ениями юношей, поступающих
в Эколь Нормаль. Вот каким я был идиотом, возможно, таким  и  остался  бы,
если  б  за  два  месяца  до  конкурсных  экзаменов  не  началось  у  меня
кровохарканье, которое привело мою мать в такой ужас, что мне пришлось все
бросить.


   Так я поплатился за то, что слишком много зубрил в детстве и в  юности;
когда мальчик растет,  развивается,  нельзя  ему  безнаказанно  сидеть  до
глубокой ночи за письменным столом, согнувшись над  тетрадями  и  книгами,
знать не зная никаких физических упражнений.
   Письмо мое наскучило тебе?  Ужасно  боюсь  наскучить.  Но,  умоляю,  не
пропускай  ни  одной  строчки.  Уверяю  тебя,  я  говорю  только  о  самом
необходимом: вся трагедия нашей с тобой жизни проистекает из  этих  мелких
событий, - ты их не знала или забыла о них.
   К тому же я, как ты могла убедиться из первых же  строк  моего  письма,
вовсе не собираюсь щадить себя. Тут немало найдется  приятного  для  твоей
ненависти...  Ну  да,  да...  не  возражай,  пожалуйста:  ведь   если   ты
когда-нибудь и думаешь обо мне, то всегда враждебно.


   Боюсь, однако, что я несправедлив к тому  хилому  мальчугану,  каким  я
был, к заморышу, корпевшему над толстыми справочниками и словарями.  Когда
я читаю воспоминания детства других людей и вижу, какой светлый рай встает
у них у всех перед глазами, я думаю с  тоской:  "А  я?  Почему  моя  жизнь
всегда была такой унылой пустыней? Может быть, я просто позабыл то, о  чем
вспоминают другие? Может  быть,  и  я  знал  в  детстве  такие  же  дивные
радости?.." Увы! я вижу и на  заре  жизни  только  остервенелую  зубрежку,
яростную борьбу за первое  место,  злобное  соперничество  с  двумя  моими
одноклассниками по прозвищу Енох и Родриго. Я инстинктивно отвергал всякую
дружбу с товарищами. Ореол моих успехов и даже мое высокомерие,  помнится,
привлекали ко мне некоторых школьников. Я свирепо отталкивал всякого,  кто
выражал мне свою симпатию, терпеть  не  мог  "сантиментов".  Будь  я  даже
профессионалом литератором, и то мне бы не удалось извлечь из воспоминаний
о своей школьной жизни ни одной умилительной страницы. Погоди...  все-таки
был один проблеск чувствительности, но очень слабый, почти  незаметный.  Я
часто думал об отце, которого едва помнил, и мне иногда удавалось  убедить
себя,  что  папа  не   умер,   -   нет,   были   какие-то   необыкновенные
обстоятельства, и он куда-то исчез. Возвращаясь из лицея,  я  бегом  бежал
домой по улице Сент-Катрин, прямо по мостовой, лавируя между экипажами,  -
по тротуару идти было слишком долго, очень уж много там сновало  прохожих.
Я стремглав взлетал по лестнице. Мать сидела у окна, чинила белье.  Папина
фотография висела на обычном своем месте - справа от кровати. Я  милостиво
позволял матери целовать меня, но едва отвечал на ее расспросы и сразу  же
садился за уроки.
   Лишь только у меня началось кровохарканье,  так  круто  изменившее  мою
судьбу, мать увезла меня в Аркашон, и я провел в сельском домике на берегу
залива долгие и такие мрачные месяцы: ведь из-за того,  что  здоровье  мое
было подорвано, рухнули мои мечты  о  профессорской  карьере.  И  я  очень
сердился на маму: для нее такая трагедия совсем не имела значения,  и  мне
казалось, что она не заботится о моей будущности.  А  бедная  мама  каждый
день с трепетом ждала "часа термометра". От еженедельного взвешивания моей
особы зависела и ее скорбь и ее  радость.  Много  лет  спустя,  когда  мне
пришлось изведать, как горько лежать больным, если никого решительно  твоя
болезнь не тревожит, я подумал: судьба справедливо наказывает меня за  мою
черствость, за то что я не ценил обожавшую меня мать.
   С первых  же  весенних  дней  я  "выправился",  как  говорила  мама,  и
буквально воскрес. Стал шире в плечах, возмужал. Мой организм, совсем было
захиревший от нездорового образа жизни, окреп и развился в сухой  лесистой
местности, покрытой зарослями толокнянки, дрока и  соснами,  под  которыми
приютился Аркашон, - в те годы он еще был просто деревней.
   И как раз в это время мать сообщила мне, что она нисколько не боится за
мою будущность, ибо у нас с ней есть весьма недурное состояние,  и  оно  с
каждым годом все увеличивается. Спешить мне не к чему, тем более,  что  от
военной службы меня, наверно, освободят.  У  меня  врожденный  дар  слова,
поражавший всех моих учителей. Мне лучше всего  поступить  на  юридический
факультет; там все науки я постигну без особого труда и очень скоро  стану
знаменитым  адвокатом,  а  если   захочу,   могу   заняться   политической
деятельностью. Размечтавшись, мама говорила, говорила, открывая  мне  свои
планы, а я слушал ее в угрюмом, злобном молчании, рассеянно глядя в окно.
   Я  уже  начал  "ухаживать".  Мама  наблюдала  за   мной   с   боязливой
снисходительностью. Позднее, когда мне пришлось жить в кругу твоих родных,
я увидел, каким важным пороком считают в религиозной семье  распущенность.
Но моя мать видела тут лишь одну опасность: как бы это не повредило  моему
здоровью. Убедившись, что я не злоупотребляю такого  рода  удовольствиями,
она стала смотреть сквозь пальцы  на  мои  вечерние  отлучки  и  требовала
только, чтобы к двенадцати  часам  я  был  дома.  Не  бойся,  я  не  стану
рассказывать о своих юношеских любовных шалостях. Я знаю, тебя приводят  в
ужас такие истории, да и похождения-то у меня были весьма убогие.
   Но они стоили мне довольно дорого, и я страдал из-за  этого.  Мне  было
обидно, что во мне самом так мало привлекательного, что и молодость мне не
помогает. А ведь, кажется, я  не  был  уродом.  Черты  лица  у  меня,  как
говорится, правильные. Женевьева - вылитый мой портрет, а в  девушках  она
была очень хороша. Но  я  принадлежу  к  той  породе  людей,  про  которых
говорят, что у них нет молодости. Неприятно смотреть на  угрюмого  малого,
когда в нем совсем нет юной  свежести.  Одним  уж  своим  хмурым  видом  я
Замораживал людей. И чем лучше я  это  сознавал,  тем  больше  мрачнел.  Я
никогда не умел одеваться, выбрать галстук, красиво завязать его.  Никогда
я не умел беззаботно отдаться минуте  веселья,  посмеяться,  подурачиться.
Невозможно даже  было  представить,  чтоб  меня  кто-нибудь  пригласил  на
веселую приятельскую пирушку; такие гости, как я,  своим  мрачным  обликом
испортят всем настроение. К тому же я был очень обидчив и  не  выносил  ни
малейшей насмешки. Зато уж если мне, бывало, вздумается  пошутить,  то  я,
совсем того и не  желая,  наносил  удары  дубиной,  а  такие  насмешки  не
прощаются. Я грубо издевался над какой-нибудь смешной чертой  в  человеке,
над  его  физическим  недостатком,  о  котором  следовало  бы  молчать.  С
женщинами  же  из  робости  и  из  гордости  я   говорил   наставительным,
снисходительным тоном, а они этого, как известно, терпеть не могут.  Я  не
понимал толку в их туалетах. Чувствуя,  что  я  не  нравлюсь  женщинам,  я
"назло им" старался подчеркнуть в себе все,  что  им  внушает  отвращение.
Словом, моя молодость была длительным самоубийством. Я нарочно  спешил  не
понравиться, боясь, что это выйдет и без моих старений, само собой.
   Не знаю, прав я тут был или нет, но я во всем винил мать. Мне казалось,
что я расплачиваюсь за то, что в детстве она, на мою  беду,  слишком  меня
нежила, лелеяла, опекала, от всего оберегала. И  в  юности  я  был  с  ней
невероятно жесток и груб. Я упрекал ее за  то,  что  она  чересчур  сильно
любит меня. Я не прощал ей того великого чувства, которое лишь она одна  в
целом свете дарила мне, той самоотверженной любви,  которую  никто  другой
никогда не дал мне изведать. Прости, что я опять  говорю  об  этом,  но  в
мыслях о матери я черпаю силу переносить свое одиночество,  твое  глубокое
равнодушие ко мне. Ведь это справедливая расплата. Бедная мама  уже  давно
уснула вечным сном, воспоминание о ней еще живет только в  усталом  сердце
старика, каким я стал, - а как бы она страдала, если б  могла  предвидеть,
что судьба отомстит мне за нее.
   Да, я был жесток с матерью. Как невеселы были наши трапезы в  маленькой
столовой сельского домика при свете висячей лампы! Я едва  отвечал  на  ее
робкие вопросы или же, вдруг,  вспылив,  разражался  гневом  по  малейшему
поводу, а то  и  совсем  без  всякого  повода.  Она  не  пыталась  понять,
разобраться  в  причинах  моей  злобы,  принимая  ее  как  гнев  какого-то
божества. "Это болезнь, -  говорила  она,  -  тебе  просто  нужна  нервная
разрядка..."  И  она  добавляла,   что   как   женщине   малообразованной,
невежественной, ей меня не понять: "Конечно, какая  же  я  тебе  компания?
Молодому человеку не очень-то весело со стариками и старухами". И хотя она
была всегда очень бережлива, чтоб  не  сказать  скуповата,  -  она  теперь
давала мне больше денег, чем я просил, сама толкала меня на всякие  траты,
привозила мне из Бордо нелепые, пестрые,  галстуки,  которые  я  не  желал
надевать.
   Мы подружились с соседями. Я стал ухаживать за их дочерью, хотя она мне
совсем не нравилась; девушка эта проводила зиму в Аркашоне по  предписанию
врачей: мама с ума сходила от страха,  что  я  заражусь  чахоткой  или  же
скомпрометирую девицу и вынужден буду жениться на ней.  Я  теперь  уверен,
что упорно (хотя и тщетно) добиваясь победы над этой  барышней,  я  просто
хотел доставить неприятность матери.


   Через год мы вернулись в Бордо. Жили мы уже в другом месте. Мать купила
дом на бульваре и ничего мне об этом не говорила, желая сделать сюрприз. Я
был поражен, когда дверь нам отпер лакей.  Мать  отвела  мне  весь  второй
этаж. Все вокруг  блестело  новизной.  Втайне  я  был  восхищен  роскошной
обстановкой (хотя, думается, теперь бы она мне показалась ужасной), но все
беспощадно  раскритиковал  и  выразил  беспокойство  по  поводу   огромных
расходов.
   И тогда мама, ликуя, отдала мне отчет в положении наших дел, хотя и  не
обязана была это делать (большая часть нашего состояния принадлежала лично
ей, как ее приданое). Пятьдесят тысяч франков ежегодного дохода, не считая
тех денег, какие  давала  вырубка  лесных  дач,  -  следовательно  по  тем
временам да еще по понятиям провинциалов я обладал "недурным"  состоянием,
и  любой  молодой  человек,  оказавшись  на  моем  месте,  постарался   бы
воспользоваться  им,  чтоб  получить  доступ  в  высшее  общество  города.
Честолюбия во мне было достаточно, но я не мог скрывать от своих товарищей
по факультету, какие враждебные чувства я к ним питал. Почти все они  были
отпрысками аристократических  семейств,  воспитывались  у  иезуитов,  а  я
учился в казенном лицее, мой дед был пастухом; я не мог им простить  своей
зависти к их изысканным манерам. Правда, я находил, что эти молодые щеголи
гораздо ниже меня по своему  умственному  развитию.  Завидовать  ничтожным
фатам, которых презираешь! Такое постыдное чувство может отравить человеку
жизнь. Да, я завидовал этим юношам и презирал их; а их надменность  (может
быть, мнимая) еще больше распаляла во мне злобу против них. И такая  уж  у
меня натура, что мне ни разу и в голову не приходило попробовать завоевать
их симпатию, - напротив, я  с  каждым  днем  все  больше  сближался  с  их
противниками. Ненависть к религии, так долго являвшаяся моей преобладающей
страстью, доставившая тебе столько  страданий  и  навсегда  сделавшая  нас
врагами, родилась во мне на юридическом факультете в 1879 и в 1880  годах,
- в те годы, когда в палате вотировали статью седьмую знаменитого  декрета
и когда изгнали из Франции иезуитов.
   До той поры я был равнодушен к вопросам религии.  Мать  никогда  их  не
затрагивала, разве только скажет, бывало: "Что мне беспокоиться?  Если  уж
такие люди, как мы, не попадут в царство небесное, так, значит,  и  никого
туда не пустят". В младенчестве она меня  окрестила.  Я  ходил  к  первому
причастию, когда учился в лицее, но эта церемония  оставила  во  мне  лишь
смутное воспоминание, как  о  какой-то  скучной  формальности.  Во  всяком
случае  больше  я  уже  никогда  не  причащался.  В  вопросах  религии   я
по-прежнему оставался круглым  невеждой;  в  детстве,  встречая  на  улице
священников, я смотрел на них как на забавных ряженых, как на карнавальные
маски. Я никогда не задумывался  над  такого  рода  проблемами,  а  когда,
наконец,  столкнулся  с  ними,  то  подошел  к  религии  исключительно   с
политической точки зрения.
   Я организовал  из  бывших  студентов  кружок;  мы  собирались  в  "Кафе
Вольтера", и там я упражнялся в красноречии. В личной своей  жизни  я  был
весьма застенчив и робок, а в  публичных  словопрениях  становился  совсем
другим человеком. У меня нашлись почитатели, мне  приятно  было  слыть  их
главой, хотя в глубине души я презирал их не меньше, чем богатых буржуа. Я
злился на них за то, что они простодушно раскрывали те жалкие  побуждения,
которые руководят ими в жизни, - точно такие же побуждения были и  у  меня
самого, что заставляло меня вдумываться в свои чувства.  Все  эти  молодые
люди были сыновьями мелких чиновников, учились  в  школах  на  стипендиях,
были умны и честолюбивы, но отравлены желчной завистью и злобой.  Мне  они
льстили, но не любили меня. Иногда я угощал их обедом в  ресторане  -  это
бывало для них целым событием, о котором они долго потом толковали. Но мне
были противны их манеры. Иной раз  я  не  мог  удержаться  от  язвительной
насмешки, которая жестоко их оскорбляла и навсегда занозой впивалась им  в
сердце.
   А вот моя ненависть к религии была вполне искренней. Мучило меня  также
и некоторое стремление к социальной справедливости. Я заставил мать снести
саманные лачуги, в которых  жили  наши  арендаторы-испольщики,  питавшиеся
черным хлебом и маисовой кашей. Впервые она попыталась было воспротивиться
мне:
   - Ты, что ж, думаешь, они тебе будут благодарны?..
   Но никаких иных подвигов я не совершил. Я страдал от сознания того, что
меня сближает с моими противниками общая нам всем алчность:  к  землям,  к
деньгам. Есть на свете классы собственников и  есть  неимущие.  Мне  стало
ясно, что я всегда буду  в  лагере  собственников.  Состояния  у  меня  не
меньше, а может быть и больше, чем у тех спесивых денди, которые, как  мне
казалось, отворачивались, когда замечали меня, но, конечно, не  отказались
бы пожать мне руку, если б я протянул ее. Кстати сказать, и правые и левые
не раз попрекали меня на публичных собраниях за то, что я - владелец  двух
тысяч гектар леса да еще виноградников. Прости, что я так мешкаю.  Но  без
всех этих подробностей тебе не понять, что значила  для  такой  уязвленной
души, как моя, встреча с тобою и  наша  любовь.  Я,  крестьянский  сын,  у
которого мать "ходила  в  платочке",  и  вдруг  стал  женихом  мадемуазель
Фондодеж! Это было просто невероятно, непостижимо.



3

   Прервал свое послание, - во-первых потому, что стемнело,  а  во-вторых,
услышал внизу разговор. Не очень громкий разговор. Наоборот, вы  говорили,
понизив голос, и как раз это меня беспокоило. Когда-то из своей спальни  я
прекрасно мог следить за вашими беседами. Но теперь вы  от  меня  таитесь,
все шушукаетесь. Недавно ты мне сказала, что я стал туг на ухо. Вовсе нет:
я хорошо слышу далекий стук поезда на железнодорожном мосту. Нет, нет я не
глухонемой. А вы нарочно говорите вполголоса, вы не хотите, чтоб я  слышал
ваши слова. Что вы от меня скрываете? Дела, что ли, идут плохо? Недаром же
вокруг тебя собралась вся семья, и все идут, высунув язык, как собаки. Тут
и милый зять - маклер по продаже  вин,  и  муж  нашей  внучки,  убежденный
бездельник, и любезный сынок Гюбер... А между тем ведь он банкир,  к  нему
отовсюду текут деньги, и этот малый дает по двадцать процентов дивидендов.
На меня не рассчитывайте: я из своих рук ничего не выпущу. Уверен, что  ты
нынче вечером будешь мне нашептывать: "Очень было  бы  просто  продать  на
сруб сосняк". Ты мне припомнишь, что обе дочки Гюбера  живут  у  родителей
своих мужей, ибо не получили денег на то, чтоб зажить своим  хозяйством  и
обзавестись обстановкой. "У нас на чердаке уйма  всякой  мебели,  она  там
только пылится, портится. Ну что нам стоит дать им "на время"  эти  вещи?"
Да, да, уверен, что ты сейчас будешь ко мне с этим приставать. "Обе внучки
на нас сердятся и больше не ездят к нам... Я лишена радости  видеть  милых
внучек..." Несомненно, вы как раз об этом и шепчетесь.


   Перечел эти строки, написанные вчера словно в каком-то бреду. Как я мог
поддаться такой злобе? И в сущности я не  письмо  пишу,  а  веду  дневник.
Возобновляю свое  послание.  Как  быть?  Зачеркнуть  написанное  и  начать
по-другому? Невозможно. Время не  терпит.  Как  написалось,  так  пусть  и
остается. Да ведь я и хотел все тебе открыть без утайки, чтоб ты заглянула
в самые глубокие тайники души моей. Вот уже тридцать лет, как  я  в  твоих
глазах  автомат,  выбрасывающий  тысячефранковые   кредитки,   -   автомат
неисправный, работающий плохо, надо его  постоянно  встряхивать,  пока  не
удастся  его  вскрыть  и  выпотрошить,  полными   пригоршнями   вытаскивая
запрятанные в нем деньги.
   Вот опять я поддался необузданной злобе. Возвращусь-ка лучше к тому, на
чем я остановился вчера. Постепенно я дойду до истоков моего  неистовства.
Припомню ту роковую ночь... Но сначала надо воскресить в твоей памяти нашу
первую встречу.


   В августе 1883 года я находился с матерью в  Люшоне.  В  те  времена  в
"Отеле  Скарона"  полно  было  мягких  кресел,  диванов,  пуфов,   искусно
сделанных чучел пиренейских серн. А благоуханья липовых аллей в Этиньи мне
не забыть! Прошло столько лет, но когда цветут липы, мне все кажется,  что
я  слышу  именно  тот  дивный  запах.  По  утрам   меня   будили   ослики,
постукивавшие копытцами по мостовой, позвякивание  их  бубенцов,  щелканье
бича погонщиков. Горные ключи бежали даже по улицам. Мальчишки  разносчики
выкрикивали "розанчики", "рогульки" и молочные  хлебцы.  Проезжали  конные
проводники; я смотрел, как отправляются на прогулку кавалькады.
   Весь второй этаж занимало семейство  Фондодеж.  Им  отвели  апартаменты
короля Леопольда. "Вот транжиры!" - говорила мама. Это не мешало им всегда
платить с запозданием (в Бордо они арендовали  большой  земельный  участок
для хранения товаров, который у нас имелся близ пристани).
   В гостинице мы  с  мамой  обедали  за  общим  столом,  а  вам  подавали
отдельно. Я хорошо помню ваш круглый столик у окна и сидевшую за ним  вашу
тучную бабушку, прикрывавшую лысую голову черной  кружевной  наколкой,  на
которой дрожали бисерные висюльки. Мне все казалось, что старуха улыбается
мне, - это обманчивое впечатление создавалось из-за того, что у  нее  были
крошечные  прищуренные  глазки  и  рот  до  ушей,  узкий,  как  щель.   Ей
прислуживала монахиня с  одутловатым  желчным  лицом,  окаймленным  белыми
лопастями туго накрахмаленного "апостольника".  А  как  хороша  была  твоя
мать!.. Красавица! Всегда в черном: она носила траур по двум своим умершим
сыновьям. Я сначала влюбился не в тебя, а в нее и потихоньку ею любовался.
Меня волновали ее прекрасные обнаженные руки и шея. Она не носила  никаких
драгоценностей. Я строил в своем воображении чисто  стендалевскую  завязку
романа и давал себе слово к вечеру обязательно заговорить с ней или сунуть
ей записку. Тебя же я почти не замечал.  Я  внушил  себе,  что  в  молодых
девицах нет ничего интересного. А к тому же у тебя была  такая  надменная,
уничтожающая манера  не  обращать  внимания  на  окружающих,  -  ты  таким
способом выражала им свое презрение.
   Однажды, возвратившись из казино, я оказался свидетелем разговора между
моей  матерью  и  мадам  Фондодеж,  которая  говорила  чересчур  любезным,
вкрадчивым тоном,  как  полагается  воспитанному  человеку,  не  желающему
опуститься  до  низкого  уровня  своего  неотесанного  собеседника.  Мама,
наоборот, нисколько не стеснялась и не понижала голоса: ты в  моих  руках,
голубушка,  и  я  тебя  прижму.  В  ее  глазах  г