нглийская кровать, защищенная плетеной розовой сеткой
от  москитов,  два  распахнутых  окна,  в  которые  видны  были
растущие  во  дворе  деревья  и несся треск цикад, ошеломленных
предвестьями близкого дождя. С того дня, как  они  возвратились
из   свадебного   путешествия,  Фермина  Даса  всегда  сама
подбирала  одежду  для  мужа  в  соответствии  со  временем   и
обстоятельствами  и аккуратно раскладывала ее на стуле заранее,
с вечера, чтобы он, выйдя из ванной, сразу  нашел  ее.  Она  не
помнила,  когда  начала  помогать  ему одеваться, а потом уже и
одевать его, но хорошо знала, что вначале делала это из  любви,
однако лет пять назад стала делать по необходимости, потому что
он  уже не мог одеваться сам. Они только что отпраздновали свою
золотую свадьбу и уже не умели жить друг без друга ни минуты  и
ни  минуты не думать друг о друге; это неумение становилось тем
больше, чем больше наваливалась на них  старость.  Ни  тот,  ни
другой не могли бы сказать, основывались ли эта взаимная помощь
и  прислуживание на любви или на жизненном удобстве, но ни тот,
ни  другой  не  задавали  себе  столь   откровенного   вопроса,
поскольку  оба  предпочитали  не  знать  ответа. Постепенно она
стала замечать, как неверен становится шаг мужа, как неожиданно
и странно меняется его настроение, какие  провалы  случаются  в
памяти,  а  совсем недавно появилась вдруг привычка всхлипывать
во сне, однако она отнесла все это не к безошибочным  признакам
начала  окончательного  старческого  распада, но восприняла как
счастливое возвращение в детство. И потому обращалась с ним  не
как  с  трудным стариком, но как с несмышленым ребенком, и этот
обман был  благословенным  для  обоих,  потому  что  спасал  от
жалости.
     Совсем  другой,  наверное,  могла  бы  стать жизнь для них
обоих, знай они заведомо,  что  в  семейной  жизни  куда  легче
уклониться  от катастроф, нежели от досадных мелочных пустяков.
Но если они и научились чему-то оба, то лишь одному:  знание  и
мудрость  приходят  к нам тогда, когда они уже не нужны. Скрепя
сердце Фермина Даса годами терпела по утрам веселое пробуждение
супруга. Она изо всех сил  цеплялась  за  тонкие  ниточки  сна,
чтобы не открывать глаза навстречу новому роковому дню, полному
зловещих   предзнаменований,   а   он   просыпался  в  невинном
неведении, точно новорожденный: каждый новый день для него  был
еще  одним  выигранным  днем.  Она слышала, как он поднимался с
первыми петухами и  подавал  первый  признак  жизни  -  кашлял,
просто  так,  чтобы  и  она  проснулась.  Потом слышала, как он
бормотал что-то специально, чтобы потревожить ее, пока искал  в
темноте  шлепанцы,  которым  полагалось стоять у кровати. Потом
как он пробирался в ванную комнату, натыкаясь в потемках на все
подряд. А примерно через час,  когда  ей  уже  снова  удавалось
заснуть,  слышала,  как  он  одевается, опять не зажигая света.
Однажды в гостиной, во время какой-то игры, его  спросили,  как
бы  он  определил  себя,  и он ответил: "Я - человек, привыкший
одеваться в потемках". Она слушала,  как  он  шумел,  прекрасно
зная,  что  шумит  он  нарочно,  делая вид, будто все наоборот,
точно так же, как она, давно проснувшаяся, притворялась спящей.
И причины его поведения знала точно: никогда она  не  была  ему
так нужна, живая и здравая, как в эти тревожные минуты.
     Никто  не  спал  так  красиво,  как  она, - будто летела в
танце, прижав одну руку ко лбу, - но никто и не  свирепел,  как
она,  если  случалось потревожить ее, думая, что она спит, в то
время как она  уже  не  спала.  Доктор  Урбино  знал,  что  она
улавливает  малейший  его шум и даже рада, что он шумит, - было
на кого взвалить вину за то, что она не спит с пяти утра.  И  в
тех  редких  случаях,  когда, шаря в потемках, он не находил на
привычном месте  своих  шлепанцев,  она  вдруг  сонным  голосом
говорила:  "Ты оставил их вчера в ванной". И тут же разъяренным
голосом, в котором не  было  и  тени  сна,  ругалась:  "Что  за
кошмар, в этом доме невозможно спать",
     Покрутившись  в  постели,  она  зажигала свет, уже не щадя
себя, счастливая первой победой, одержанной в наступающем  дне.
По  сути  дела,  оба  участвовали  в  этой игре, таинственной и
извращенной, а именно потому бодрящей игре,  составлявшей  одно
из  стольких  опасных  наслаждений одомашненной любви. И именно
из-за такой заурядной  домашней  игры-размолвки  чуть  было  не
рухнула их тридцатилетняя совместная жизнь - только из-за того,
что однажды утром в ванной не оказалось мыла.
     Началось  все  повседневно просто. Доктор Хуве-наль Урбино
вошел в спальню из ванной - в ту пору он  еще  мылся  сам,  без
помощи - и начал одеваться, не зажигая света. Она, как всегда в
это   время,   плавала   в  теплом  полусне,  точно  зародыш  в
материнском чреве, - глаза  закрыты,  дыхание  легкое  и  рука,
словно в священном танце, прижата ко лбу. Она была в полусне, и
он  это  знал.  Пошуршав  в темноте накрахмаленными простынями,
доктор Урбино сказал как бы сам себе:
     - Неделю  уже,  наверное,  моюсь  без  мыла.   Тогда   она
окончательно  проснулась,  вспомнила  и налилась яростью против
всего мира, потому что действительно забыла положить в мыльницу
мыло. Три дня назад, стоя под душем,  она  заметила,  что  мыла
нет, и подумала, что положит потом, но потом забыла и вспомнила
о мыле только на следующий день. На третий день произошло то же
самое.   Конечно,  прошла  не  неделя,  как  сказал  он,  чтобы
усугубить ее вину, но  три  непростительных  дня  пробежали,  и
ярость  оттого,  что заметили ее промах, окончательно вывела ее
из себя. Как обычно, она прибегла к лучшей защите - нападению:
     - Я моюсь каждый день, - закричала она в гневе,  -  и  все
эти дни мыло было.
     Он  достаточно  хорошо знал ее методы ведения войны, но на
этот раз не выдержал. Сославшись на дела,  он  перешел  жить  в
служебное помещение благотворительной больницы и приходил домой
только  переодеться  перед посещением больных на дому. Услышав,
что он пришел, она уходила на кухню, притворяясь, будто  занята
делом,  и  не  выходила  оттуда,  пока  не  слышала, что экипаж
отъезжает. В три последующих месяца каждая  попытка  помириться
заканчивалась  лишь  еще  большим  раздором.  Он  не соглашался
возвращаться домой, пока она не признает, что мыла в ванной  не
было, а она не желала принимать его обратно до тех пор, пока он
не признается, что соврал нарочно, чтобы разозлить ее.
     Этот  неприятный  случай,  разумеется,  дал  им  основание
вспомнить  множество  других  мелочных  ссор,   случившихся   в
тревожную  пору иных предрассветных часов. Одни обиды тянули за
собой другие, разъедали зарубцевавшиеся раны, и оба ужаснулись,
обнаружив вдруг, что в многолетних  супружеских  сражениях  они
пестовали  только  злобу.  И  тогда он предложил пойти вместе и
исповедаться сеньору архиепископу - надо так надо,  -  и  пусть
Господь Бог, верховный судия, решит, было в ванной комнате мыло
или  его  не  было.  И она, всегда так прочно сидевшая в седле,
вылетела из него, издав исторический возглас:
     - Пошел он в задницу, сеньор  архиепископ!  Оскорбительный
выкрик  потряс  основы  города,  породил  россказни, которые не
так-то легко было  опровергнуть,  и  в  конце  концов  вошел  в
копилку  народной  мудрости,  его  стали даже напевать на манер
куплета из сарсуэлы: "Пошел он в задницу, сеньор  архиепископ!"
Она поняла, что перегнула палку, и, предвидя ответный ход мужа,
поспешила  опередить  его  -  пригрозила, что переедет в старый
отцовский дом, который все еще принадлежал ей, хотя и  сдавался
под  какие-то конторы. Угроза не была пустой: она на самом деле
собиралась уйти из дому, наплевав на то, что в глазах  общества
это  было скандалом, и муж понял это вовремя. У него не хватило
смелости бросить вызов обществу: он сдался. Не  в  том  смысле,
что  признал,  будто  мыло  лежало  в  ванной,  это  нанесло бы
непоправимый ущерб правде, нет, просто он остался жить в  одном
доме  с женой, но жили они в разных комнатах и не разговаривали
друг с другом. И ели за одним столом,  но  научились  в  нужный
момент  ловко передавать с одного конца на другой то, что нужно
было передать, через детей, которые даже и не догадывались, что
родители не разговаривают друг с другом.
     Возле кабинета не было ванной комнаты, и конфликт исчерпал
себя - теперь он не шумел спозаранку, он входил в ванную  после
того,  как  подготовится  к  утренним занятиям, и на самом деле
старался  не  разбудить  супругу.  Не  раз   перед   сном   они
одновременно  шли  в  ванную и тогда чистили зубы по очереди. К
концу четвертого месяца он как-то прилег почитать в супружеской
постели, ожидая, пока она выйдет из ванной, как бывало не  раз,
и  заснул.  Она  постаралась  лечь  в  постель  так,  чтобы  он
проснулся и ушел. И он действительно наполовину  проснулся,  но
не ушел, а погасил ночник и поудобнее устроился на подушке. Она
потрясла  его за плечо, напоминая, что ему следует отправляться
в кабинет, но ему так хорошо было почувствовать себя  снова  на
пуховой перине прадедов, что он предпочел капитулировать.
     - Дай  мне  спать  здесь,  -  сказал  он.  -  Было  мыло в
мыльнице, было.
     Когда уже в излучине старости они вспоминали этот  случай,
то  ни  ей,  ни  ему  не  верилось, что та размолвка была самой
серьезной за их полувековую  совместную  жизнь,  и  именно  она
вдохнула  в  них желание примириться и начать новую жизнь. Даже
состарившись и присмирев духом, они  старались  не  вызывать  в
памяти   тот   случай,  ибо  и  зарубцевавшиеся  раны  начинали
кровоточить так, словно все случилось только вчера.
     Он был первым мужчиной в жизни Фермины Дасы, которого  она
слышала,  когда он мочился. Это произошло в первую брачную ночь
в каюте парохода,  который  вез  их  во  Францию;  она  лежала,
раздавленная  морской  болезнью,  и  шум его тугой, как у коня,
струи прозвучал для нее так мощно и властно, что ее страх перед
грядущими бедами безмерно возрос. Потом  она  часто  вспоминала
это, поскольку с годами его струя слабела, а она никак не могла
смириться  с тем, что он орошает края унитаза каждый раз, когда
им  пользуется.  Доктор  Урбино  пытался  убедить  ее,  приводя
доводы,  понятные  любому,  кто  хотел  понять:  происходит это
неприятное дело не вследствие его неаккуратности,  как  уверяла
она,  а  в  силу  естественной причины: в юности его струя была
такой  тугой  и  четкой,  что  в  школе  он  побеждал  на  всех
состязаниях  по  меткости, наполняя струей бутылки, с годами же
она ослабевала и в  конце  концов  превратилась  в  прихотливый
ручеек,  которым  невозможно  управлять,  как  он ни старается.
"Унитаз  наверняка  выдумал  человек,  не  знающий  о  мужчинах
ничего".  Он пытался сохранить домашний мир, ежедневно совершая
поступок, в котором  было  больше  унижения,  нежели  смирения:
после пользования унитазом каждый раз вытирал туалетной бумагой
его  края. Она знала об этом, но ничего не говорила до тех пор,
пока в ванной не начинало пахнуть мочой, и тогда провозглашала,
словно раскрывая преступление: "Воняет,  как  в  крольчатнике".
Когда старость подошла вплотную, немощь вынудила доктора Урбино
принять окончательное решение: он стал мочится сидя, как и она,
в  результате  и  унитаз  оставался  чистым,  и самому ему было
хорошо.
     К тому времени ему уже  было  трудно  управляться  самому,
поскользнись  он в ванной - и конец, и потому он стал с опаской
относиться к душу. В доме, построенном на современный манер, не
было оцинкованной ванны на ножках-лапах, какие обычно стояли  в
домах  старого  города.  В  свое  время  он  велел убрать ее из
гигиенических  соображений:  ванна  -  одна  из  многочисленных
мерзостей, придуманных европейцами, которые моются раз в месяц,
в последнюю пятницу, и барахтаются в той же самой потной грязи,
которую  надеются  смыть с тела. Итак, заказали огромное корыто
из плотной гуаякановой древесины, и в нем  Фермина  Даса  стала
купать  своего  мужа  точно  так, как купают грудных младенцев.
Купание длилось более часа, в трех водах с  добавлением  отвара
из  листьев мальвы и апельсиновой кожуры, и действовало на него
так успокаивающе, что иногда он засыпал прямо там,  в  душистом
настое.  Выкупав  мужа,  Фермина  Даса  помогала  ему  одеться,
припудривала  ему   тальком   пах,   маслом   какао   смазывала
раздражения  на коже и натягивала носки любовно, точно пеленала
младенца; она одевала его всего, от носков до галстука, и  узел
галстука  закалывала булавкой с топазом. Первые утренние часы у
супругов теперь тоже проходили спокойно, к нему вернулось былое
ребячество, которое на время дети отняли у него. И она в  конце
концов  приноровилась к семейному распорядку, для нее годы тоже
не прошли даром: теперь она спала  все  меньше  и  меньше  и  к
семидесяти годам уже просыпалась раньше мужа.
     В то воскресенье, на Троицу, когда доктор Хуве-наль Урбино
приподнял   одеяло   над  трупом  Херемии  де  Сент-Амура,  ему
открылось нечто такое, чего он, врач и верующий, до тех пор  не
постиг  даже  в  самых  своих  блистательных прозрениях. Словно
после стольких лет близкого знакомства со смертью, после  того,
как  он  столько  сражался с нею и по праву и без всякого права
щупал  ее  собственными  руками,  он  в  первый  раз  осмелился
взглянуть  ей  прямо  в  лицо,  и она сама тоже заглянула ему в
глаза. Нет, дело было не в страхе смерти. Этот  страх  сидел  в
нем  уже  много  лет,  он  жил в нем, стал тенью его тени с той
самой ночи, когда, внезапно проснувшись,  встревоженный  дурным
сном,   он  вдруг  понял,  что  смерть  -  это  не  непременная
вероятность, а  непременная  реальность.  А  тут  он  обнаружил
физическое присутствие того, что до сих пор было достоверностью
воображения  и не более. И он порадовался, что инструментом для
этого  холодящего  ужасом  откровения  Божественное  провидение
избрало  Херемию  де  Сент-Амура,  которого  он  всегда  считал
святым, не понимавшим  этого  Божьего  дара.  Когда  же  письмо
раскрыло  ему  истинную  суть  Херемии  де  Сент-Амура, все его
прошлое,  его  уму   непостижимую   хитроумную   мощь,   доктор
почувствовал,  что  в  его жизни что-то изменилось решительно и
бесповоротно.
     Фермина  Даса  не   дала   ему   заразить   себя   мрачным
настроением.  Он, разумеется, попытался это сделать в то время,
как она помогала ему  натягивать  штаны,  а  потом  застегивала
многочисленные  пуговицы  на  рубашке.  Однако  ему не удалось,
потому что Фермину Дасунелегко было выбить из колеи, тем  более
известием  о смерти человека, которого она не любила. О Херемии
де Сент-Амуре, которого она никогда не  видела,  ей  было  лишь
известно,  что  он  инвалид  на  костылях,  что  он  спасся  от
расстрела во время какого-то мятежа на каком-то  из  Антильских
островов,  что  из  нужды  он  стал  детским  фотографом, самым
популярным во всей провинции, что однажды выиграл в  шахматы  у
человека,  которого  она  помнила как Торремолиноса, в то время
как в действительности его звали Капабланкой.
     - Словом, всего лишь беглый из  Кайенны,  приговоренный  к
пожизненному  заключению  за  страшное  преступление,  - сказал
доктор Урбино. - Представляешь, он даже ел человечину.
     Он дал ей письмо, тайну которого хотел унести  с  собой  в
могилу,  но  она  спрятала сложенные пополам листки в трюмо, не
читая,  и  заперла  ящик  на  ключ.  Она   давно   привыкла   к
неисчерпаемой  способности своего мужа изумляться, к крайностям
в оценках, которые с годами становились еще более  непонятными,
к  узости его суждений, что никак не соответствовало широте его
общественных интересов. На этот раз он перешел все границы. Она
предполагала, что муж ценит Херемию де Сент-Амура не за то, кем
он был прежде, а за то, кем  он,  беглый,  приехавший  с  одной
котомкой  за  плечами,  сумел  стать  здесь, и не могла понять,
почему мужа  так  поразили  запоздалые  откровения  Херемии  де
Сент-Амура.  Она не понимала, почему его так неприятно поразила
тайная связь Херемии  де  Сент-Амура  с  женщиной,  -  в  конце
концов,  таков был атавистический обычай мужчин его типа, и при
неблагоприятном стечении обстоятельств сам доктор мог оказаться
в подобной ситуации, а кроме того, она полагала, что женщина  в
полной  мере  доказала свою любовь, помогая мужчине осуществить
принятое решение - умереть. Она  сказала:  "Если  бы  ты  решил
сделать  то же самое в силу столь же серьезных причин, мой долг
был бы поступить так,  как  поступила  она".  Доктор  Урбино  в
очередной   раз  попал  в  западню  элементарного  непонимания,
которое раздражало его уже пятьдесят лет.
     - Ты ничего не понимаешь,- сказал он. - Возмутило меня  не
то,  кем  он  оказался,  и  не  то, что он сделал, а то, что он
столько лет обманывал нас.
     Его глаза затуманились невольными слезами, но она  сделала
вид, что ничего не заметила.
     - И правильно делал,- возразила она.- Скажи он правду,
ни ты,  ни  эта бедная женщина, да и никто в городе не любил бы
его так, как его любили.
     Она пристегнула ему к жилету цепочку часов. Подтянула узел
галстука и заколола его  булавкой  с  топазом.  Потом  платком,
смоченным одеколоном "Флорида", вытерла ему слезы и заплаканную
бороду  и вложила платок в нагрудный кармашек, кончиком наружу,
точно цветок магнолии. Стоячую тишину дома нарушил  бой  часов:
одиннадцать ударов.
     - Поторопись,  -  сказала  она,  беря  его  под руку. - Мы
опаздываем.
     Аминта  Дечамис,  супруга  доктора  Ласидеса  Оливельи,  и
семеро их дочерей старались наперебой предусмотреть все детали,
чтобы  парадный  обед по случаю двадцатипятилетнего юбилея стал
общественным событием года. Дом  этого  семейства  находился  в
самом сердце исторического центра и прежде был монетным двором,
однако  полностью  утратил  свою суть стараниями флорентийского
архитектора,  который  прошелся   по   городу   злым   ураганом
новаторства  и,  кроме  всего прочего, превратил в венецианские
базилики четыре памятника XVII века. В доме было шесть  спален,
два    зала,    столовая   и   гостиная,   просторные,   хорошо
проветривавшиеся,   однако   они   оказались   бы   тесны   для
приглашенных на юбилей выдающихся граждан города и округи. Двор
был  точной  копией монастырского двора аббатства, посередине в
каменном фонтане журчала вода, на клумбах цвели гелиотропы, под
вечер наполнявшие ароматом дом, однако пространство под арочной
галереей оказалось мало  для  столь  важных  гостей.  И  потому
семейство  решило  устроить  обед в загородном имении, в девяти
минутах езды на автомобиле по королевской дороге; в имении двор
был  огромным,  там  росли  высочайшие  индийские  лавры,  а  в
спокойных  водах  реки цвели водяные лилии. Мужская прислуга из
трактира дона Санчо под руководством сеньоры Оливельи  натянула
разноцветные  парусиновые  навесы  там,  где  не  было  тени, и
накрыла под сенью лавров по периметру прямоугольника столики на
сто двадцать две персоны, застелив  их  льняными  скатертями  и
украсив  главный,  почетный,  стол  свежими розами. Построили и
помост  для  духового   оркестра,   ограничив   его   репертуар
контрдансами  и  вальсами  национальных  композиторов,  а кроме
того, на этом же помосте должен был выступить струнный  квартет
Школы   изящных   искусств:   этот   сюрприз  сеньора  Оливелья
приготовила для высокочтимого учителя своего  супруга,  который
должен   был  возглавить  стол.  И  хотя  назначенный  день  не
соответствовал строго  дате  выпуска,  выбрали  воскресенье  на
Троицу, чтобы придать празднику должное величие.
     Приготовления  начались  за  три  месяца,  боялись, как бы
из-за  нехватки   времени   что-нибудь   важное   не   осталось
недоделанным. Велели привезти живых кур с Золотого Болота, куры
те  славились  по всему побережью не только размерами и вкусным
мясом, но и тем, что кормились они на