скольку  не  думал,  что  она
пойдет  на большее. Она поглядела на него удивленно. И сказала:
"С большим удовольствием, но предупреждаю: я - сумасшедшая". Он
засмеялся ее остроте и  повел  смотреть  на  праздничный  парад
карет  с  балкона  кафе-мороженого. А потом облачился во взятое
напрокат домино, и  они  отправились  танцевать  на  Таможенную
площадь   и   наслаждались   обществом   друг   друга,   словно
новоиспеченные влюбленные; ее полное  безразличие  к  празднику
было  совершенным  контрастом  буйному  ночному  безумству: она
танцевала  как  профессиональная  танцовщица,  в  веселье  была
дерзка   и   изобретательна,   словом,   перед  ее  очарованием
невозможно было устоять.
     - Ты не представляешь, во  что  ты  со  мной  вляпался,  -
хохотала  она,  стараясь  перекричать карнавальное веселье. - Я
ведь из психушки.
     В ту ночь Флорентино Ариса словно возвратился  к  невинным
проделкам ранней юности, к той поре, когда любовь еще не ранила
насмерть.  Но  он  знал, успел узнать на собственной шкуре, что
легко добытое счастье не может длиться долго. И потому до  того
еще,  как  ночное  веселье пошло на убыль, что всегда случалось
после  раздачи  призов  за  лучшие  карнавальные  костюмы,   он
предложил  девушке  отправиться  на  маяк смотреть рассвет. Она
радостно согласилась, но только после вручения призов.
     Флорентино Ариса был совершенно  уверен,  что  именно  это
промедление спасло ему жизнь. И действительно, в тот миг, когда
девушка   подала   ему  знак,  что  можно  идти  к  маяку,  два
цербера-санитара  и  сиделка  из  сумасшедшего  дома  с   улицы
Божественной пастушки обрушились на них. Оказывается, ее искали
с  трех  часов,  с  того  самого  момента,  как  она сбежала, и
поисками занимались не только они, но и жандармы всего  города.
Она  отрезала  голову  сторожу  и  тесаком,  который отобрала у
садовника, тяжело ранила еще двоих: так ей  хотелось  поплясать
на  карнавале. Никому не пришло в голову, что она могла плясать
на улице, думали, что спряталась в какой-нибудь лачуге.
     Увести ее было нелегко.  Она  отчаянно  защищалась  ножом,
который выхватила из-за корсажа, и потребовалось шесть здоровых
мужчин,  чтобы  надеть на нее смирительную рубашку под ликующий
свист  и  аплодисменты  толпы,  полагавшей,  что  эта  кровавая
схватка  -  всего-навсего  одно из карнавальных представлений и
потому  не  желавшей  покидать   Таможенную   площадь.   Сердце
Флорентино  Арисы  разрывалось от жалости, и с Пепельной среды,
первого  дня  Великого  поста,  он   стал   ходить   на   улицу
Божественной  пастушки с коробкой английских шоколадных конфет.
Он стоял под окнами,  глядя  на  заключенных  в  доме,  которые
кричали  ему - кто оскорбления, кто похвалы, - и махал коробкой
шоколада: вдруг повезет, и она  тоже  выглянет  из-за  железной
решетки.  Но  так  и  не увидел ее. Несколько месяцев спустя он
выходил из трамвая,  и  маленькая  девочка,  ехавшая  вместе  с
отцом, попросила у него шоколадную конфетку из коробки, которую
он  нес  под  мышкой.  Отец  пожурил  девочку и извинился перед
Флорентино Арисой. А тот отдал девочке  всю  коробку,  подумав,
что,  может,  этот  поступок избавит его от горького чувства, и
успокоил отца, похлопав по плечу.
     - Это предназначалось для любви, но любовь  отправилась  к
чертям собачьим, - сказал он.
     Судьба  словно  послала  Флорентино  Арисе  возмещение  за
потерю: в том же самом трамвае  на  ослиной  тяге  он  встретил
Леону  Кассиани,  истинную  женщину своей жизни, хотя ни он, ни
она этого  так  и  не  поняли,  ибо  не  познали  близости.  Он
возвращался  домой  пятичасовым трамваем и почувствовал ее, еще
не увидев: ощутил на себе  взгляд  физически,  словно  до  него
дотронулись  пальцем. Флорентино Ариса поднял глаза и увидел на
другом конце трамвая ее, резко выделявшуюся  среди  пассажиров.
Она  не  отвела  взгляда.  Наоборот:  глядела  ему  в глаза так
дерзко, что он не мог подумать ничего кроме того, что  подумал:
негритянка,  хорошенькая и молоденькая, однако ночная птичка, в
этом не было никаких сомнений. И он сразу выкинул ее  из  своей
жизни,  потому  что  не представлял себе ничего более гнусного,
нежели любовь за деньги: такими вещами он не занимался.
     Флорентино Ариса вышел на Тележной  площади,  на  конечной
остановке,  и  сразу  юркнул в лабиринт торговых улочек, потому
что мать ждала его к шести, а когда выбрался из людской толчеи,
то услыхал за спиной резвый  цокот  каблучков  по  брусчатке  и
обернулся  убедиться  в том, что знал и без того: это была она.
Она была одета как рабыни на старинных гравюрах,  юбка,  вся  в
оборках,   вскидывалась   кверху,  будто  в  танце,  когда  она
перешагивала через лужи, широкое декольте  обнажало  плечи,  на
шее  бряцали ожерелья, на голове белел тюрбан. Он видел таких в
портовой гостинице. Частенько случалось, что до шести вечера им
нечем  было  позавтракать,  и  тогда  оставался   один   выход:
уподобиться уличному грабителю и напасть на первого встречного,
орудуя  вместо ножа своими женскими прелестями: в постель или в
могилу! Желая окончательно убедиться  в  своих  предположениях,
Флорентино   Ариса  неожиданно  свернул  в  безлюдный  Ламповый
переулок, и она свернула следом, приближаясь к  нему  с  каждым
шагом.  Тогда  он  остановился,  повернулся к ней лицом и встал
посреди тротуара, упершись обеими ладонями в рукоять зонтика.
     - Ты ошиблась, милочка, - сказал он.-Я не покупаю.
     - Разумеется, - сказала она, - у тебя это на лбу написано.
     Флорентино Ариса вспомнил фразу, еще мальчишкой  слышанную
от  домашнего  врача,  его  крестного,  которую тот произнес по
поводу  хронического  запора:  "Мир   делится   на   тех,   кто
испражняется  хорошо,  и  на  тех,  кто испражняется плохо". На
основе этой догмы тот разработал целую  теорию  о  человеческом
характере и считал ее более точной, чем астрология. Многолетний
собственный  опыт  позволил  Флорентино  Арисе поставить вопрос
иначе: "Мир делится на тех, кто понимает толк в постели,  и  на
тех,  кто  вообще  не  понимает, что это такое". К последним он
относился с недоверием: когда с ними приключалось это необычное
для них дело, они начинали кичиться своею  любовью  так,  будто
сами  только  что  все  изобрели. Те же, кто знал в этом толк и
предавался этому часто, наоборот, лишь  ради  этого  жили.  Они
чувствовали  себя  естественно  и  прекрасно  и  были  немы как
могила,  ибо  понимали,  что  от  сдержанности  и  благоразумия
зависит их жизнь. Они никогда не похвалялись своими доблестями,
ни  с  кем не откровенничали и выказывали к этому вопросу такое
безразличие, что даже могли  прослыть  импотентами,  совершенно
фригидными,   а   то  и  стыдливыми  гомосексуалистами,  что  и
случилось с Флорентино Арисой. Однако подобные заблуждения были
им на руку, ибо служили  защитой.  Словно  члены  некой  тайной
ложи,  они узнавали друг друга в любом конце света, не нуждаясь
в языке или переводе. А потому  Флорентино  Ариса  не  удивился
ответу  девушки:  она  была из своих, из этих, и знала, что ему
известно, что она это знает.
     На этот раз он грубо ошибся и эту ошибку будет  вспоминать
каждый  день и каждый час, до самой смерти. Не любви она хотела
просить у него, и уж, во всяком случае, не той, что покупают за
деньги, она просила у него работы - любой и за любое жалованье,
- работы в Карибском речном пароходстве. Флорентино  Ариса  так
устыдился   своего   поведения,  что  отвел  ее  к  начальнику,
ведавшему персоналом, и тот взял ее  в  общий  отдел  на  самую
низшую  должность,  где  она  проработала  три  года, серьезно,
скромно и с полной отдачей.
     Контора речного пароходства с  самого  основания  компании
находилась   напротив  речной  пристани  и  не  имела  никакого
отношения ни к порту для океанских пароходов, расположенному на
другой  стороне  бухты,  ни  к  рыночному   причалу   в   бухте
Лас-Анимас.  Это было деревянное строение с двускатной цинковой
крышей; длинный балкон с перилами тянулся по фасаду,  забранные
проволочной  сеткой  окна  смотрели  на  четыре  стороны, и все
стоявшие у причала суда были отлично видны  в  них,  словно  на
картинке,  пришпиленной  к  стене.  Строившие это здание немцы,
прежние владельцы компании, красили цинковую  крышу  в  красный
цвет,  а деревянные стены - в ослепительно белый, отчего здание
походило  на   речной   пароход.   Позднее   строение   целиком
перекрасили  в  синий  цвет, а к тому времени, когда Флорентино
Ариса пришел служить  в  пароходство,  контора  превратилась  в
пыльный  барак  неопределенного  цвета,  а  на  ржавевшей крыше
сверкали  жестяные  заплаты.  За  домом  в   беленом   дворике,
огороженном  проволокой,  точно курятник, находились два склада
более поздней постройки, а  позади  них,  в  непроточном  узком
канале,  грязном  и зловонном, догнивали скопившиеся за полвека
отбросы речного пароходства:  останки  исторических  судов,  от
первого, примитивного, однотрубного, спущенного на воду Симоном
Боливаром,  до  современных,  с  электрическими вентиляторами в
каютах. Большинство пароходов  разбиралось  на  части,  которые
использовались для других, новых, но многие выглядели так, что,
казалось,  стоит  их  чуть  подкрасить  -  и они спокойно могут
пускаться в плавание, как есть, не  стряхнув  с  себя  игуан  и
гроздья   крупных   желтых   цветов,   придававших   им   такой
романтический вид.
     На верхнем этаже здания помещался административный отдел в
маленьких, но удобных и хорошо оборудованных комнатах,  похожих
на   корабельные   каюты,  поскольку  дом  строили  не  обычные
архитекторы, а морские инженеры. В конце коридора,  словно  это
был еще один, лишний служащий, располагался дядюшка Леон XII, в
точно  такой  же  комнатке, как и все остальные, с единственной
разницей: каждое утро на его письменном столе в стеклянной вазе
появлялся новый душистый цветок.  В  нижнем  этаже  размещалось
отделение  для  пассажиров, зал ожидания со скамьями и стойкой,
где продавали билеты и принимали багаж. И наконец,  существовал
еще   малопонятный   общий   отдел   -   само  название  отдела
свидетельствовало о неясности его назначения,  -  общий  отдел,
куда  отправлялись умирать трудной смертью те проблемы, которые
никак не могла разрешить  вся  остальная  контора  пароходства.
Именно  там  находилась Леона Кассиани, за письменным столиком,
среди сваленных в кучу мешков с маисом и безнадежных  бумаг,  в
тот  день,  когда дядюшка Леон XII зашел собственной персоной в
общий отдел в надежде, что ему придет в  голову  шальная  идея,
как  приспособить хоть к чему-то этот чертов отдел. Проведя три
часа  в  набитом  служащими  зале,  где  он  задавал   вопросы,
рассуждал теоретически и занимался конкретным разбирательством,
дядюшка   Леон   XII  вернулся  к  себе  в  кабинет  в  тяжелой
уверенности, что не решил ни одного из многочисленных вопросов,
а напротив, возникло много новых,  разнообразных  и  совершенно
безнадежных проблем.
     На следующий день Флорентино Ариса, войдя к себе, нашел на
столе служебную записку Леоны Кассиани с просьбой изучить ее и,
если он  сочтет  уместным,  показать дядюшке. Накануне во время
беседы дядюшки Леона  XII  с  персоналом  она  единственная  не
проронила  ни слова. Она прекрасно понимала свое положение - ее
взяли из милости - и в служебной  записке  отметила,  что  вела
себя  так не потому, что отстранялась от дела, но из уважения к
иерархии, сложившейся в отделе. Все выглядело  пугающе  просто.
Дядюшка  Леон  XII  считал, что отдел необходимо реорганизовать
коренным образом, а Леона Кассиани думала иначе, основываясь на
той простой логике, что общего отдела как такового  не  было  -
была  свалка  неудобных  и  заковыристых, однако несущественных
проблем, от решения которых  другие  отделы  уходили.  И  выход
заключался в том, чтобы ликвидировать общий отдел, а нерешенные
вопросы вернуть для решения туда, откуда они пришли.
     Дядюшка  Леон  XII не имел ни малейшего понятия, кто такая
Леона Кассиани, и, как ни припоминал вчерашнего собрания, ее он
вспомнить  не  мог,  однако,  прочитав  записку,  вызвал  Леону
Кассиани  и  два  часа  проговорил  с  нею  за закрытой дверью.
Говорили они обо  всем  на  свете  -  такова  была  его  манера
узнавать  людей.  Ее  записка  основывалась  на обычном здравом
смысле, и  предложенное  решение  дало  искомый  результат.  Но
дядюшку  Леона  XII  поразило  не это, его поразила она сама. И
главное - что единственное обучение, которое она  прошла  после
начальной  школы,  было обучение в шляпной мастерской. Но дома,
сама,  она  выучила  английский  по  ускоренному   методу   без
преподавателя,  и  вот  уже  три  месяца по вечерам брала уроки
машинописи - новомодное дело, которому прочили такое же большое
будущее, как в свое время телеграфу, а  еще  раньше  -  паровым
машинам.  Когда она вышла из кабинета дядюшки Леона XII, он уже
называл ее так, как будет называть всегда: тезка-Леона.  И  уже
решился  росчерком  пера уничтожить беспокойный отдел и раздать
накопившиеся проблемы тем, кто их породил, как предлагала Леона
Кассиани, и уже придумал для нее самой место, еще без  названия
и без определенных обязанностей; по сути же она становилась его
личным  помощником.  В  тот  же  день,  похоронив  безо  всяких
почестей общий отдел, дядюшка Леон  XII  спросил  у  Флорентино
Арисы,  откуда  он взял эту Леону Кассиани, и тот рассказал ему
все, как было.
     - Так возвращайся в трамвай и приведи мне всех таких,  как
эта,  -  сказал ему дядюшка. - Еще парочка таких - и мы вытащим
твой тонущий корабль.
     Флорентино  Ариса  счел  это  обычной  дядюшкиной  шуткой,
однако  на  следующий день обнаружил, что лишился пожалованного
ему  полгода  назад   экипажа,   дабы   он   продолжал   поиски
скрывающихся  в  трамвае талантов. А Леона Кассиани очень скоро
распрощалась с былой скромностью и извлекла наружу все, что так
хитро скрывала целых три года. В следующие три года она забрала
в свои руки полный контроль над всем, а за  четыре  последующих
добралась  до  дверей правления пароходства, однако войти в эти
двери не захотела, потому что и без  того  оказалась  всего  на
одну ступень ниже Флорентино Арисы. До сих пор она находилась в
его  распоряжении  и желала оставаться ему подчиненный, хотя на
деле  все  было  совсем  иначе:   сам   Флорентино   Ариса   не
догадывался,  что это он находился в ее распоряжении. А именно:
в правлении он выполнял всего-навсего то, что  предлагала  она,
помогая  ему  подниматься  вверх вопреки всем козням его тайных
недругов.
     Леона Кассиани имела дьявольский талант к тайным  интригам
и  всегда  в  нужный  момент  оказывалась там, где ей следовало
быть. Она была динамична, молчалива  и  мудро  нежна.  Но  если
надо,  умела  скрепить  сердце  и обнаружить железный характер.
Однако ради себя этого свойства в ход не пускала.  Единственной
ее  целью  было  -  любой  ценой,  а если понадобится - кровью,
расчистить путь наверх для Флорентино Арисы, до той высоты,  на
которую  он сам хотел подняться, не очень рассчитав собственные
силы. Она бы, разумеется, в любом случае, делала то же самое из
властолюбия, но вышло так, что она  это  делала  осознанно,  из
чистой  благодарности.  Она  интриговала  так отчаянно, что сам
Флорентино Ариса запутался в ее ухищрениях и, было  дело,  даже
безуспешно  пытался  закрыть ей дорогу, думая, что она пытается
закрыть дорогу ему. Леона Кассиани  расставила  все  точки  над
"i".
     - Вы ошибаетесь, - сказала она ему. - Я готова бросить все
это, только скажите, но сперва подумайте хорошенько.
     Флорентино  Ариса,  который  и  в  самом деле не успел еще
подумать хорошенько, подумал настолько хорошо, насколько мог, и
сложил перед ней оружие.  По  правде  сказать,  даже  в  разгар
глухой  войны, которая кипела в недрах переживавшего постоянный
кризис предприятия, даже страдая от драм,  неизбежных  в  жизни
охотника  за женщинами, и мучаясь слабевшей день ото дня мечтой
о Фермине Дасе, невозмутимый с виду Флорентино Ариса ни  минуты
не  мог  спокойно  взирать  на  это  чарующее зрелище: отважная
негритянка, по  уши  завязнув  в  мерзостях  и  в  любви,  вела
отчаянное  сражение.  Сколько  раз втайне он горько жалел, что,
по-видимому, она была  не  той,  за  какую  он  принял  ее  при
встрече,  а  то  бы  начхать на все принципы да закрутить с нею
любовь, даже за деньги, за звонкую золотую  монету.  Ибо  Леона
Кассиани  оставалась  точно  такой,  какой  была  в  тот день в
трамвае,  -  те  же   наряды   ветреной   невольницы,   те   же
невообразимые   тюрбаны,  те  же  бряцающие  браслеты,  бусы  и
ожерелья и перстни с фальшивыми камнями на каждом пальце, одним
словом, уличная львица. А то немногое, что годы добавили  к  ее
внешности,  только  пошло  ей  на  пользу.  Она вступила в пору
ослепительного расцвета, ее жаркое  тело  африканки  наливалось
тугой  зрелостью,  а  женское очарование дразнило и будоражило.
Флорентино Ариса за все десять лет ни разу больше не сделал  ни
намека,  ни  шага  ей навстречу, искупая свою прошлую ошибку, а
она помогала ему во всем, кроме этого.
     Однажды он засиделся  в  конторе  допоздна,  после  смерти
матери он стал частенько засиживаться, и, выходя, увидел, что в
комнате   Леоны  Кассиани  горит  свет.  Он  открыл  дверь,  не
постучав,  она  была   там:   одна,   за   письменным   столом,
сосредоточенно-серьезная,  в  новых очках, которые придавали ей
ученый вид. Флорентино Ариса со счастливым ужасом вдруг  понял,
что  они одни в доме, что пристань безлюдна, город спит, вечная
ночь  опустилась  на  утонувшее  в  тумане  море,  а   печально
прокричавший  пароходик  подойдет к берегу не раньше, чем через
час. Флорентино Ариса оперся обеими ладонями о рукоять зонтика,
точь-в-точь как тогда, когда  заступил  ей  дорогу  в  Ламповом
переулке,  но  только  теперь  он  уперся зонтиком в пол затем,
чтобы незаметно было, как ходуном ходят его колени.
     - Скажи  на  милость,  Леона,  львица   моя   дорогая,   -
проговорил он, - когда же мы наконец с этим покончим?
     Она  ничуть не удивилась, совершенно спокойно сняла очки и
солнечно ему улыбнулась. На "ты" они никогда не были.
     - Ах, Флорентино Ариса, - сказала она, - десять лет я сижу
тут и жду от тебя этого вопроса.
     Поздно: возможность, которая  возникла  в  трамвае  и  еще
долго  оставалась,  пока  Леона  Кассиани  сидела  на том самом
стуле, на котором  она  сидела  сейчас,  возможность  эта  ушла
невозвратно.  Ради  него  ей  пришлось проделать столько тайных
мерзостей, ради него она вынесла столько гнусной грязи, что  за
это  время  больше  него прошла по дороге жизни и теперь уже не
чувствовала той разницы в двадцать лет, что  была  между  ними:
она состарилась ради него. Она так его любила, что предпочла не
обманывать,  а  любить  дальше,  хотя и пришлось сказать ему об
этом довольно грубо.
     - Нет, - сказала она. - Это все  равно,  что  переспать  с
собственным сыном, которого у меня нет.
     У  Флорентино  Арисы  навсегда осталась заноза оттого, что
последнее слово было  не  за  ним.  Он  считал:  говоря  "нет",
женщина  ждет,  что  будут  настаивать,  это  ее решение еще не
окончательное, но с Леоной было иначе: он не  мог  рисковать  и
ошибиться  во  второй  раз. И он отступился, не выдав досады, с
любезной миной, что было вовсе не легко. Но с той  ночи,  какая
бы  тень  между  ними ни скользнула, она тотчас же рассеивалась
без следа, а Флорентино Ариса понял наконец, что можно  дружить
с женщиной, даже если ты с нею не спишь.
     Леона   Кассиани   была   единственным   человеком,   кому
Флорентино Ариса попробовал открыть свою тайну о Фермине  Дасе.
Те немногие, кто знал, уже начинали забывать об этом,
     Трое  из них, без сомнения, унесли тайну с собой в могилу:
его мать задолго до смерти вычеркнула  из  памяти  вообщ