,  которые в начале века построили квартал новоявленных
богачей. Просторная гостиная с очень высокими, как  и  во  всем
доме,  потолками  и  с  шестью  цельными,  без створок, окнами,
выходившими  на  улицу,   отделялась   от   столовой   огромной
изукрашенной  стеклянной  дверью, по которой вились виноградные
лозы и в  бронзовых  рощах  юные  девы  соблазнялись  свирелями
фавнов.  Вся  мебель  в  гостиной, вплоть до часов с маятником,
была подлинная английская, конца девятнадцатого века, лампы под
потолком - с подвесками из горного хрусталя, и повсюду  кувшины
и вазы севрского фарфора и алебастровые статуэтки, изображавшие
языческие  игры.  Но в остальной части дома европейский дух был
не так силен, плетеные кресла там стояли вперемежку с  венскими
качалками   и   табуретами   с   кожаными   сиденьями  местного
изготовления. В спальнях, помимо кроватей, висели  изумительные
гамаки  из  Сан-Хасинто,  на  краях,  обшитых цветной бахромой,
шелком, готическими буквами было вышито имя хозяина. Зала рядом
со столовой, с самого  начала  предназначавшаяся  для  парадных
ужинов,  в  обычное время использовалась как музыкальный салон,
где заезжие знаменитости  давали  концерты  для  узкого  круга.
Плитчатый  пол  для  заглушения шагов покрывали турецкие ковры,
купленные на международной выставке  в  Париже,  там  же  стоял
ортофон   последней   модели   возле   полки   с   пластинками,
содержавшимися в строгом порядке, а в углу, покрытое манильской
шалью,  покоилось  пианино,  к  которому   доктор   Урбино   не
притрагивался  уже  много лет. Во всем доме чувствовался мудрый
пригляд женщины, твердо стоящей на земле.
     Однако ничто в доме не могло  сравниться  с  торжественным
убранством   библиотеки,   которая  для  доктора  Урбино,  пока
старость не одолела его, была настоящим святилищем.  Все  стены
вокруг  стола  орехового  дерева, принадлежавшего еще его отцу,
все стены и даже окна были  скрыты  застекленными  полками,  на
которых  он  разместил  почти в маниакально-строгом порядке три
тысячи  книг,  в  одинаковых  переплетах  из  телячьей  кожи  с
тиснеными  золотыми  буквами  на  корешках.  В  отличие от всех
остальных  помещений  в  доме,  которые  находились  во  власти
грохота  и зловония, доносившихся из бухты, в библиотеке всегда
все было - вплоть до запахов - как в аббатстве. Доктор Урбино и
его  жена,  рожденные  и  воспитанные  в  карибских   привычках
открывать  настежь  окна  и двери, зазывая прохладу, которой на
самом  деле  не  было,  поначалу  чувствовали  себя  неуютно  в
запертом  доме.  Но  со  временем  убедились,  что единственный
способ противостоять жаре - это держать дом наглухо запертым  в
августовский  зной,  не впуская раскаленного воздуха снаружи, и
распахивать все настежь только навстречу ночным  ветрам.  После
того  как  они  это  поняли,  их  дом стал самым прохладным под
свирепым солнцем Ла-Манги, и было  отрадно  провести  сиесту  в
полумраке  спальни,  а  под  вечер сидеть на передней террасе и
глядеть, как тяжело идут мимо пепельно-серые грузовые  суда  из
Нового Орлеана и шлепают деревянными лопастями речные пароходы,
на  которых  вечером  зажигались  огни  и  звонкий шлейф музыки
очищал стоялые воды бухты. Этот дом  был  самым  надежным  и  с
декабря по март, когда северные пассаты рвали крыши и всю ночь,
точно голодные волки, кружили и завывали вокруг дома, выискивая
самую  малую  щель.  И  никому  не  приходило  в  голову, что у
супружеской четы, обосновавшейся тут, были какие-то причины для
того, чтобы не быть счастливыми.
     И тем не менее доктор Урбино не был счастлив  в  то  утро,
вернувшись  домой еще до десяти часов, после двух встреч, из-за
которых он не только пропустил воскресную  праздничную  службу,
но и, того гляди, мог утратить состояние духа, свойственное
его  возрасту,  когда  все  уже  кажется  в  прошлом.  Он хотел
вздремнуть немного, прежде чем идти на парадный обед к  доктору
Ласидесу  Оливельи,  но  застал  дома  суматоху  - прислуга
пыталась поймать попугая, который вырвался, когда его вынули из
клетки, чтобы подрезать крылья,  и  взлетел  на  самую  высокую
ветку  мангового дерева. Попугай был облезлый и сумасшедший, он
не разговаривал, когда его просили, и начинал говорить в  самые
неожиданные  моменты, но зато уж говорил совершенно четко и так
здраво, как не всякий человек. Доктор Урбино лично обучал  его,
а потому попугай пользовался такими привилегиями, каких не имел
в семье никто, даже дети в нежном младенческом возрасте.
     Он  жил  в  доме  уже более двадцати лет, и никто не знал,
сколько лет он прожил на  свете  до  этого.  Днем,  отдохнув  в
послеобеденную   сиесту,   доктор   Урбино  садился  с  ним  на
выходившей во двор террасе, самом прохладном месте  в  доме,  и
напрягал  все  свои педагогические способности до тех пор, пока
попугай  не  выучился  говорить  по-французски,  как  академик.
Затем,  из  чистого  упорства,  он  научил  попугая вторить его
молитве на латыни, заставил выучить несколько  избранных  цитат
из  Евангелия от Матфея, однако безуспешно пытался вдолбить ему
механическое представление о четырех арифметических  действиях.
В  одно  из  последних  своих  путешествий  он привез из Европы
первый фонограф с большой трубой и множеством входивших тогда в
моду  пластинок   с   записями   своих   любимых   классических
композиторов.  День за днем на протяжении нескольких месяцев он
заставлял попугая по несколько  раз  прослушивать  пение  Иветт
Гильбер и Аристида Брюа-на, услаждавших Францию в прошлом веке,
пока  попугай  не  выучил  песни  наизусть. Попугай пел женским
голосом песни Иветт Гильбер и тенором - песни Аристида  Брюана,
а   заканчивал   пение   разнузданным   хохотом,  что  было
зеркальным  отображением  того  хохота,   которым   разражалась
прислуга,  слушая  песни на французском языке. Слава о забавном
попугае распространилась так далеко, что, случалось, позволения
взглянуть на него просили знатные гости  из  центральной  части
страны,  прибывавшие  сюда  на  речных  пароходах,  а некоторые
английские туристы, в те поры во множестве заплывавшие в  город
на  банановых судах из Нового Орлеана, даже пытались купить его
за любые деньги. Но вершиной его  славы  был  тот  день,  когда
президент  Республики  дон  Маркое  Фидель Суарес со всем своим
кабинетом  министров  пришел  в  дом,  чтобы  удостовериться  в
справедливости   попугаевой  славы.  Они  прибыли  в  три  часа
пополудни, умирая от жары  в  цилиндрах  и  суконных  сюртуках,
которые  не  снимали ни разу за все три дня официального визита
под раскаленным добела августовским  небом,  и  вынуждены  были
уйти,  не удовлетворив своего любопытства, поскольку попугай не
произнес ни слова за все два часа, невзирая  на  все  отчаянные
уговоры и угрозы, а также публичное посрамление доктора Урбино,
который  опрометчиво  настаивал  на  этом  приглашении  вопреки
мудрым предостережениям супруги.
     То,  что  попугай  сохранил   все   привилегии   и   после
исторической  дерзости,  окончательно  доказало  его  священное
право. В дом не допускались никакие живые твари, за исключением
земляной черепахи, которая вновь появилась на кухне после того,
как три или четыре года числилась безвозвратно пропавшей. Но ее
считали скорее не живым существом, а  минеральным  амулетом  на
счастье,  и никто никогда не мог точно сказать, где она бродит.
Доктор Урбино упорно  не  признавался,  что  терпеть  не  может
животных,   и  отговаривался  на  этот  счет  всякими  научными
побасенками и философическими предлогами, которые могли убедить
кого угодно, но не его жену. Он говорил, что  те,  кто  слишком
любит   животных,   способны   на  страшные  жестокости  по
отношению к людям. Он говорил, что собаки  вовсе  не  верны,  а
угодливы,  что  кошки  -  предательское  племя,  что  павлины -
вестники смерти, попугаи ара  -  всего-навсего  обременительное
украшение,  кролики  разжигают  вожделение,  обезьяны  заражают
бешеным сластолюбием,  а  петухи  -  вообще  прокляты,  ибо  по
петушиному крику от Христа отреклись трижды.
     Фермина  Даса,  его  супруга,  которой к этому времени
исполнилось семьдесят два года и  которая  уже  утратила  былую
королевскую  поступь  газели,  совершенно  безрассудно любила и
тропические цветы, и домашних животных, и сразу  после  свадьбы
под  впечатлением  нового  открывшегося  ей мира любви завела в
доме гораздо  больше  животных,  чем  диктовал  здравый  смысл.
Сперва  появились  три  далматских кота, носивших имена римских
императоров, которые раздирали друг друга в клочья,  соперничая
за  расположение  самки, делавшей честь своему имени Мессалина,
ибо не успевала она принести девятерых  котят,  как  тотчас  же
зачинала  следующий десяток. Потом появились кошки абиссинские,
с  орлиными  профилями  и   фараоновыми   повадками,   раскосые
сиамские,  дворцовые  персидские,  которые бродили по спальням,
точно призраки, и будоражили ночной  покой  громкими  любовными
шабашами.  Несколько  лет  прожил  во  дворе опоясанный цепью и
прикованный  к  манговому  дереву  самец  амазонского  уистити,
который  вызывал  определенное сочувствие, поскольку походил на
архиепископа Обдулио-и-Рея удрученной физиономией,  невинностью
очей  и  красноречивостью  жестов,  однако  отделалась  от него
Фермина Даса не по этой причине, а  потому,  что  уистити  имел
скверную привычку - воздавать честь дамам прилюдно рукоблудием.
     В  коридорах  дома  в  клетках  сидели  всевозможные птицы
Гватемалы, выпи-прорицательницы,  серые  болотные  цапли  с
длинными  желтыми  ногами;  олененок  просовывал  морду  сквозь
прутья  и  поедал  цветшие  в  горшках  антурии.  Незадолго  до
последней   гражданской   войны,  когда  впервые  заговорили  о
возможном приезде Папы Римского, из Гватемалы привезли  райскую
птицу,  которую  не замедлили вернуть обратно, едва узнали, что
сообщение  о  папском  визите  всего-навсего  правительственная
выдумка  для  устрашения  заговорщиков-либералов.  А  как-то  у
контрабандистов, приходивших на парусниках из  Кюрасао,  купили
проволочную клетку с шестью пахучими воронами, точно такими же,
какие  были  у  Фермины-девочки  в  отцовском  доме и каких она
хотела иметь, став замужней женщиной.  Однако  терпеть  в  доме
этих воронов, которые беспрерывно били крыльями и наполняли дом
запахом  похоронных венков, было невыносимо. Привезли в дом еще
и  четырехметровую  анаконду,  чей  бессонный  охотничий  свист
будоражил   темноту   спален,  хотя  благодаря  ей  и  добились
желаемого: смертоносное дыхание анаконды распугало всех летучих
мышей,  саламандр  и   бесчисленное   разнообразие   зловредных
насекомых,  наводнявших  дом  в  пору  ливневых  дождей. Доктор
Хувеналь Урбино в те годы имел большую  врачебную  практику
и,  поглощенный успехами своих общественных и культурных затей,
не ломал над этим голову, полагая, что его жена, живущая  среди
стольких отвратительных существ, не только самая красивая, но и
самая  счастливая женщина в карибском краю. Но однажды вечером,
вернувшись после  тяжелого  дня,  он  застал  дома  катастрофу,
которая  разом  вернула  его  с  небес  на  землю. От гостиной,
насколько хватал глаз, растекалась по  полу  кровавая  река,  в
которой  плавали  тела мертвых животных. Прислуга, не зная, что
делать, взобралась на стулья и не могла прийти в себя от ужаса.
     Оказывается, внезапно взбесился сторожевой пес: в припадке
бешенства  он  рвал  в  клочья  всех  без   разбору   животных,
попадавшихся   на  пути,  пока,  наконец,  соседский  садовник,
набравшись мужества, не зарубил пса  тесаком.  Никто  не  знал,
скольких  он успел покусать или заразить пенной зеленой слюной,
и потому доктор Урбино  приказал  перебить  всех  оставшихся  в
живых  животных,  тела  их  сжечь  в  поле, подальше от дома, а
санитарной службе сделать дезинфекцию  в  доме.  Уцелел  только
один  счастливчик - самец черепахи моррокойя, никто не вспомнил
о нем.
     Фермина Даса впервые признала правоту мужа в  домашнем
деле  и  постаралась  потом очень долго не заговаривать с ним о
животных.  Она  утешалась  цветными   вкладками   из   "Истории
естествознания"  Линнея,  которые  велела  вставить  в  рамки и
развесить по стенам гостиной, и, может  быть,  в  конце  концов
потеряла  бы  всякую  надежду снова завести в доме какое-нибудь
животное, если бы однажды на рассвете воры не взломали  окно  в
ванной   комнате   и   не   унесли  столовое  серебро,  которое
передавалось  в  наследство  от  одного  к  другому  уже  пятью
поколениями.  Доктор  Урбино  навесил  двойные замки на оконные
запоры, для верности поставил на все двери железные засовы, все
самое ценное стал хранить в несгораемом шкафу и вспомнил давнюю
военную привычку спать с револьвером под подушкой. Но  покупать
и  держать в доме сторожевого пса - привитого или не привитого,
вольного или на цепи - отказался наотрез, хоть бы воры обобрали
его до нитки.
     - В  этот  дом  не  войти  больше  никому,  кто  не  умеет
говорить, - сказал он.
     Он  сказал  так,  желая  положить конец хитроумным доводам
жены, снова уговаривавшей его купить собаку, и, конечно, не мог
себе представить, что это  скороспелое  заявление  позже  будет
стоить  ему  жизни.  Фермина  Даса, чей необузданный характер с
годами приобрел новые черты, поймала неосторожного на  язык
супруга:  через  несколько  месяцев  после  того ограбления она
вновь навестила парусники Кюрасао и купила королевского попугая
из Парамарибо, который умел лишь ругаться  отборной  матросской
бранью,  но  выговаривал  слова таким человеческим голосом, что
вполне оправдывал свою непомерную цену в двенадцать сентаво.
     Попугай был хорош,  гораздо  более  легкий,  чем  казался,
голова  желтая,  а  язык  -  черный,  единственный  признак, по
которому  его  можно  отличить  от  других  попугаев,   которых
невозможно  научить  разговаривать  даже  при  помощи свечей со
скипидаром. Доктор Урбино умел достойно проигрывать, он склонил
голову перед изобретательностью жены и  только  дивился,  какое
удовольствие  доставляют  ему  успехи раззадоренного служанками
попугая. В дождливые дни, когда у насквозь  промокшего  попугая
язык  развязывался  от  радости,  он произносил фразы совсем из
других времен, которым  научился  не  в  этом  доме  и  которые
позволяли  думать,  что  попугай  гораздо  старше, чем кажется.
Окончательно сдержанное отношение доктора к попугаю  пропало  в
ночь,  когда  воры  снова пытались залезть в дом через слуховое
окно на чердаке и попугай спугнул их, залившись собачьим  лаем;
он  лаял  правдоподобнее настоящей овчарки и выкрикивал: "Воры,
воры, воры!" - две уловки, которым он научился, конечно же,  не
в  этом  доме.  Вот  тогда-то  доктор  Урбино  и занялся им, он
приказал приладить под манговым деревом шест и укрепить на  нем
одну миску с водой, а другую - со спелым бананом и трапецию, на
которой  попугай  мог  бы кувыркаться. С декабря по март, когда
ночи становились холоднее и погода делалась  невыносимой  из-за
северных  ветров, попугая в клетке, покрытой пледом, заносили в
спальни, хотя доктор Урбино и опасался,  что  хронический  сап,
которым  страдал  попугай,  может  повредить людям. Многие годы
попугаю подрезали перья на крыльях и выпускали из клетки, и  он
расхаживал в свое удовольствие походкой старого кавалериста. Но
в один прекрасный день он стал выделывать акробатические фокусы
под  потолком на кухне и свалился в кастрюлю с варевом, истошно
вопя морскую галиматью вроде "спасайся кто может"; ему  здорово
повезло:  кухарке удалось его выловить половником, обваренного,
облезшего, но еще живого. С тех пор его стали держать в  клетке
даже  днем,  вопреки  широко  распространенному  поверью, будто
попугаи в клетке забывают все, чему  их  обучили,  и  доставать
оттуда  только  в  четыре  часа,  когда спадала жара, на урок к
доктору Урбино, который тот проводил на террасе, выходившей  во
двор.  Никто  не заметил вовремя, что крылья у попугая чересчур
отросли, и в то утро как раз собрались их подрезать, но попугай
взлетел на верхушку мангового дерева.
     Три часа его не могли поймать. К каким только хитростям  и
уловкам  не  прибегали  служанки, и домашние и соседские, чтобы
заставить его спуститься, но он упорно не желал  и,  надрываясь
от   хохота,  орал:  "Да  здравствует  либеральная  партия,  да
здравствует либеральная партия, черт бы ее побрал!" -  отважный
клич,  стоивший  жизни  не  одному  подвыпившему гуляке. Доктор
Урбино еле мог разглядеть его  в  листве  и  пытался  уговорить
по-испански,  по-французски и даже на латыни, и попугай отвечал
ему на тех же самых языках, с теми же интонациями и даже тем же
голосом, однако с ветки не слез. Поняв, что  добром  ничего  не
добиться,  доктор  Урбино  велел  послать  за  пожарными  - его
последней забавой на ниве общественной деятельности.
     До самого недавнего времени пожары гасили добровольцы  как
попало:   хватали   лестницы,  какими  пользовались  каменщики,
черпали ведрами воду где придется и действовали так  суматошно,
что  порой  причиняли  разорения  больше, чем сами пожары. Но с
прошлого   года   на   пожертвования,    собранные    Лигой
общественного благоустройства, почетным президентом которой был
Хувеналь  Урбино,  в  городе  завели  профессиональную пожарную
команду, у которой была своя водовозка, сирена, колокол  и  два
брандспойта.  Пожарные  были в моде, и когда церковные колокола
били набат, в  школах  даже  отменяли  уроки,  чтобы  ребятишки
сбегали  посмотреть,  как  сражаются  с огнем. Вначале пожарные
занимались только пожарами. Но доктор Урбино рассказал  местным
властям,  что  в  Гамбурге  он видел, как пожарные возвращали к
жизни  ребенка,   найденного   замерзшим   в   подвале,   после
трехдневного  снегопада.  А на улочке Неаполя он видел, как они
спускали гроб с покойником с балкона десятого этажа - по крутой
винтовой лестнице семья не могла вытащить гроб на улицу. И  вот
местные  пожарные стали оказывать разного рода срочные услуги -
вскрывать замки, убивать ядовитых  змей,  а  Медицинская  школа
даже  устроила  для  них  специальные  курсы по оказанию первой
помощи.  А  потому  ничего  странного  не  было  в  том,  чтобы
попросить  их  снять  с  высокого дерева выдающегося попугая, у
которого  достоинств  было  не  меньше,  чем  у   какого-нибудь
заслуженного  господина.  Доктор Урбино напутствовал: "Скажите,
что вы от меня". И пошел в спальню  переодеваться  к  парадному
обеду.  По  правде  сказать,  голова  доктора  была  так занята
письмом Херемии де Сент-Амура, что участь  попугая  его  не
особенно заботила.
     Фермина  Даса  уже  надела  свободное шелковое платье,
присборенное на бедрах, и ожерелье из настоящего жемчуга  шесть
раз  вольно  обвило  ее  шею;  ноги  обула  в атласные туфли на
высоком каблуке, какие она надевала лишь в самых  торжественных
случаях,  ибо  подобные  испытания  были  ей  уже  не по годам.
Казалось бы, столь модный наряд не годился  почтенной  матроне,
однако  он  очень  шел  ей,-к  ее  фигуре,  все  еще стройной и
статной, к ее гибким ру кам, не крапленым еще старостью,  к
ее   коротко  стриженным  волосам  голубовато-стального  цвета,
свободной волной падавшим на щеку. Единственным, что осталось у
нее от  свадебной  фотографии,  были  глаза,  точно  прозрачные
миндалины, и врожденная горделивость осанки, - словом, все, что
ушло   с  возрастом,  восполнялось  характером  и  старательной
умелостью. Ей было легко и  свободно:  далеко  позади  остались
времена  железных  корсетов,  затянутых талий, накладных ватных
задов. Тела теперь дышали свободно и выглядели  такими,  какими
были на самом деле. Хотя бы и в семьдесят лет.
     Доктор   Урбино   застал   ее  перед  трюмо  под  медленно
вращавшимися лопастями электрического вентилятора: она надевала
шляпу, украшенную фетровыми фиалками. Спальня была просторной и
светлой: а