азал он. -  Потому-то  при  разрыве  первым
делом возвращают письма.
     Она  пропустила  намек  мимо  ушей  и отдала ему письмо со
словами: "Жаль, что не смогу его  прочитать,  другие  сослужили
мне  добрую  службу". Он захлебнулся от неожиданности - как это
вдруг она сказала так много - и проговорил: "Вы  себе  даже  не
представляете,  как  я  счастлив  слышать  это".  Но она тут же
переменила тему, и больше ему не удалось  вернуть  ее  к  этому
разговору.
     Они  попрощались,  когда  уже перевалило за шесть и в доме
начали зажигать огни. Он чувствовал себя более уверенно,  но  и
лишних  иллюзий  не  питал,  поскольку ему были хорошо известны
своенравие и непредсказуемость поступков двадцатилетней Фермины
Дасы, и не было никаких оснований думать, что она изменилась. И
потому он лишь осмелился с искренним смирением спросить, нельзя
ли ему прийти еще раз, и снова удивился ответу.
     - Приходите когда хотите, - сказала она. - Я почти  всегда
одна.
     Четыре  дня  спустя,  во  вторник,  он  снова  пришел  без
предупреждения, и на этот раз она, не дожидаясь, когда  подадут
чай,  заговорила  о том, как ей помогли его письма. Он ответил,
что это были не письма в прямом смысле слова,  но  страницы  из
книги,  которую ему хотелось бы написать. Она тоже так считала.
И потому собиралась  вернуть  их  ему,  если,  конечно,  он  не
обидится,  чтобы  он нашел для них лучшее применение. Она стала
говорить, чем они стали для нее в трудную пору, и  говорила  об
этом с волнением, благодарностью и даже сердечной теплотой, так
что   Флорентино   Арнса   отважился  не  просто  на  еще  один
решительный шаг - он сделал сальто мортале.
     - Раньше мы были на "ты", - сказал он. Это было  запретное
слово:  раньше.  Она почувствовала: пролетел химерический ангел
прошлого - и попробовала уклониться. Но Флорентино Ариса  пошел
дальше.  "Я  имею  в  виду раньше - в наших письмах". Это ей не
понравилось, и пришлось сделать над собой большое усилие, чтобы
он не заметил ее недовольства.  Но  он  заметил  и  понял,  что
наступать  надо  с  большим  тактом, и благодаря своему промаху
увидел, что она осталась такой же суровой, как в юности, хотя и
научилась эту суровость подслащивать.
     - Я имею в виду, - сказал он, - что эти  письма  -  совсем
другие.
     - Все  изменилось  в  мире,  -  сказала она. - А я- нет, -
сказал он. - А вы? Вторая чашка чая застыла у нее  в  руках,  и
глаза остановились на нем с укором, по ту сторону суровости.
     - Какая   разница,   -  сказала  она.  -  Мне  только  что
исполнилось семьдесят два.
     Удар пришелся в самое сердце. Он хотел  бы  метнуть  ответ
быстро  и  решительно,  как  стрелу,  но  тяжесть  одолела его:
никогда еще он не  выдыхался  так  от  столь  короткой  беседы,
сердце   ныло,  каждый  удар  отдавался  металлическим  эхом  в
артериях.  Он  почувствовал   себя   старым,   печально-унылым,
ненужным,  и  так  неудержимо захотелось плакать, что он не мог
вымолвить  ни  слова.  Они  допили  вторую  чашку   в   тишине,
изборожденной  вещими  предчувствиями, и первой заговорила она,
попросив служанку принести бювар с письмами. Он хотел попросить
ее оставить письма себе, - у него были  копии,  написанные  под
копировальную  бумагу, - но подумал, что такая предосторожность
может выглядеть неблагородно. Сказать было нечего.  Прежде  чем
попрощаться,  он попросил разрешения прийти в следующий вторник
в это же время. Она спросила себя, следует  ли  ей  быть  столь
уступчивой.
     - Не вижу, какой смысл - ходить и ходить, - сказала она.
     - Я  и  вообще  не думал, что приду, - сказал он. Итак, он
пришел в следующий вторник в пять часов, а потом стал приходить
каждый вторник, всегда без предупреждения, и  к  концу  второго
месяца  эти  посещения раз в неделю стали для обоих привычными.
Флорентино Ариса приносил английские галеты к чаю, засахаренные
каштаны,  греческие  маслины  и  различные  безделушки  для  ее
гостиной,  которые привозили с океанскими пароходами. В один из
вторников  он  принес  ей  копию  той  фотографии,  где  они  с
Ильдебрандой  были  сняты  фотографом-бельгийцем более полувека
назад и которую он купил за пятнадцать сантимов  на  распродаже
почтовых  открыток  у  Писарских  ворот.  Фермина Даса не могла
понять, каким образом ее фотография попала туда, и он  тоже  не
представлял  себе  этого  иначе как чудом, сотворенным любовью.
Однажды утром, подрезая розы в  своем  саду,  Флорентино  Ариса
испытал   искушение  -  отнести  розу  Фермине  Дасе.  Пришлось
поломать голову, какую розу следует отнести недавно  овдовевшей
женщине,  сообразуясь  с непростым языком цветов. Красная роза,
символ пылкой страсти, могла оскорбить ее траур,  желтые  розы,
некоторыми  считавшиеся знаком удачи, на распространенном языке
цветов означали ревность. Он слышал о черных розах  из  Турции,
и,  наверное, они более всего подходили к случаю, однако ему не
удалось вывести таких, у себя в саду.  Вдоволь  поломав  голову
над  проблемой,  он рискнул остановить выбор на белой розе, они
ему нравились меньше других, казались пресными и немыми: ничего
не означали. В последний момент,  опасаясь,  что  Фермина  Даса
все-таки заподозрит тайный смысл, он срезал с розы все шипы.
     Она  приняла  подарок  хорошо,  не  углядев  в нем никаких
намеков,  и  таким  образом  вторники  обогатились  еще   одним
ритуалом.  Он приносил белую розу, и для нее уже стояла посреди
чайного столика ваза с водой. В один из вторников, ставя розу в
воду, он  заметил  как  бы  между  прочим:  -  В  наши  времена
приносили  не розы, а камелии. - Правильно, - сказала она, - но
намерения при этом были другие, и вам это известно.
     И так было все время: он пытался  продвинуться  вперед,  а
она  его  окорачивала.  Однако  на этот раз, несмотря на резкий
ответ,  Флорентино  Ариса  понял.  что  попал   в   цель:   она
отвернулась,  чтобы  он  не  заметил,  как  вспыхнуло  ее лицо.
Вспыхнуло молодо, до корней волос, и оттого, что это  произошло
помимо ее воли, она осталась недовольна собой. Флорентино Ариса
осторожно попробовал перейти на менее острые темы, она заметила
его  усилия  и  поняла,  что  он понял ее состояние, а от этого
разозлилась еще больше. Это  был  неудачный  вторник.  Она  уже
собиралась  попросить  его не приходить больше, но мысль о том,
что это выглядит ссорой влюбленных, показалась ей такой смешной
в их возрасте и положении, что она  от  души  расхохоталась.  В
следующий  вторник,  пока  Флорентино Ариса ставил розу в воду,
она  с  пристрастием  заглянула  себе  в  душу  и  с   радостью
обнаружила,  что  совсем  не  держит  на  него  зла  за прошлый
вторник.
     Скоро его  визиты  стали  приобретать  несколько  неловкий
семейный  характер:  случалось,  при нем заходили доктор Урбино
Даса с супругой и оставались играть в карты. Флорентино Ариса в
карты играть не умел, но Фермина научила его за один  прием,  и
они  послали супругам Урбино Даса письменный вызов на следующий
вторник.  Игралось  им  вместе  так  хорошо,  что  встречи  эти
утвердились  так же быстро, как и его визиты, а заодно сразу же
определились и взносы каждого участника. Доктор Урбино  Даса  с
женой,    превосходной   кулинаркой,   каждый   раз   приносили
необыкновенные торты, и каждый раз - разные.  Флорентино  Ариса
продолжал  выискивать всякие диковины на пароходах, приходивших
из Европы, а  Фермина  Даса  изощрялась  придумать  на  вторник
какой-нибудь  сюрприз.  Карточные  турниры  устраивались каждый
третий вторник месяца,  и  играли  не  на  деньги:  проигравший
должен   был   к   следующему   состязанию  приготовить  что-то
особенное.
     Доктор Урбино Даса вполне соответствовал тому, чем казался
на людях: звезд с  неба  не  хватал,  в  общении  был  довольно
неуклюж,  и  к  тому  же ни с того ни с сего на него накатывали
приступы то веселья, то  недовольства,  отчего  его  бросало  в
краску  так,  что впору было опасаться за здравие его рассудка.
Однако, без всякого сомнения, он  был  -  и  это  замечалось  с
первого  взгляда  -  тем,  кем  более  всего  опасался прослыть
Флорентино Ариса: славным малым. Его жена,  напротив,  обладала
живостью,  плебейской жилкой, тактом и смекалкой, что придавало
ее элегантности человеческую теплоту. Лучших партнеров для игры
в карты не пожелаешь, и ненасытная потребность Флорентино Арисы
в любви увенчалась ко всему прочему ощущением, что он - в кругу
семьи.
     Однажды вечером, когда они вместе выходили из дома Фермины
Дасы, Урбино Даса пригласил его пообедать с ним: "Завтра  ровно
в   половине   первого   в   общественном  клубе".  Блюдо  было
изысканное, но с отравленном вином: общественный клуб  оставлял
за  собой  право  приема  на  определенных условиях, и одним из
условий было - рождение в законном браке. Дядюшка  Леон  XII  в
свое  время  имел  неприятный  опыт  по  этому  поводу,  и  сам
Флорентино  Ариса  пережил  минуту  позора,  когда   его,   уже
сидевшего  за  столом  и  приглашенного  одним  из основателей,
заставили уйти. И человеку, которому Флорентино Ариса  оказывал
серьезные  услуги  в  нелегком  деле  речного  судоходства,  не
оставалось иного выхода,  как  повести  его  обедать  в  другое
место.
     - Мы,  издающие  правила  и установления, обязаны особенно
строго их соблюдать, - сказал он тогда Флорентино Арисе.
     И тем не менее Флорентино Ариса  решил  пойти  на  риск  с
доктором  Урбино  Дасой,  и  ему  оказали в клубе особый прием,
правда, сделать запись в золотой книге для почетных  гостей  не
предложили.  Присутствовали  лишь они двое, обед был недолгим и
спокойным. Опасения,  волновавшие  Флорентино  Арису  с  вечера
накануне,  рассеялись  с  первой  же  рюмкой  аперитива. Доктор
Урбино  Даса  хотел  поговорить  с  ним  о  своей  матери.   Из
сказанного за столом Флорентино Ариса понял, что она рассказала
ему  о  нем. Но самое удивительное: она здорово приукрасила всю
историю. Она рассказала, что они дружили с детских лет,  вместе
играли,     когда     она     только     еще     приехала    из
Сан-Хуан-де-ла-Сьенаги, что это он руководил  ее  чтением,  как
только  она  взялась  за  книжки,  за  что она всегда будет ему
благодарна. Что, бывало,  после  школьных  занятий  она  часами
сидела  у Трансито Арисы в галантерейной лавке, творя чудеса за
пяльцами,  -  та  была  замечательной  мастерицей,  -   и   что
впоследствии  перестала  часто  видеться с Флорентино Арисой не
потому, что не хотела, а просто-напросто  жизнь  их  развела  в
разные стороны.
     Прежде  чем подойти к сути дела, доктор Урбино Даса сделал
несколько замечаний по поводу старости как таковой. Он полагал,
что мир двинулся бы вперед  гораздо  скорее,  если  бы  ему  не
мешали  старики.  Он  сказал:  "Человечество  подобно  армии на
марше: продвигается вперед со скоростью  самых  медленных".  Он
считал,   что   в  будущем,  более  гуманном,  а  потому  более
цивилизованном,  людей,  уже  не  приносящих   пользы,   станут
отселять  в особые города, чтобы избавить их от ощущения стыда,
страданий и ужасного одиночества старости. С медицинской  точки
зрения,  по  его мнению, возрастную границу можно установить на
шестидесяти годах.  Но  покуда  общество  не  пришло  к  такому
пониманию милосердия, единственное решение этой проблемы - дома
для престарелых, где старики могут найти утешение друг в друге,
им легче понять их пристрастия и неприязни, причины раздражения
и   что   их  печалит,  словом,  там  они  будут  избавлены  от
естественных  разногласий  с  молодым  поколением.  Он  сказал:
"Старики  в  среде  стариков - не такие старые". Короче: доктор
Урбино Даса желал выразить Флорентино  Арисе  благодарность  за
то,   что   он   так   замечательно  помогает  матери  коротать
одиночество ее вдовства, и убедительно просил его продолжать  в
том  же  духе,  на  благо их обоих и ко всеобщему удобству, и с
терпением относиться к ее старческим причудам. Флорентино Ариса
вздохнул с облегчением. "Можете  быть  спокойны,  -  сказал  он
доктору.  - Я на четыре года старше нее, и не только сейчас, но
и раньше был, с давних пор,  еще  до  вашего  рождения".  И  не
устоял перед искушением разрядиться ироническим замечанием.
     - В этом гуманном обществе будущего, - сказал он, - вам бы
сейчас  пришлось  отправиться на кладбище, отнести нам с ней по
букетику антурий на обед.
     Доктору Урбино Дасе, до  того  не  замечавшему  неловкости
своего    пророчества,   пришлось   пуститься   в   пространные
объяснения, где он  и  запутался  окончательно.  Но  Флорентино
Ариса  помог  ему  оттуда выбраться. Он так и лучился радостью,
ибо  знал,  что  рано  или  поздно   ему   предстоит   подобная
сегодняшней  встреча  с  доктором  Урбино Дасой, дабы выполнить
непременное в их среде условие:  официально  просить  руки  его
матери.   Обед   обнадеживал   еще   и   потому,  что  показал:
обязательная просьба, с которой он обратится к  доктору,  будет
легко удовлетворена. Имей он согласие самой Фермины Дасы, более
удобного  случая,  чем  этот,  не  придумаешь.  И  столько было
переговорено   за   тем   историческим   обедом,   что   всякие
формальности последующей просьбы представлялись излишними.
     Флорентино   Ариса   всегда   поднимался  и  спускался  по
лестницам  с  особой  осторожностью,  даже  в  молодости,   ибо
полагал, что старость начинается с первого пустякового падения,
а  смерть  приходит  вместе  со  вторым.  Самой опасной из всех
лестниц была для него лестница в конторе,  крутая  и  узкая,  и
задолго до того, как он начал прилагать особые усилия, чтобы не
шаркать  подошвами  о ступени, он стал подниматься, внимательно
глядя под ноги и держась за перила обеими руками.  Не  раз  ему
предлагали  заменить эту лестницу на другую, не такую коварную,
но окончательное  решение  всегда  откладывалось  на  следующий
месяц:  ему  казалось  что  это-  уступка старости. Шли годы, и
теперь он, подходя к лестнице, долго медлил, не только  потому,
что   подниматься   становилось  все  труднее,  как  он  спешил
объяснить самому себе, но просто каждый раз он  преодолевал  ее
все  с  большей осторожностью. Однако в тот день, возвратившись
после обеда с доктором Урбино  Дасой,  после  рюмки  опорту  за
аперитивом  и  полстакана  красного вина за обедом, а главное -
после триумфального разговора, он стал подниматься по лестнице,
молодо пританцовывая, и  на  третьей  ступеньке  так  подвернул
левую лодыжку, что рухнул на спину и чудом не убился. Он падал,
а голова работала ясно, и он успел подумать, что не умрет из-за
лестницы, потому что по жизненной логике невозможно, чтобы двое
мужчин,  столько  лет  любившие одну и ту же женщину, умерли бы
одним и тем же образом, всего лишь  с  промежутком  в  год.  Он
оказался  прав.  Ему  наложили  гипс  от стопы до икры и велели
оставаться в постели, но  он  чувствовал  себя  живее,  чем  до
падения.  Когда  врач прописал ему шестьдесят дней не работать,
он не мог поверить в такую беду.
     - Не делайте этого, доктор, - взмолился он.- Для меня  два
месяца  -  все  равно  что для вас десять лет. Несколько раз он
пытался подняться с постели, обеими руками поддерживая тяжелую,
точно каменная статуя, ногу, но каждый раз  суровая  реальность
одерживала  над ним верх. И когда в конце концов он снова пошел
- нога еще болела, а спину жгла  живая  рана,  -  у  него  было
достаточно  оснований верить в то, что падение - удар судьбы за
его упорство.
     Самым  страшным  днем   был   первый   понедельник.   Боль
отступила,  врачебный  прогноз обнадеживал, и он никак не желал
смириться с тем, что в силу роковой случайности не  увидится  с
Ферминой  Дасой на следующий день, первый раз за четыре месяца.
Однако  после  сиесты  он  успокоился,   смирился   с   суровой
действительностью  и  написал записку с извинениями. В записке,
написанной  от  руки,   на   надушенной   бумаге,   светящимися
чернилами,  чтобы  можно было читать в темноте, он без зазрения
совести преувеличил тяжесть приключившегося  с  ним  несчастья,
надеясь  на  сочувствие.  Она ответила ему через два дня, очень
мило выразив сочувствие, но сверх того - ни слова, как в  былые
великие  дни  любви.  Он  не упустил случая и снова написал ей.
Когда она ответила ему во второй раз, он решился пойти  дальше,
чем позволял себе во время разговоров-полунамеков по вторникам:
велел  поставить  рядом  с  кроватью телефон под предлогом, что
собирается следить за повседневными делами конторы. И  попросил
телефонистку  на  коммутаторе  соединить  его с номером из трех
цифр, который знал наизусть с того  момента,  как  позвонил  по
нему  в  первый раз. Погасший, без оттенков голос, прозвучавший
из загадочного далека, такой любимый  голос,  ответил  и  узнал
другой  голос  и,  обменявшись двумя-тремя фразами приветствия,
попрощался.  Ее  равнодушие   повергло   Флорентино   Арису   в
безутешное отчаяние: снова он оказался в самом начале.
     Однако  спустя  два  дня  он получил письмо, в котором она
умоляла не звонить ей  больше.  Доводы  выглядели  серьезно.  В
городе  было  мало  телефонов,  и  связь  осуществлялась  через
телефонистку,  которая  знала   всех   абонентов   и   всю   их
подноготную,  так что если кого-то не оказывалось дома, она все
равно находила его. Но зато была и  в  курсе  всех  разговоров,
проникала  во  все  секреты  частной  жизни, во все старательно
скрывавшиеся  драмы,  а  случалось,  и  просто  вмешивалась   в
разговор,   чтобы   высказать   собственную  точку  зрения  или
успокоить разговаривающих. К тому же в тот год  стала  выходить
вечерняя  газета  под  названием "Справедливость", единственной
задачей которой было  без  устали  сечь  семейства  с  громкими
фамилиями,  без  утайки  называя  все  имена  и  не принимая во
внимание никакие обстоятельства,  -  то  была  месть  владельца
газеты: его детей не принимали в общественный клуб. Несмотря на
то  что  жизнь  Фермины  Дасы  была совершенно чиста, она стала
усердно заботиться о том,  что  говорила  или  делала,  даже  в
отношениях  с  самыми  близкими друзьями. И потому поддерживала
связь с Флорентино Арисой анахроничным способом  -  посредством
писем. Переписка стала такой частой и интенсивной, что он забыл
и  о  больной ноге, и о наказании постельным режимом, забыл обо
всем на свете и ушел с головою в писание писем -  на  маленьком
переносном  столике, какие используют в больницах для кормления
лежачих больных.
     Они снова перешли на "ты" и снова  стали  подробно  писать
друг  другу  о своей жизни, как в давних письмах, но Флорентино
Ариса  опять  попытался  ускорить  события:  написал   ее   имя
булавочными уколами на лепестках камелии и отправил ей вместе с
письмом.   Два  дня  спустя  он  получил  камелию  обратно  без
каких-либо комментариев. Фермина Даса не могла поступить иначе:
все  это  казалось  ей  детскими  игрушками.   Особенно   когда
Флорентино    Ариса   стал   постоянно   вспоминать   напоенные
меланхолическими стихами былые дни в маленьком парке Евангелий,
тайники,  в  которых  прятались  письма  по  дороге  в   школу,
вышивание  под  миндалевым деревом. Скрепя сердце она поставила
его на место одним вроде бы случайным вопросом: "Почему ты  так
настойчиво   вспоминаешь  то,  чего  нет?"  В  другой  раз  она
упрекнула его в  бесплодном  упрямстве  -  нежелании  стариться
естественным  образом.  Вот  потому-то,  по  ее  мнению, он так
неразумно и невпопад все время обращается к  прошлому.  Она  не
понимала,   как   человек,   способный   на   рассуждения,  так
поддержавшие ее  в  тяготах  вдовства,  мог  запутаться  совсем
по-детски,   когда   пробовал   приложить   свои  наблюдения  к
собственной жизни.  И  роли  поменялись.  Теперь  она  пыталась
поддержать  его  перед  лицом  будущего  словами,  которых он в
ошеломляющей торопливости не мог понять: "Пусть пройдет  время,
увидим,  что  оно  принесет".  Ибо  он  не  был  таким  хо