рошим
учеником, как она.  Вынужденная  неподвижность,  ощущение,  что
время  мчится без остановки, и безумное желание видеть ее - все
это укрепляло в мысли, что страхи по поводу  приключившегося  с
ним  падения  оказались  более  верными  и трагическими, чем он
предполагал.  Впервые  он  начал  трезво  думать  о  реальности
смерти.
     Леона Кассиани каждые два дня помогала ему мыться и менять
пижаму,  ставила клизмы, подавала судно, прикладывала компрессы
из арники к пролежням на  спине  и,  по  совету  врача,  делала
массаж,  чтобы  неподвижность не привела к еще худшим бедам. По
субботам и воскресеньям ее подменяла Америка Викунья, которой в
декабре предстояло получить  диплом  учительницы.  Он  пообещал
послать ее учиться на высшие курсы в Алабаму за счет пароходной
компании,   отчасти  для  успокоения  собственной  совести,  но
главным образом  затем,  чтобы  не  услышать  от  нее  упреков,
которые  та  еще  не  умела  высказать,  и  чтобы  не давать ей
объяснений. которые должен был дать. Он и  вообразить  не  мог,
как  она страдала-мучилась бессонными ночами в интернате, и все
субботы и воскресенья - без него, всю жизнь - без него,  потому
что он даже не представлял, как она его любила. Из официального
письма  школы он узнал, что с первого места, которое она всегда
занимала, она скатилась на последнее  и  с  трудом  допущена  к
выпускным  экзаменам. Но он пренебрег долгом доверенного лица и
ничего не сообщил ее  родителям  из-за  чувства  вины,  которое
пытался  заглушить;  не  поговорил он и с ней, поскольку вполне
справедливо опасался, что в своих неудачах она обвинит его.  Он
предоставил   всему   идти   своим  чередом.  И  бессознательно
откладывал трудные проблемы в надежде, что их разрешит смерть.
     Не только две  женщины,  ухаживавшие  за  ним,  но  и  сам
Флорентино  Ариса  удивлялся  тому,  как  он переменился. Всего
десять лет назад он, было дело, налетел на  служанку  прямо  за
парадной   лестницей   и,   стоя,  в  два  счета,  скорее,  чем
какой-нибудь  филиппинский  петух,  ублаготворил  ее.  Пришлось
подарить  ей  полностью  обставленный дом, чтобы она поклялась:
автор бесчестья - ее воскресный ухажер, с которым она даже  еще
и не целовалась; в результате отец с дядьями, рубщики сахарного
тростника,  заставили  их пожениться. Казалось невероятным, что
этого самого человека ныне переворачивали с  боку  на  бок  две
женщины,  при  виде  которых  всего несколько месяцев назад его
бросало в любовную дрожь, теперь же они намыливали его и выше и
ниже  пояса,  осушали  полотенцами  из  египетского  хлопка   и
массировали  ему  тело,  а  он  - хоть бы что. Каждая по-своему
объясняла его бесчувственность. Леона Кассиани увидела  в  этом
прелюдию  смерти. А Америка Викунья приписывала тайной причине,
раскрыть которую ей не удавалось. И только он один знал правду,
и  у  этой  правды  было  имя.  Во  всяком  случае,  получалось
несправедливо:  гораздо больше страдали женщины, ухаживавшие за
ним, чем он сам, так хорошо ими ухоженный.
     Фермине Дасе хватило трех вторников, чтобы понять, как  ей
не хватает Флорентино Арисы. Ей хорошо было с приятельницами, и
тем  лучше,  чем больше отдаляло ее время от привычек и обычаев
мужа. Лукресия  дель  Реаль  дель  Обиспо,  незадолго  до  того
уехавшая  в  Панаму  показать  врачам  ухо, которое болело и не
проходило, вернулась в конце месяца с облегчением - боль  ушла,
но  вместе  со слухом, и теперь, чтобы слышать, она должна была
прикладывать к уху трубку. Фермина Даса терпеливее всех сносила
ее чудные вопросы и ответы невпопад,  и  потому  не  было  дня,
чтобы  Лукресия не появлялась у нее в любое время. Однако ничто
нс могло заменить Фермине Дасе умиротворяющие часы  в  обществе
Флорентино Арисы.
     Воспоминания  о  прошлом  не  приближали  будущего, во что
пытался верить Флорентино  Ариса.  Наоборот,  росло  убеждение,
которое  у  Фермины  Дасы  было всегда: безумная лихорадка, что
обуяла их в двадцатилетнем возрасте,  была,  конечно,  чувством
благородным  и  прекрасным,  но  не  любовью.  При  всей  своей
искренности Фермина Даса вовсе не  собиралась  выкладывать  ему
это ни в письмах, ни в разговоре: у нее не хватало духу сказать
ему,  как  фальшиво  звучали  его  изъявления  чувств после тех
размышлений, что даровали  ей  чудо  утешения,  и  как  мало  в
сравнении  с этим стоили его лирические выдумки, а маниакальная
настырность и вовсе портила все. Нет, ни  одна  строчка  давних
писем,  ни  один  миг  ненавистной ей юности не предвещали этих
вечеров по вторникам, таких бесконечно длинных без него,  таких
без него одиноких и невосполнимых.
     Когда-то,  в  порыве  желания  раз  и  навсегда решить все
проблемы, она отправила на конюшню радиолу, подаренную ей мужем
в день рождения,  которую  они  собирались  передать  в  музей,
поскольку  она была первой в городе радиолой. В сумерках траура
ей  показалось,  что  она   никогда   больше   не   станет   ею
пользоваться,  поскольку  вдова с таким громким именем не могла
позволить себе слушать какую бы  то  ни  было  музыку,  даже  в
одиночестве,  -  это  оскорбляло  память  покойного.  Но  после
третьего тоскливого  вторника  она  велела  вернуть  радиолу  в
гостиную,   но   не   для   того,  чтобы  услаждать  свой  слух
сентиментальными песенками радиостанции Рио-бамба,  как  бывало
раньше,  а  чтобы  заполнить  мертвые  часы  историями, которые
передавались  из  Сантьяго-де-Куба.  Мысль  оказалась  удачной,
потому что после рождения дочери Фермина Даса стала отвыкать от
чтения,  к  которому  супруг  старательно  приучал  ее с самого
свадебного путешествия, и по  мере  того  как  зрение  слабело,
совсем перестала читать, так что иногда месяцами даже не знала,
где находятся ее очки.
     Она  пристрастилась  к  радионовеллам  Сантьяго-де-Кубы  и
каждый день с нетерпением ожидала следующей главы.  Иногда  она
слушала  новости,  чтобы  знать,  что  творится в мире, и очень
редко, оставшись в доме одна, слушала далекие и чистые  мелодии
меренги,  звучавшие из Санто-Доминго, и плены - из Пуэрто-Рико.
Однажды ночью  какая-то  незнакомая  радиостанция,  ворвавшаяся
внезапно,  да  так  громко  и ясно, будто находилась в соседнем
доме, передала ужасное сообщение:  двое  стариков,  супружеская
пара, решившая повторить свадебное путешествие по тем же местам
сорок лет спустя, были убиты веслом; убил лодочник, катавший их
на  лодке,  ради  денег  -  четырнадцати  долларов. Впечатление
многократно усилилось от рассказа Лукресии дель Реаль,  которая
прочитала  об  этом  в  местной газете. Полиция обнаружила, что
двое зверски забитых веслом стариков, она -  семидесяти  восьми
лет,  а  он  -восьмидесяти  четырех,  были тайными любовниками,
сорок лет проводившими вместе отпуск, и  у  обоих  были  семьи,
крепкие  и  счастливые,  и  многочисленные  чада  и  домочадцы.
Фермина   Даса   никогда   не   плакала   от    душещипательных
радиоисторий,  но  тут  слезы  комом  встали  у  нее в горле. В
следующем письме Флорентино Ариса прислал ей вырезку из  газеты
без всяких комментариев.
     Это  были  не  последние  слезы,  которые пришлось глотать
Фермине Дасе. Флорентино Ариса не отлежал еще шестидесяти  дней
своего  заключения,  когда газета "Справедливость" опубликовала
во всю первую полосу,  с  фотографиями  героев,  историю  якобы
тайной любовной связи доктора Хувеналя Ур-бино с Лукресией дель
Реаль   дель  Обиспо.  Обсасывались  детали  их  предполагаемых
отношений - как часто и каким образом?  -  но  особое  внимание
обращалось  на  то,  что супруг Лукресии сам погряз в мерзостях
содомского греха с неграми, рабочими сахарного завода.  История
эта,  напечатанная  под  огромным  заголовком  кроваво-красного
цвета, обрушилась громом на  несчастную  местную  аристократию.
Однако  в  ней  не  было  ни строчки правды: Хуве-наль Урбино и
Лукресия дель Реаль близко дружили с молодых лет  и  продолжали
дружить  после того, как обзавелись семьями, однако любовниками
не были никогда. Скорее всего  публикация  была  направлена  не
против   доктора   Хувеналя   Урбино,  к  памяти  которого  все
относились с почтением, а против мужа Лукресии дель  Реаль,  за
неделю  до  того  избранного  президентом  общественного клуба.
Скандал заглушили в считанные  часы.  Но  Лукресия  дель  Реаль
перестала  ходить  к  Фермине  Дасе,  что  та  истолковала  как
признание своей вины.
     Скоро, однако, стало ясно. что и Фермина Даса не  защищена
от  опасностей,  подстерегающих  ее  сословие. "Справедливость"
обрушилась на ее единственный слабый фланг:  торговые  дела  ее
отца.  Когда  Лоренсо  Даса  вынужден был против воли уехать из
страны, ей было известно лишь одно его  темное  дело  и  в  том
виде,  в  каком  ей  рассказала об этом Гала Пласидиа. Позднее,
когда  Хувеналь  Урбино  в  разговоре  с  губернатором  получил
подтверждение  этому.  она  пришла  к  убеждению, что отец стал
жертвой  оговора.  А  дело  было  так:  два   правительственных
уполномоченных  явились в их дом в парке Евангелий с ордером на
обыск, перерыли все  сверху  донизу,  но  не  нашли  того,  что
искали,  и  под  конец  приказали  открыть  шкаф  с зеркальными
дверцами в старой спальне Фермины Дасы. Гала Пласидиа оказалась
в  доме  одна  и  не  успела  никого  предупредить,  а   потому
отказалась  открыть  шкаф,  сказав, что у нее нет ключей. Тогда
один из уполномоченных рукояткой револьвера  разбил  зеркальную
дверцу,  и  между  стеклом  и  деревом  открылось пространство,
набитое  фальшивыми  стодолларовыми  купюрами.   Лоренсо   Даса
оказался   последним   звеном   в  цепи  широкой  международной
операции. Мошенничество обстряпывалось по высшему  классу:  все
купюры были отпечатаны на подлинной бумаге с водяными знаками -
просто  смыли  обозначение  в  один доллар химическим способом,
граничащим с магией, а  вместо  него  напечатали  стодолларовое
достоинство.  Лоренсо  Даса  показал, что шкаф был куплен много
лет спустя после свадьбы дочери и, наверное, попал в дом вместе
с запрятанными в него купюрами, но полиция доказала,  что  шкаф
стоял  в доме, когда Фермина Даса еще ходила в школу. А значит,
никто, кроме  него,  не  мог  спрятать  за  зеркалом  фальшивые
деньги. Только это и рассказал доктор Урбино жене о разговоре с
губернатором,  в  котором  пообещал отправить свекра на родину,
чтобы прикрыть скандал.  В  газете  же  рассказывалось  гораздо
больше.
     Рассказывалось,  что  во  время  одной  из  многочисленных
гражданских  войн  прошлого  столетия  Лоренсо  Даса   выступил
посредником  между  правительством  президента-либерала  Акилео
Парры и неким Джозефом К.  Коженевским,  поляком  по  рождению,
который задержался здесь на несколько месяцев вместе с торговым
судном  "Сан  Антуан",  плававшим  под  французским  флагом,  и
пытался провернуть какое-то темное дело, связанное с  торговлей
оружием.  Коженевский,  прославившийся позднее во всем мире под
именем Джозефа Конрада, каким-то образом вышел на Лоренсо Дасу,
и тот купил у него груз оружия на  деньги  правительства,  имея
для  этого  все положенные бумаги и заплатив чистым золотом. По
словам газеты, Лоренсо Даса затем заявил, что купленное  оружие
пропало  в  результате  какого-то  невероятного нападения, а на
самом  деле  перепродал  его  за  двойную  цену  консерваторам,
воевавшим против правительства.
     И еще "Справедливость" сообщала, что Лоренсо Даса купил по
очень  низкой  цене  излишек  солдатских  сапог у англичан в ту
пору, когда  генерал  Ра-фаэль  Рейес  создавал  военно-морской
флот,  и  на  одной  этой операции за шесть месяцев удвоил свое
состояние. По словам газеты,  Лоренсо  Даса  отказался  принять
прибывшие  в  порт  назначения сапоги на том основании, что все
они были на правую ногу, однако, когда в соответствии с законом
таможня  стала  распродавать   их   с   торгов,   он   оказался
единственным покупателем и купил их все за символическую цену в
сто  песо.  Теми  же  самыми днями его сообщник купил на тех же
условиях груз сапог на  левую  ногу,  прибывший  на  таможню  в
Риоачу.  А потом Лоренсо Даса сложил пары сапог как положено и,
использовав родственные отношения с  семейством  Урбино  де  ла
Калье, продал сапоги новорожденному военному флоту с прибылью в
две тысячи процентов.
     И  заканчивала  "Справедливость"  сообщением  о  том,  что
покинул Лоренсо Даса Сан-Хуан-де-ла-Сьенагу  в  конце  прошлого
столетия  вовсе не только в поисках светлого будущего для своей
дочери, как любил повторять,  а  потому,  что  его  поймали  на
прибыльном  дельце:  подмешивал в табак измельченную бумагу, да
так ловко, что самые утонченные курильщики не замечали  обмана.
Раскрылись и его связи с подпольным международным предприятием,
наиболее  доходным промыслом которого в конце прошлого столетия
стал нелегальный ввоз китайцев из Панамы. А вот  подозрительная
торговля   мулами,   так  навредившая  его  репутации,  похоже,
оказалась единственной честной коммерцией.
     Едва встав с постели, Флорентино  Ариса,  с  еще  саднящей
спиной,  взял  в  руки толстый посох вместо зонта и в первый же
свой выход из дому направился к Фермине Дасе. Такой  он  ее  не
знал:  на  кожу  легла неизгладимая печать лет, а горькая обида
умертвила всякое  желание  жить.  Доктор  Урбино  Даса,  дважды
навещавший  Флорентино  Арису  во время его заточения, поведал,
как потрясли ее публикации в "Справедливости". Неверность  мужа
и  предательство  подруги,  о  которых  она  прочитала в первых
статьях, привели ее  в  такую  ярость,  что  она  перестала  по
воскресеньям  ходить  в  фамильный мавзолей, как было заведено,
ибо не могла смириться, что он там, в своем ящике,  нс  услышит
оскорблений,  которые  ей  хотелось  выкрикнуть:  она воевала с
мертвецом.  А  Лукресии  дель  Реаль  дель  Обиспо  она  велела
передать,  если  кто-то того захочет: пусть утешится тем, что в
толпе, прошедшей через ее постель, был один настоящий  мужчина.
Что  касается публикации о Лоренсо Дасе, то трудно сказать, что
задело ее больше - сам ли факт обнародования или  то,  что  она
так поздно узнала, кем на самом деле был ее отец. Но независимо
от  того,  что  повлияло  больше,  она была раздавлена. Волосы,
прежде чистого стального цвета, так ее облагораживавшие, теперь
походили на пожелтевшие космы кукурузного початка, а прекрасные
глаза пантеры не сверкали как  прежде,  даже  в  гневе.  Каждый
жест,  каждое  движение  говорили о том, что она не хочет жить.
Уже давно перестала она запираться в ванной комнате или  другом
укромном  месте,  чтобы  покурить,  но впервые начала курить на
людях, с нескрываемой  жадностью,  сперва  сворачивая  сигареты
сама,  как  ей  всегда  нравилось, а потом стала курить и самые
простые, готовые,  которые  удавалось  купить:  не  хватало  ни
времени,  ни  терпения сворачивать их самой. Другой человек, не
Флорентино Ариса, непременно задался бы вопросом: какое будущее
может быть  у  такого,  как  он,  старика,  хромого  да  еще  с
истерзанной  и  облезшей,  точно  у осла, спиной, и женщины, не
желавшей иного счастья, кроме смерти. Другой - но не он.  Среди
развалин и обломков он отыскал крохотный лучик надежды, ибо ему
показалось,  что  несчастье  возвеличивало Фермину Дасу, гнев и
ярость красили ее, а злость  на  весь  свет  вернула  ей  дикое
своенравие, каким она отличалась в двадцатилетнем возрасте.
     У  нее  появились новые основания быть ему благодарной: он
послал  в  "Справедливость",  опубликовавшую   подлые   статьи,
замечательное письмо - об этической ответственности прессы и об
уважении   к  чужой  чести.  "Справедливость"  не  опубликовала
письма, но автор послал копию в "Диарио дель Ко-мерсио",  самую
старую  и  серьезную  газету  Карибского  побережья,  и там его
поместили на первой странице.  Письмо  под  псевдонимом  Юпитер
было  написано  так  убедительно,  так остро и таким прекрасным
слогом, что  авторство  стали  приписывать  некоторым  наиболее
известным писателям провинции. Это был одинокий голос в океане,
но голос глубокий, и он был услышан, и Фермина Даса догадалась,
кто  автор  письма:  она  сразу  узнала  некоторые мысли и даже
буквально целую фразу из размышлений Флорентино Арисы  на  тему
нравственности.  И  в  мрачном  запустении  своего  одиночества
откликнулась помолодевшим вдруг чувством приязни.  И  в  те  же
самые  дни Америка Викунья, оказавшись субботним вечером одна в
спальне на Оконной улице, по чистой  случайности  наткнулась  в
незапертом  шкафу  на машинописные копии размышлений Флорентино
Арисы и написанные от руки письма Фермины Дасы.
     Доктор Урбино  Даса  был  рад,  что  возобновились  визиты
Флорентино  Арисы, которые так поднимали дух его матери. Совсем
иначе к этому отнеслась Офелия, его сестра:  она  вернулась  из
Нового  Орлеана с первым же пароходом, груженным фруктами, едва
узнала, что Фермина Даса завела странную  дружбу  с  человеком,
чьи  моральные  устои, судя по всему, оставляли желать лучшего.
Она не сдерживала своего беспокойства, и не прошло недели,  как
разразился  скандал: она поняла, что Флорентино Ариса был своим
человеком в  доме  и  влияние  его  велико,  увидела,  как  они
перешептываются   или   вдруг  затевают  ссоры,  точно  молодые
влюбленные, во время его визитов, затягивавшихся до  ночи.  То,
что  доктор Урбино Даса считал благотворной привязанностью двух
одиноких  стариков,  ей  представлялось  чуть  ли   не   тайным
сожительством.  Такая уж она была, Офелия Урбино, вылитая донья
Бланка, будто приходилась ей не внучкой по отцовской  линии,  а
родной   дочерью.   Такая   же   благовоспитанная,   такая   же
высокомерная,   и   точно   так   же,   как   та,    питавшаяся
предрассудками.  Она  просто  не способна была представить, что
возможна невинная дружба между мужчиной и женщиной.  Даже  если
им  всего пять лет от роду, а тем более - восемьдесят. В жаркой
перепалке с братом  она  заявила:  чтобы  окончательно  утешить
мать,  Флорентино  Арисе  остается  только  залезть в ее вдовью
постель. У доктора Урбино Дасы никогда не хватало ни  слов,  ни
духу  ответить  ей, и на этот раз тоже не хватило, но вмешалась
его жена и спокойно заметила, что любви покорны  все  возрасты.
Офелия взорвалась.
     - Любовь  смешна и в нашем возрасте! - закричала она. -А в
их возрасте любовь - просто свинство. Она вознамерилась во  что
бы то ни стало изгнать из дому Флорентино Арису, и это достигло
ушей  Фермины  Дасы.  Та  позвала  ее  к  себе  в  спальню, как
поступала всегда, когда желала, чтобы не  слышала  прислуга,  и
попросила ее повторить обвинения. Офелия не стала ничего таить,
она  была убеждена, что Флорентино Ариса - а всем известно, что
он извращенец, - напрасно домогался матери, что  эти  отношения
наносили  больший ущерб доброму имени семьи, чем темные делишки
Лоренсо Дасы и невинные шалости Хувеналя Урбино.  Фермина  Даса
выслушала  ее,  не  проронив ни слова, не моргнув, а когда дочь
закончила, она была уже другой: снова вернулась к жизни.
     - Единственное, о чем жалею, что у меня нет  сил  выпороть
тебя  как  следует  за  дерзость  и дурномыс-лие, - сказала она
дочери. - А теперь сию минуту уходи из этого  дома,  и  клянусь
прахом матери: пока я жива, ты на этот порог больше не ступишь.
     Не было силы, способной переубедить ее. Офелия ушла жить в
дом к  брату  и  оттуда  принялась  засылать  к  матери высоких
эмиссаров с просьбами о прощении.  Но  все  было  напрасно.  Ни
посредничество  сына,  ни вмешательство подруг не переменили ее
решения. Невестке,  с  которой  у  нее  всегда  были  отношения
по-простонародному  свойские, она в конце концов сказала, сочно
и метко, как в лучшие свои годы:  "Сто  лет  назад  нам  с  ним
изговняли жизнь потому, что мы, видите ли, были слишком молоды,
а  теперь  хотят  изгадить  потому,  что  слишком  стары".  Она
прикурила новую  сигарету  от  окурка  и  наконец  вырвала  яд,
который разъедал