи, и нередко, когда желтый флаг чумы
поднимался, чтобы обойти налоговую инспекцию, или не  взять  на
борт  нежелательного  пассажира,  или уйти от опасной проверки.
Флорентино Ариса нашел под столом руку Фермины Дасы.  -  Ну,  -
сказал  он,  -  значит,  так и поступим. Капитан удивился было,
однако тут же инстинктом старого лиса все ухватил.
     - Я командую на этом  судне,  но  вы  командуете  нами,  -
сказал  он.  -  Итак,  если  это серьезно, дайте мне письменное
распоряжение, и отплываем тотчас же.
     Разумеется, Флорентино Ариса говорил серьезно  и  подписал
распоряжение. В конце концов, всякий знал, что времена чумы еще
не   прошли,   несмотря  на  жизнерадостные  отчеты  санитарных
властей. С самим  судном  проблемы  не  было.  Перегрузили  тот
немногий  груз, который уже был загружен, а пассажирам сказали,
что неисправны машины, и на рассвете перевезли  их  на  пароход
другой  компании.  Если  уж  такие  вещи  проделывались в целях
безнравственных и даже недостойных, Флорентино Ариса не  считал
зазорным  сделать  это ради любви. Единственное, о чем попросил
капитан, - остановиться в Пуэрто-Наре и захватить кое-кого, кто
поплывет вместе с ним: у капитанского сердца была своя тайна.
     Итак, "Новая Верность"  отчалила  на  рассвете  следующего
дня,  без  груза  и  пассажиров,  и  желтый  флаг  чумы  весело
развевался на рее. К вечеру, в Пуэрто-Наре, они взяли  на  борт
женщину,  еще  более коренастую и высокую, чем капитан, женщину
непривычной красоты  -  ей  не  хватало  только  бороды,  чтобы
выступать  в  цирке.  Звали  женщину Сена-ида Невес, но капитан
называл ее мой Бес: это была его старинная подружка, он забирал
ее в плавание и  оставлял  в  каком-нибудь  другом  порту;  она
поднялась  на  борт,  и  ветер  удачи  сопутствовал  ей.  В  ту
печальную ночь, когда во Флорентино Арисе ожили ностальгические
воспоминания о Росальбе при виде поезда на Энвигадо,  с  трудом
карабкавшегося  по козьей тропе, разразился тропический ливень,
какой бывает только на  Амазонке,  с  короткими  перерывами  он
бушевал  до  окончания  плавания.  Но  никто не обращал на него
внимания: у плавучего праздника была крыша. В тот вечер Фермина
Даса внесла свой вклад в общий пир, она спустилась в камбуз под
аплодисменты команды и приготовила на всех ею самой придуманное
блюдо, которое Флорентино Ариса окрестил баклажанами любви.
     Днем обитатели парохода играли в карты, ели до отвала, а в
сиесту уединялись и выходили  из  кают  изнеможенные,  но  едва
садилось  солнце,  начинал  играть  оркестр  и  наступал  черед
анисовки с лососем, пока не надоест. Плыли быстро: не  груженый
корабль,  да  по  течению, к тому же вода поднялась, всю неделю
дожди лили беспрерывно, и в верховье, и по  всему  маршруту.  В
некоторых  селениях,  завидя  их,  оказывали посильную помощь -
палили из пушек, чтобы спугнуть чуму, а они в ответ благодарили
печальным  ревом  пароходного  гудка.  Встречные   суда   любой
компании  посылали  им  знаки  сочувствия.  В  селении Маганге,
родине Мерседес, они последний раз загрузились дровами.
     фермина  Даса  испугалась,  когда  пароходный  гудок  стал
отдаваться  и  в  здоровом ухе, но на второй пропитанный анисом
день оба уха стали слышать лучше.  Она  вдруг  обнаружила,  что
розы  пахнут  нежнее,  чем  раньше,  и  птицы  на рассвете поют
звонче, и что Господь создал морскую корову и  поместил  ее  на
отмели  Тамаламеке только для того, чтобы она разбудила Фермину
Дасу. Вопли услыхал капитан, приказал отклониться от  курса,  и
наконец  они  увидели  огромное чадолюбивое животное - сжимая в
объятиях детеныша, оно кормило его грудью.  Ни  Флорентино,  ни
Фермина  не  могли  понять,  как  им удалось войти в жизнь друг
друга: она ставила ему клизмы, поднималась раньше  него,  чтобы
почистить  его вставную челюсть, оставленную на ночь в стакане;
заодно решилась и  проблема  с  потерянными  очками,  его  очки
вполне  годились  ей,  чтобы  читать  и штопать. Однажды утром,
проснувшись,  она  увидела,  как  он  в  полутьме   прилаживает
пуговицу  к  рубашке,  и  поспешила  сделать это прежде, чем он
произнесет сакраментальную фразу о том, что ему  требуются  две
жены. Ей же от него нужно было только одно - поставить банки от
болей в спине.
     Скрипка  пароходного  оркестра  всколыхнула  во Флорентино
Арисе  ностальгические  воспоминания,  и  всего  за  полдня  он
вспомнил  вальс  "Коронованная  Богиня"  и  играл его несколько
часов кряду, так что унять его  смогли  только  силой.  Однажды
ночью Фермина Даса проснулась, задыхаясь от плача, первый раз в
жизни  плакала  она  не  от злости, а от печали, ей вспомнились
забитые веслом старики. А вот непрекращающийся дождь совсем  не
угнетал  ее, и она с запозданием подумала, что, возможно, Париж
совсем не так уныл, как ей  показалось,  а  улицы  Санта-Фе  не
забиты  похоронными  процессиями,  Мечта о новых путешествиях с
Флорентино Арисой вставала на горизонте: безумные  путешествия,
в  которых  не  будет  такого  количества баулов и обязательств
перед другими людьми, - путешествия любви.
     Накануне прибытия они  устроили  грандиозный  праздник,  с
бумажными гирляндами и разноцветными фонариками. К вечеру дождь
перестал.  Капитан  с  Сенаидой, тесно прижавшись друг к другу,
танцевали болеро, которое как раз в эту пору начинало разбивать
сердца. Флорентино Ариса осмелился пригласить Фермину  Дасу  на
их  интимный  танец-вальс, но она отказалась. Однако весь вечер
сидела, кивая головою в  такт  музыке  и  отстукивая  каблуками
ритм,  и  был  даже  момент, когда она, не отдавая себе отчета,
пританцовывала, сидя  на  стуле,  в  то  время  как  капитан  в
полумраке  болеро  совсем  слился  со  своим сладким Бесом. Она
выпила столько анисовой, что пришлось помогать ей подняться  по
лестнице,  и  она  так смеялась, до слез, что всех напугала. Но
когда в  благоухающей  заводи  каюты  ему  удалось  наконец  ее
успокоить,  они  любили  друг друга спокойной, здоровой любовью
двух потрепанных жизнью  старых  людей,  и  этим  минутам  было
суждено  остаться  у  них  в  памяти  как  лучшим  во всем этом
странном путешествии. Они ощущали себя уже не  свежеиспеченными
любовниками,  какими  считали  их  капитан  с Сенаидой, но и не
запоздалыми. У них было такое  чувство,  будто  они  проскочили
голгофу  брака  и  прямиком  вышли  к  самой  сути любви. Точно
супруги, прожившие много лет вместе  и  наученные  жизнью,  они
вступили  в  тишину и покой - за границу страсти, где кончались
грубые шутки несбывшихся мечтаний и обманчивых миражей:  по  ту
сторону  любви.  Они и вправду достаточно прожили вместе, чтобы
понимать: любовь остается любовью во всякие времена и  повсюду,
но   особенно   сильной   и  острой  она  становиться  по  мере
приближения к смерти.
     Они проснулись в шесть. Болела затуманенная анисом голова,
и сердце суматошно заколотилось: ей  показалось,  что  вернулся
доктор Хувеналь Урбино, он был моложе и толще, чем когда упал с
дерева,  он  сидел в качалке у дверей дома и ждал ее. Однако ей
хватило здравого смысла, чтобы понять - это не от аниса,  а  от
того,  что  неизбежно  возвращение.  - Все равно что умереть, -
сказала она. Флорентино Ариса подивился тому, как  она  угадала
мысль,  не  дававшую  ему  жить  с  того  момента,  как пароход
пустился в обратный путь. Ни он, ни она  не  могли  представить
себе  другого  дома, кроме каюты, иной еды, чем та, которую они
ели на пароходе, они, привыкшие к другой жизни, которая  теперь
навсегда  будет  для  них  чужой.  Действительно, все равно что
умереть. Сон больше не шел. Он полежал немного  в  постели,  на
спине,  сцепив руки на затылке. И вдруг воспоминание об Америке
Викунье кольнуло так, что он передернулся от боли и больше  уже
не  мог  уходить от правды: он заперся и плакал долго, всласть,
не спеша, до последней слезы. И только тогда набрался  мужества
признаться себе, как он ее любил.
     Когда  они  поднялись  и  оделись,  чтобы  сойти на берег,
позади уже остались судоходный  канал,  старинный,  построенный
еще  испанцами  заболоченный  проход, и они плыли меж судов, по
подернутым  маслянистой  пленкой  мертвым  водам   бухты.   Над
позолоченными куполами города вице-королей занимался сверкающий
четверг,  но  Фермине  Дасе  невмочь  было  глядеть с палубы на
смердящую славу, на бастионы, загаженные игуанами,  -  на  весь
этот  ужас  реальной жизни. Однако, ни он, ни она не собирались
сдаваться на милость времени так просто.
     Капитана нашли в столовой в виде, совсем не  вязавшимся  с
его   всегдашней   аккуратностью:   небритый,  глаза  воспалены
бессонницей, потная, со вчерашнего дня не менявшаяся одежда; он
еле вязал слова, то и дело отрыгивая анисом. Сенаида  спала.  В
молчании  принялись  за завтрак, но тут моторнаяшлюпка портовой
санитарной инспекции приказала пароходу остановиться.
     Капитан с мостика что-то кричал  на  вопросы  вооруженного
патруля.  Они  желали  знать  все о чуме, сколько пассажиров на
борту, кто  из  них  болен  и  какова  вероятность  заболевания
остальных. Капитан ответил, что на судне всего три пассажира, и
у всех - чума, но они содержатся в строгой изоляции. Ни те, что
поднимались  на  борт  в  Ла-Дораде,  ни двадцать шесть человек
команды контактов с больными не имели. Однако командиру патруля
этого показалось недостаточно, и он  приказал  судну  выйти  из
бухты  и  ожидать  в заводи Ла-Мерседес до двух часов дня, пока
пароход  оформят  на  карантин.  Капитан   разразился   смачной
извозчичьей бранью и взмахом руки приказал лоцману сделать круг
и вернуться в заводь.
     Фермина  Даса  и  Флорентино  Ариса, сидя за столиком, все
слышали, но капитана, похоже, это не беспокоило.  Он  продолжал
молча  есть, и его дурное расположение духа обнаруживалось даже
в том, как он пренебрегал всеми правилами приличия, на  которых
всегда   зиждилась   легендарная  репутация  речных  капитанов.
Кончиком ножа он сгреб яичницу из четырех яиц прямо на  тарелку
с кружочками зеленого банана, а потом целиком швырял в рот одно
за  другим  и  жевал с первобытным наслаждением. Фермина Даса и
Флорентино Ариса, ни слова  не  говоря,  смотрели  на  него  и,
словно  школьники  за  партой,  ожидали оглашения окончательных
результатов. Они не обменялись ни словом даже между собой, пока
шли переговоры с санитарным патрулем, и не имели  ни  малейшего
понятия,  что  станется с их жизнями, но оба знали, что капитан
думает за них: достаточно видеть, как пульсировали вены у  него
на висках.
     Пока  он расправлялся с яичницей, тарелкой бананов и целым
кофейником кофе с молоком, пароход  на  тихих  парах  вышел  из
бухты  и, пройдя по судоходному каналу сквозь мякоть водорослей
и поляны лотоса с фиолетовыми цветами и огромными сердцевидными
листьями, вернулся в заводь. Вода сверкала  и  переливалась  от
безбрежья  плавающей  кверху брюхом рыбы, загубленной динамитом
браконьеров, и птицы, водоплавающие и береговые,  носились  над
нею  кругами  с  металлическим криком. Карибский ветер вместе с
птичьей суматохой залетал в окна, и Фермина Даса вдруг услыхала
неровное биение крови - то рвались на  волю  давние  желания  и
мечты.  Справа,  до  самого  края  земли, простирались мутные и
небыстрые воды дельты великой реки Магдалены.
     Когда на тарелках ничего не осталось,  капитан  вытер  рот
краем   скатерти   и   разразился   таким  сквернословием,  что
окончательно поставил крест на доброй славе  речных  капитанов,
якобы  знающих  меру  в  словах.  Речь  его  не была обращена к
сотрапезникам и вообще ни к кому не была  обращена,  просто  он
пытался унять ярость. Смысл отборной трехэтажной брани сводился
к  тому, что он не знал, как расхлебывать кашу, которую заварил
желтый чумной флаг.
     Флорентино Ариса слушал его, не мигая. А  потом,  поглядев
окрест  себя - на чистый горизонт, декабрьское небо без единого
облачка и вечно судоходные воды за бортом, - проговорил:
     - Полный  вперед,  капитан,  полный   вперед,   снова   до
Ла-Дорады.
     Фермина  Даса вздрогнула, она узнала этот голос, осененный
благодатью Святого Духа, и поглядела на  капитана:  он  был  их
судьбой.  Но  капитан  не  видел  ее, он был во власти могучей,
исходящей от Флорентино Арисы воли. - Вы это всерьез? - спросил
он. - Всегда, с самого рождения, - ответил Флорентино Ариса,  -
я не сказал ничего, что бы не было всерьез.
     Капитан  посмотрел на Фермину Дасу и увидел на ее ресницах
первые просверки  зимней  изморози.  Потом  перевел  взгляд  на
Флорентино    Арису,    такого    непобедимо-твердого,   такого
бесстрашного в любви,  и  испугался  запоздалой  догадки,  что,
должно быть, жизнь еще больше, чем смерть, не знает границ.
     - И  как  долго,  по-вашему,  мы  будем  болтаться по реке
туда-сюда? - спросил он.
     Этот ответ Флорентино Ариса знал уже  пятьдесят  три  года
семь месяцев и одиннадцать дней.
     - Всю жизнь, - сказал он.