ся, и для
Фермины Дасы, только  для  нее  они  были  самыми  приятными  и
благодатными.  Ужасные  дни,  прожитые  во  дворце Касальдуэро,
давно были отправлены на свалку памяти. Теперь  она  обитала  в
собственном  доме,  в  квартале  Ла-Манга, став полной хозяйкой
своей судьбы, и жила там вместе с мужем, которого выбрала бы из
всех мужчин мира, если бы ей снова пришлось выбирать, с  сыном,
который  продолжал  семейную  традицию  в  Медицинской школе, и
дочерью, так походившей на мать, когда та была в  ее  возрасте,
что  порою  матери  становилось  не по себе - до того точно она
повторилась в дочери. Она еще три раза побывала в Европе  после
того  злосчастного  путешествия,  предпринятого с целью никогда
больше не возвращаться туда, где она жила в постоянном страхе.
     Должно быть,  Господь  услыхал  чьи-то  молитвы:  в  конце
второго  года  их  пребывания  в  Париже,  когда Фермина Даса и
Хувеналь Урбино начали было искать, что же осталось от их любви
среди обломков, ночью их разбудила телеграмма о том, что  донья
Бланке  де  Урбино  серьезно больна, а следом за нею- другая, с
известием о ее смерти. Они тотчас же  вернулись.  Фермина  Даса
сошла  с парохода в траурной тунике, которая не могла скрыть ее
положения. Она и в самом деле снова была беременна, и по  этому
поводу  кто-то  сочинил  припевку, скорее лукавую, чем ехидную,
которая была в ходу до самого конца  года:  "Съезди,  милая,  в
Париж - обязательно родишь". Эти до крайности простенькие слова
доктор  Хувеналь  Урбино  много  лет  потом вспоминал на всяких
празднествах в общественном клубе, что служило  доказательством
его доброго расположения духа.
     Аристократический   дворец   маркиза   Касальдуэро   -   о
существовании  самого  маркиза,  равно  как  и  о  его   гербе,
достоверных  сведений  не  имелось  -  был  продан  вначале  за
соответствующую  цену  муниципальному  казначейству,  а   затем
перепродан  -  за  огромную  цену - центральному правительству,
когда  какой-то  голландский  исследователь  стал   производить
раскопки,  чтобы  доказать,  что именно там находится подлинная
могила Христофора  Колумба,  пятая  по  счету.  Сестры  доктора
Урбино    отправились   простыми   послушницами   в   монастырь
салестинок, а Фермина Даса  оставалась  в  старинном  отцовском
доме  до  тех  пор,  пока  не  был  окончательно  отделан дом в
Ла-Манге.  И  потом  вошла  в  него  твердой  поступью,   вошла
хозяйкой,  перевезя  туда английскую мебель, привезенную еще из
свадебного путешествия, и прочую обстановку, появившуюся  после
их примирительного путешествия в Европу, и с самого первого дня
принялась  заводить  в доме разного рода экзотических животных,
которых собственной персоной отправлялась  покупать  на  шхуны,
прибывавшие  с Антильских островов. Она вошла в этот дом вместе
с обретенным вновь мужем, с хорошо воспитанным сыном и дочерью,
родившейся  через  четыре  месяца  после   их   возвращения   и
нареченной  Офелией.  В  свою  очередь доктор Урбино понял, что
жена уже не будет принадлежать ему так всецело,  как  во  время
свадебного   путешествия,  потому  что  часть  всецелой  любви,
которой он желал, уже  была  отдана  ею  детям  одновременно  с
лучшими  днями  ее  жизни,  однако  он  научился  жить  и  быть
счастливым даже и тем, что оставалось на его долю.  Вожделенная
гармония достигла своей вершины в самый неожиданный момент - во
время  парадного ужина, когда внесли изысканное блюдо, которого
Фермина Даса не смогла распознать. Она положила  себе  отменную
порцию, однако кушанье ей так понравилось, что она положила еще
столько  же,  пожалев,  что не может положить и в третий раз из
соображений приличия, и только тут поняла,  что  с  неожиданным
удовольствием   съела  две  полные  тарелки  баклажанной  икры.
Гордыня сдалась: с той поры на вилле Ла-Манга  баклажаны  стали
подавать  во  всех  возможных  видах и так же часто, как в свое
время во дворце Касальдуэро, и они так всем пришлись по  вкусу,
что  доктор  Хувеналь  Урбино любил в веселую минуту повторять,
что желал бы иметь еще одну дочь и наречь  ее  милым  для  всех
именем: Беренхена* Урбино. * Баклажан {исп.).

     К  тому времени Фермина Даса уже знала, что частная жизнь,
в   отличие   от   жизни   светской,   переменчива   и    полна
неожиданностей.  Ей  нелегко было провести четкую границу между
детьми  и  взрослыми,  но  по  зрелому  размышлению  она  стала
отдавать предпочтение детям, потому что дети имели более четкие
критерии.  Едва свернув на тропу зрелости, наконец-то свободная
от миражей и иллюзий, она начала ощущать разочарование: она так
и не стала той,  какой  мечтала  стать  в  парке  Евангелий,  а
превратилась - в чем не призналась бы и себе самой - в служанку
роскоши.  На  людях,  в своем кругу, она, в конце концов, стала
самой любимой всеми и выглядела самой довольной жизнью и  в  то
же  время  самой  скромной, однако же нигде с нее не спрашивали
так строго, не прощая ни единого промаха, как в ее  собственном
доме.   Она  ни  на  минуту  не  переставала  чувствовать,  что
проживает жизнь, дарованную ей супругом: она была полновластной
владычицей  огромной  империи  счастья,   выстроенного   им   и
исключительно  ради  него.  Она  знала,  что он любил ее больше
всего на свете и никого в целом мире не любил  больше  нее,  но
любил он ее для себя, на благо себе, любимому.
     И  больше  всего  отравляла  ей жизнь мысль о том, что она
пожизненно приговорена к ежедневному приготовлению  обедов.  Их
следовало  не  только  подавать  вовремя:  еда должна была быть
превосходной и именно той, какую ему хотелось, однако  вопросов
заранее  задавать не полагалось. Если ей как-нибудь и случалось
спросить  -  просто  так,  выполняя  еще   одну   бессмысленную
церемонию  в ряду обыденных и бессмысленных домашних обычаев, -
он, даже не подняв глаз от газеты,  отвечал:  "Что-нибудь".  Он
полагал,  что  говорит правду, и говорил это приветливым тоном,
ибо, по  его  мнению,  не  было  на  свете  менее  деспотичного
супруга.  Но  вот  наступал  час  обеда, и тут уж подавалось не
что-нибудь, а именно то, что он любил, и  никакого  промаха  не
позволялось:  мясо  не  имело  права  выглядеть мясом, а рыба -
рыбой, свинине не следовало походить на свинину, а курице -  на
пернатое.  И  даже  когда  для  спаржи  был не сезон, надлежало
достать ее  любой  ценою,  чтобы  он  мог  вдоволь  насладиться
горячим  благоуханием  мочи.  Она  его не винила: виновата была
сама жизнь. Хватало  малейшего  сомнения,  чтобы  он  отодвинул
тарелку  со  словами:  "Еда  приготовлена без любви". И на этом
пути он поднимался до фантастических высот вдохновения. Как-то,
отхлебнув  свежеприготовленного  настоя  ромашки,   отдал   его
обратно,  сопроводив одной-единственной фразой: "Отдает окном".
И сама она, и прислуга страшно удивились, потому что  никто  из
них  никогда  не  слышал,  чтобы  кто-нибудь  когда-нибудь  пил
вареное окно, однако сами попробовали настой, чтобы  понять,  в
чем дело, и поняли: отдает окном.
     Он был идеальным мужем: никогда в жизни ничего не поднял с
полу,  никогда  не  гасил  свет,  никогда  не закрывал двери. И
утром, в предрассветной темноте, когда на  рубашке  у  него  не
хватало  пуговицы, она слышала, как он говорил: "Человеку нужно
две жены, одна - для любви, а другая - для пришивания пуговиц".
Каждое утро, с первым глотком кофе или первой ложкой дымящегося
супа, он издавал душераздирающий вопль, который уже  никого  не
пугал,  и  тотчас  же  разражался: "Если я когда-нибудь уйду из
этого дома, знайте:  мне  надоело  вечно  ходить  с  обожженным
ртом".  Он  говорил,  что  в  доме  никогда  не  готовили таких
аппетитных и разнообразных обедов, как в те дни,  когда  он  не
мог  их  есть из-за того, что принял слабительное, и так убедил
себя, что все это - женины козни, что в конце концов соглашался
принимать слабительное только в том случае, если и  она  примет
его вместе с ним.
     До  смерти  устав  от его непонимания, она однажды, в день
рождения, попросила его сделать  ей  необычный  подарок:  целый
день   вместо  нее  заниматься  домашними  делами.  Предложение
показалось ему занятным, и  он  согласился,  и  на  самом  деле
ранним  утром  взялся  за  дело.  Он  приготовил  замечательный
завтрак, но забыл, что она терпеть не может яичницы  и  никогда
не  пила  кофе  с молоком. Потом принялся отдавать распоряжения
насчет именинного обеда на восемь персон и  с  головой  ушел  в
уборку  дома,  словом, так натрудился, стараясь управлять домом
лучше, чем она, что еще до  наступления  полудня  вынужден  был
капитулировать,  ничуть не устыдившись. С первого же момента он
понял, что не имеет ни малейшего представления о том,  что  где
находится,  особенно  в кухне, а слуги и пальцем не шевельнули,
чтобы помочь ему отыскать то или это, они  тоже  участвовали  в
игре.  К  десяти  часам  еще ничего не было решено относительно
обеда, потому что не  успели  убрать  дом,  даже  не  застелили
постели, не вымыли ванну, и он забыл, что нужно положить свежую
туалетную  бумагу,  переменить  простыни  и  послать  кучера за
детьми, и все время путал -  какие  обязанности  у  каждого  из
слуг:  кухарке  он  приказал стелить постели, а на кухню послал
горничных. В одиннадцать, когда гости  были  почти  на  пороге,
беспорядок в доме стоял такой, что Фермина Даса, хохоча в душе,
взяла   бразды  правления  в  свои  руки,  испытывая  вовсе  не
торжество,  как  ей  хотелось,  а  сострадание   к   совершенно
бесполезному  в  домашних  делах  супругу. Он залечил свою рану
обычным доводом: "Во всяком случае,  не  причинил  того  вреда,
какой  причинила  бы  ты, если бы взялась лечить моих больных".
Однако урок оказался полезным, и не только для  него.  Все  эти
годы  оба  они  разными  путями  шли к одному и тому же мудрому
заключению: невозможно жить вместе иначе, и любить  друг  друга
иначе  тоже  невозможно,  ибо  ничего труднее любви в этом мире
нет.
     В разгаре этой новой жизни Фермине Дасе не  раз  случалось
видеть Флорентино Арису на людях, все чаще, по мере того как он
делал  карьеру  в Карибском речном пароходстве, и она научилась
относиться к нему так естественно, что, бывало, могла  даже  не
поздороваться  с  ним  по  рассеянности.  Она слышала и то, что
говорили о нем, потому что в деловых кругах его осмотрительный,
но  неудержимый  подъем  вверх  по   служебной   лестнице   был
постоянной  темой  разговоров.  Она  замечала,  что и внешне он
меняется к  лучшему,  его  природная  робость  стала  выглядеть
загадочной  отстраненностью,  на  пользу  пошло  и  то,  что он
немного прибавил в весе, шла  ему  и  появившаяся  с  возрастом
медлительность,   и  проблему  нарождавшейся  лысины  он  решил
достойно. Единственное, чем он по-прежнему бросал вызов времени
и моде, была его  мрачная  одежда  -  давно  вышедшие  в  тираж
сюртуки,  всегда одна и та же шляпа, поэтические галстуки-банты
из галантерейной лавки его  матушки  и  траурные  зонты.  Но  в
памяти  Фермины Дасы остался другой образ, и в конце концов она
перестала связывать этого Флорентино Арису с тем томным юношей,
который вздыхал о ней под желтым листопадом в парке  Евангелий.
Во  всяком  случае,  она никогда не глядела на него равнодушным
оком и всегда была рада, если до  нее  доходили  о  нем  добрые
вести, потому что это как бы освобождало ее от чувства вины.
     И  когда она считала, что совершенно вымела его из памяти,
он вдруг появился  там,  где  она  меньше  всего  его  ожидала,
обернувшись  призраком  ее  былых  мечтаний. Она еще не ощущала
старости, только первое, легкое ее дуновение, и вдруг -  стоило
ей  услышать  раскаты  грома,  как  она чувствовала: в ее жизни
случилось непоправимое. Незаживающая рана,  открывшаяся  в  том
далеком  октябре,  грохотавшем громовым раскатами каждый день в
три часа пополудни в горах Вильянуэва,  с  годами  саднила  все
сильнее   и   оживляла  воспоминания.  В  то  время  как  новые
впечатления  меркли  в  памяти  уже   через   несколько   дней,
воспоминания  о  том  замечательном  путешествии  по  провинции
кузины  Ильдебранды  оживали  со  временем  так,   словно   все
случилось  только  вчера,  да  еще  с  извращенной  ностальгией
точностью. Вспоминалось горное селение Манауре,  одна  сплошная
улица,  прямая и зеленая, и тамошние птицы, сулившие счастье, и
дом с привидениями, где она просыпалась в  рубашке,  мокрой  от
непросыхающих слез Петры Моралес, которая умерла от любви в той
самой постели много лет назад. Вспоминался вкус гуайявы - нигде
и  никогда  больше  гуайява  не  казалась  такой  вкусной,  - а
знамений было так много, что их вещий шепот она порою принимала
за   шум   дождя;   вспоминались   и   топазовые    вечера    в
Сан-Хуан-де-ла-Сесаре,  где она выходила прогуляться с кортежем
своих ветреных и шумливых кузин, и как она старалась - изо всех
сил сжимала зубы, чтобы сердце не выскочило, когда подходила  к
телеграфу. Конечно же, она продала отцовский дом потому, что не
могла пересилить той, пришедшей из юности боли: маленький парк,
грустный  и  пустынный,  таким  он  виделся ей с балкона, вещий
запах гардений в жаркой ночи, страх перед  старинным  портретом
дамы,  который  она  испытывала  в  тот февральский день, когда
решилась ее судьба, словом, куда бы в прошлое она  ни  обращала
взгляд,  повсюду натыкалась на память о Флорентино Арнее. И тем
не менее ей вполне хватало ясности ума и душевного покоя, чтобы
осознать: то не  были  воспоминания  любви  или  раскаяния,  но
просто  досадные  образы,  от  которых порою набегала слеза. И,
того не ведая, чуть было  не  угодила  в  ловушку  сострадания,
которая сгубила стольких неосмотрительных жертв.
     Она  ухватилась  за  супруга. Это было в ту пору, когда он
нуждался в ней все больше, ибо был перед ней в проигрыше -  шел
на  десять  лет  впереди  и  уже испытывал танталовы муки один,
среди сгущавшихся туч старости; к тому же он  был  мужчиной,  а
значит, более слабым. После тридцати лет совместной супружеской
жизни  они  знали  друг  друга  так,  что превратились словно в
единое существо и частенько испытывали неловкость, угадывая  не
высказанную  другим мысль, или же попадали в смешное положение,
когда на людях один из них, опережая другого, говорил  то,  что
другой  как  раз  собирался  сказать.  Оба  старались  избегать
обыденных житейских недоразумений,  внезапных  вспышек  вражды,
взаимных    пакостей   и   нечаянных   всплесков   супружеского
блаженства. Именно в ту пору они любили друг друга как никогда,
без  спешки,  без   излишеств,   с   благодарностью   сознавая:
невероятно, но наконец-то они одолели враждебность. Разумеется,
жизнь  еще  готовила  им  смертельные  испытания,  но что им до
этого: они были уже на другом берегу.
     ***
     Дабы отпраздновать начало  нового  века  должным  образом,
была разработана целая программа публичных мероприятий, и самым
памятным  событием  оказался  первый  полет на воздушном шаре -
плод неистощимой выдумки  доктора  Хувеналя  Урбино.  Полгорода
сошлось  на Арсенальную площадь, чтобы с восторгом наблюдать за
подъемом  огромного  шара,  празднично  раскрашенного  в  цвета
национального  флага,  который  нес  первую  воздушную  почту в
Сан-Хуан-де-ла-Сьенагу, на расстояние тридцати миль по прямой к
северо-востоку. Доктор Хувеналь Урбино с супругой, которым  уже
случилось  пережить волнующий полет во время Всемирной выставки
в  Париже,  поднялись  в  плетеную  люльку  первыми,  вместе  с
инженером  полета  и еще шестерыми знатными гостями. При себе у
них  было  письмо  от  губернатора  провинции  к  муниципальным
властям       города       Сан-Хуан-де-ла-Сьенага,      которое
свидетельствовало для истории, что оно является первым почтовым
отправлением по  воздуху.  Хроникер  из  "Коммерческой  газеты"
спросил  Хувеналя  Урбино, каковы его последние слова, если ему
суждено погибнуть в полете, и  тот  не  замешкался  с  ответом,
наверняка навлекшим на него немало попреков.
     - На мой взгляд, - сказал доктор, - двадцатый век принесет
перемены всему миру, кроме нас.
     Затерянный  в простодушной толпе, распевавшей национальный
гимн, меж тем как  воздушный  шар  набирал  высоту,  Флорентино
Ариса почувствовал, что полностью согласен с кем-то, заметившим
в  сутолоке, что подобная авантюра - не для женщины, особенно в
том возрасте, в котором находилась Фермина Даса.  Однако  затея
оказалась  не такой опасной, как казалось. Скорее гнетущей, чем
опасной. Воздушный  шар  тихо  и  спокойно  добрался  до  места
назначения по неправдоподобно синему небу. Летели хорошо, очень
низко,  с приятным попутным ветром, сперва над отрогами снежных
гор, а потом - над обширными водами Больших болот.
     С небес увидели они, как видел их Господь  Бог,  развалины
очень древнего и героического города - Картахены-де-лас-Индиас,
самого красивого в мире, покинутого в панике перед чумою, после
того  как на протяжении трех веков он выдерживал многочисленные
осады  англичан  и  налеты  морских  разбойников.  Они  увидели
неповрежденные  стены, заросшие сорной травой улицы, крепостные
укрепления, изъеденные анютиными глазками, мраморные  дворцы  и
золотые  алтари  вместе  со  сгнившими  от  чумы вице-королями,
закованными в боевые доспехи.
     Они пролетели над свайными  постройками  Трохас-де-Катаки,
раскрашенными  в  безумные  цвета, где в специальных питомниках
выращивали  съедобных  игуан,  а  в  надозерных   садах   цвели
бальзамины  и  астромелии.  Сотни  голых  ребятишек бросались в
воду, их подначивали громкими криками, и ребятишки  прыгали  из
окон,   сигали  с  крыш  домов,  через  борта  каноэ,  которыми
управляли с поразительной ловкостью, и сновали в  воде,  словно
рыбы-бешенки,  стараясь  выловить свертки с одеждой, пузырьки с
карамельками от кашля и какую-то еду, которую красивая  женщина
в  шляпе  с  перьями,  милосердия  ради,  швыряла им сверху, из
плетеной люльки воздушного шара.
     Они пролетели над океаном теней,  блуждающих  в  банановых
зарослях,  и  тишина,  поднимавшаяся снизу, окутывала их словно
смертоносный пар; Фермина Даса  вспомнила  себя  трехлетней,  а
может,  четырехлетней  девочкой: она шла в сумеречных зарослях,
мать вела ее за руку, и сама мать  была  почти  девочкой  среди
других  женщин  в  муслиновых,  как  и  она, платьях, под белым
зонтиком и  в  широкополой  шляпе  из  легкого  газа.  Инженер,
наблюдавший  мир через подзорную трубу, заметил: "Как будто все
вымерли". Он передал трубу доктору Хувеналю  Урбино,  и  доктор
увидел  повозки,  запряженные  волами,  посреди  пашни,  столбы
железнодорожного  полотна,  застывшие  оросительные  канавы,  и
повсюду,  куда  ни  глянь, глаз натыкался на человеческие тела.
Кто-то знающий сказал,  что  на  Больших  болотах  свирепствует
чума.   Доктор   Урбино,  разговаривая,  не  отрывал  от  глаза
подзорную трубу.
     - По-видимому,  какая-то  особая  разновидность  чумы,   -
сказал он. - Каждого мертвеца добивали выстрелом в затылок.
     Потом  они  пролетели  над пенистым морем и без осложнений
опустились на  раскаленный  берег,  растрескавшаяся  селитряная
почва  жгла  огнем.  Именно  там  поджидали  их местные власти,
защищенные  от  солнца  лишь  зонтиками  из  газет,   школьники
размахивали  флажками  в  такт  торжественным  гимнам, королевы
красоты в картонных золотых коронах держали  в  руках  пожухлые
цветы  и  папайи  из  процветающего селения Гайра, в те времена
лучшего на всем Карибском побережье. Но Фермине  Дасе  хотелось
только   одного:   увидеть   еще   раз  родное  селение,  чтобы
сопоставить увиденное с  давними  впечатлениями,  однако  из-за
чумы в селение не позволили идти никому. Доктор Хувеналь Урбино
вручил  историческое  письмо,  которое, конечно же, затерялось,
так что никто никогда его больше не видел, а весь  кортеж  чуть
не   задохнулся  в  дурмане  торжественных  речей.  Наконец