ен был любить, умерли; умерли те, кто  мог
бы меня любить. А к тем, кто остался в живых,  мне  не  найти  дороги,  не
открыть их внутреннего облика, - не успеть мне, да и сил уже  нет.  Теперь
во мне все, даже голос,  даже  движения,  даже  смех  -  принадлежат  тому
чудовищному уроду, которого я противопоставил миру, уроду, которому я  дал
свое имя.


   Кажется, именно такие мысли бродили у меня в голове, когда  я  стоял  в
винограднике, опершись на столбик, и глядел на далекие луга Икема, залитые
светом заходящего солнца. Случай, о котором я здесь  расскажу,  несомненно
еще больше прояснил эти думы, но они уже возникли у меня  в  тот  вечерний
час, когда я возвращался домой,  до  глубины  души  проникнутый  ощущением
тишины и покоя, спускавшихся на землю;  от  деревьев  протянулись  длинные
тени, весь мир был приятием, кротостью; дремавшие холмы как будто  сгибали
спину, - казалось, они ждали туманов и мрака ночного - а тогда они,  может
быть, прилягут и уснут человеческим сном.


   Я надеялся, что Женевьева и Гюбер уже приехали и ждут меня дома, - ведь
они обещали пообедать со мной. Впервые в жизни я хотел, чтоб они побыли со
мной, впервые радовался свиданию с ними.  Мне  не  терпелось  показать  им
новую свою душу. Ведь  нельзя  же,  нельзя  терять  ни  минуты,  мне  надо
поскорее их узнать, и пусть они узнают меня.  Успею  ли  я  перед  смертью
проверить испытанием свое открытие? Я вихрем пронесусь по  длинному  пути,
ведущему к сердцам моих детей, преодолею все  преграды,  разделяющие  нас.
Клубок змей, наконец, рассечен; я очень быстро завоюю любовь своих  детей,
и они будут плакать обо мне, когда закроют мне глаза.
   Оказалось, они еще не приехали. Я сел на  скамью  близ  дороги,  -  все
слушал,  внимательно  слушал,  не  загудит  ли  мотор.  Чем   больше   они
запаздывали, тем больше хотелось мне увидеть  их.  Вспыхнул  было  прежний
гнев: им, значит, все равно, что я жду их тут, волнуюсь!  Для  них  совсем
неважно, что я из-за них мучаюсь, это они нарочно!.. Потом я  спохватился:
может  быть,  они  запаздывают  по  какой-нибудь   неизвестной   мне,   но
уважительной причине; совершенно напрасно я по старой привычке  злобствую.
Прозвонил колокол, возвещая час обеда. Я направился в кухню сказать Амели,
что надо еще немножко подождать. Весьма редко мне случалось заглядывать  в
эту кухню с почерневшими потолочными балками,  к  которым  подвешены  были
окорока. Я сел на соломенный стул у огня. До моего появления Амели, ее муж
и наш приказчик Казо весело  разговаривали,  -  я  еще  издали  слышал  их
громкий смех. Как только  я  вошел,  они  умолкли.  Всегда  меня  окружает
атмосфера страха и почтения. Я никогда не разговариваю со слугами. Меня не
назовешь  требовательным,  придирчивым  хозяином.  Нет,  слуги  просто  не
существуют для меня - я их не вижу, не замечаю. Но в тот вечер мне  как-то
было легче возле них. Раз мои дети не приехали, отчего бы мне не пообедать
за некрашеным столом, на котором кухарка рубит мясо?  Казо  тотчас  удрал,
Эрнест принялся надевать белую куртку, в которой он всегда прислуживал мне
за столом. Его молчание действовало на меня угнетающе. Я не мог придумать,
что бы ему такое сказать. Мне  ровно  ничего  не  было  известно  об  этой
супружеской паре, которая верой и правдой служила мне  уже  двадцать  лет.
Наконец, я вспомнил,  что  их  дочь,  выданная  замуж  в  Совтер,  однажды
приезжала навестить родителей и привезла кролика, за которого Иза не стала
ей платить, так как гостья пила и ела в нашем доме. Не поворачивая головы,
я торопливо произнес:
   - Ну что, Амели, как ваша дочка? Все в Совтере живет?
   Амели склонила ко мне свое темное,  обветренное  лицо  и,  поглядев  на
меня, ответила:
   - Да ведь вы же знаете  -  умерла  она.  Двадцать  девятого  числа,  на
святого Михаила, как раз десять лет будет. Разве вы не помните?
   Муж ее ничего не сказал, только сурово посмотрел на меня:  он  подумал,
что я нарочно притворяюсь, будто забыл об их несчастье.
   Я пробормотал: "Простите меня... Стар стал... голова не работает..."  И
как всегда, когда я чем-нибудь бываю смущен и робею, у меня вырвался тихий
смешок, - я не мог подавить этого нелепого смеха.  Эрнест  сказал  обычным
своим тоном: "Кушать подано".
   Я встал и направился в плохо освещенную столовую, сел за стол  напротив
Изы - тени Изы. А вон там прежде сидела Женевьева, дальше - аббат  Ардуэн,
а рядом с ним - Гюбер... Я искал глазами стоявший когда-то между  окном  и
буфетом высокий стульчик Мари, - он после нее служил Янине, а потом дочери
Янины. Я с трудом проглотил несколько кусочков;  мне  страшен  был  взгляд
человека, прислуживавшего за столом.


   В гостиной топился камин, жарко  пылали  сухие  лозы.  В  этой  комнате
сменявшие друг друга поколения,  как  море,  отступающее  в  часы  отлива,
оставили свои ракушки -  альбомы,  шкатулочки,  дагерротипы,  карселевские
кенкеты [масляные лампы]. В горках хранились мертвые безделушки. Со  двора
доносился тяжелый стук  конских  копыт  и  скрип  деревянного  пресса  для
винограда, работавшего у самого дома.  Звуки  эти  надрывали  мне  сердце.
"Дети, милые вы мои, почему не приехали?" -  жалобно  стонал  я.  Если  бы
слуги услышали,  они,  верно,  подумали  бы,  что  кто-то  чужой  сидит  в
гостиной, они не узнали бы моего голоса, не поверили бы, что  так  говорит
тот негодяй, который, как они думали, притворился, будто ничего не знает о
смерти их дочери. Жена, дети, хозяева и слуги - все,  казалось,  составили
заговор против моей души и диктовали мне мерзкую мою роль. Я так и  застыл
в той злобной позе, какую принудили меня принять. Мой облик соответствовал
образу, созданному их ненавистью ко мне. Экое  безумие  надеяться,  что  в
шестьдесят восемь лет я поднимусь против течения и заставлю их увидеть  во
мне другого человека! А ведь я именно другой и всегда был  другим!  Мы  же
видим лишь то, что привыкли видеть. Вот я и вас-то не вижу  по-настоящему,
бедные мои дети. Будь я помоложе, не так резко определился бы у меня склад
души, не так крепко укоренились бы привычки. Впрочем, я и в молодости вряд
ли мог бы освободиться от злых чар. Сила  для  этого  нужна.  Какая  сила?
Чья-то помощь нужна. Да, нужен тот, кто поручился бы перед людьми,  что  я
одержал победу над собой, тот, кому близкие мои поверили бы и  увидели  бы
меня иным; нужен некий верный свидетель, кто сказал  бы  правду  обо  мне,
снял бы с моих плеч мерзкое бремя и возложил его на себя...
   Даже лучшие не могут одни, без помощи, научиться любить; для того чтобы
не бояться смешных черт,  пороков,  а  главное,  людской  глупости,  нужно
обладать тайной любви, которую мир уже не знает. И пока не  откроют  вновь
эту тайну, напрасны будут старания изменить условия жизни людей; прежде  я
думал, что только из эгоизма я сторонился всех экономических и  социальных
проблем. Я  был  сущим  чудовищем,  замкнувшимся  в  своем  одиночестве  и
равнодушии к людям, - это верно,  но  у  меня  было  сокровенное  чувство,
смутная уверенность, что ничему не помогут революции и внешние перемены  в
облике нашего мира, - нет, надо проникнуть  в  сердце  мира.  Я  ищу  того
единственного, кто мог бы одержать такую победу; надо, чтобы  сам  он  был
сердцем человеческих сердец, пылающим средоточием всей их  любви.  Желание
мое, быть может,  уже  было  молитвой.  Еще  бы  немного,  и,  пожалуй,  я
опустился бы на колени и, облокотившись на  кресло,  сложил  руки,  -  так
делала в летние вечера Иза, а трое малышей стояли вокруг нее, цепляясь  за
ее платье. Возвращаясь с прогулки, я видел их в освещенное окно,  старался
приглушить свои шаги и, оставаясь невидимым в темном саду, смотрел на  эту
молящуюся группу! "Простершись пред тобой, господи, - вслух говорила  Иза,
- возношу тебе благодарение за то, что дал ты мне сердцем познать  тебя  и
возлюбить..."
   А теперь вот я стою посреди этой комнаты, и ноги едва  держат  меня,  я
пошатываюсь, как будто меня ударили в грудь. Я все думаю  о  своей  жизни,
всматриваюсь в нее. Нет, не  поднимешься  против  течения  столь  мутного,
грязного потока. Таким я был ужасным человеком, что за всю жизнь у меня не
нашлось ни одного друга. А все же, - говорил я себе, - не  потому  ли  так
случилось, что я никогда не умел надевать личину? Если б все  люди  ходили
без масок, как я ходил в продолжение полувека, пожалуй,  они  дивились  бы
тому, что очень мало разницы в их нравственном уровне.  Ведь  если  правду
говорить, никто  не  показывает  своего  лица,  никто!  Большинство  людей
обезьянничают, рисуются, изображают возвышенные, благородные чувства. Сами
того не ведая, они подражают литературным героям или кому-нибудь  другому.
Святые знали, видели, что у людей творится в душе, и потому  ненавидели  и
презирали себя. Я не внушал бы окружающим отвращения, если б не  показывал
им свое нутро так открыто, так обнаженно, без всяких прикрас.
   Вот какие мысли преследовали  меня,  когда  я  бродил  в  полумраке  по
гостиной, натыкаясь на тяжеловесную мебель из палисандрового или  красного
дерева, - на увязнувшие в песках  обломки  прошлого  моей  семьи.  Столько
людей, чьи тела ныне уже  истлели,  когда-то  опирались  на  эти  столики,
сидели в этих креслах, лежали на этих оттоманках. Малыши запачкали  своими
башмачками диван, когда  забирались  на  него  и,  удобно  расположившись,
рассматривали   картинки   в   переплетенном    комплекте    какого-нибудь
иллюстрированного журнала на 1870-й год. Обивка так и осталась  темноватой
в тех местах, где ее касались маленькие  ножонки.  Ветер  с  воем  носится
вокруг дома, метет опавшие листья тополей. Опять позабыли запереть  ставни
в одной из спален.



19

   На следующий день я с тревожным нетерпением ждал почты. Я бродил взад и
вперед по аллеям сада, как бродила когда-то Иза, с беспокойством  поджидая
запоздавших детей. "Что случилось? - думал я. - Поссорились  они?  Заболел
кто-нибудь?"  Я  "ужасно  расстраивался".  По  части  придумывания  всяких
страхов я оказался таким же мастером, как  Иза,  и  все  не  мог  отогнать
черные мысли. Я долго блуждал среди виноградников, ничего не видя,  ничего
не замечая, как это свойственно человеку,  когда  его  гложет  забота,  но
помнится, от моего внимания не ускользала перемена, происшедшая во мне.  Я
даже был доволен своей тревогой. В тумане  гулко  разносились  все  звуки,
долину  было  слышно,  но  не  видно.  По  длинным  полосам   виноградника
разлетелись трясогузки и перепелки, осаждая еще не подгнившие гроздья. Люк
в детстве любил эти утренние часы ранней осени...
   Наконец,  принесли  почту.  Короткое  письмецо  Гюбера,  присланное  из
Парижа, не успокоило меня. Он писал, что ему неожиданно  пришлось  выехать
по срочному делу: довольно серьезные неприятности, о которых он  расскажет
по возвращении, вернуться же он собирается послезавтра.  Я  думал,  что  у
него какие-нибудь осложнения со  стороны  финансовой  инспекции,  -  может
быть, он позволил себе что-нибудь незаконное.
   К середине дня я уже не мог выдержать, велел отвезти меня на  вокзал  и
взял билет в Бордо, хотя обещал детям никогда не  ездить  один.  Женевьева
жила теперь в нашем старом доме. Я столкнулся  с  ней  в  передней  -  она
прощалась с каким-то незнакомым мне человеком: вероятно, с доктором.
   - Гюбер ничего тебе не сообщил?
   Женевьева увела меня в ту самую приемную, где я лежал без чувств в день
похорон Изы. Я вздохнул с облегчением, узнав,  что  речь  идет  о  бегстве
Фили, - я опасался более страшного несчастья. Оказалось, что Фили бежал  с
женщиной, которая "держит его  крепко",  и  что  произошла  ужасная  сцена
объяснения с Яниной; он был  крайне  жесток  и  не  оставил  жене  никакой
надежды. Бедняжка  Янина  сейчас  в  полной  прострации,  и  ее  состояние
беспокоит доктора. Альфред и Гюбер догнали беглеца в  Париже.  Только  что
пришла телеграмма, из которой ясно, что они ничего не добились.
   - Подумать только!  Ведь  мы  давали  им  так  много  на  содержание...
Разумеется, мы были осторожны и никакого капитала им не выделили, но ренту
назначили очень солидную. А Янина-то! Боже мой, какая  слабохарактерность!
Он умел добиться от нее всего, решительно всего! Подумать  только!  Прежде
он грозился бросить ее из-за того, что ты, папа, нам ничего  не  оставишь,
но ведь удрал он  не  тогда,  а  теперь,  когда  ты  отдал  нам  все  свое
состояние. Как ты это объяснишь?
   Она остановилась против меня и, подняв  брови,  удивленно  смотрела  на
меня, широко раскрыв глаза.  Потом  прижалась  к  батарее  и  стала  зябко
потирать руки.
   - А бежал он, разумеется, с весьма богатой женщиной?..
   - Вовсе нет! С учительницей пения. Да ты хорошо ее знаешь, - это  мадам
Велар. Особа не первой молодости и видавшая  виды.  Какое  там  богатство!
Едва на жизнь зарабатывает. Ну, как ты это объяснишь? - повторила она.
   И, не дожидаясь ответа, она заговорила снова. В  эту  минуту  появилась
Янина. Она вышла в халате и подставила мне лоб для поцелуя. На мой взгляд,
она не похудела, но в ее тяжеловесном, лишенном изящества облике  отчаяние
стерло черты, которые я терпеть не мог: это жалкое создание, прежде  такое
жеманное, неестественное, сбросило с себя  все  наносное  и  стало  совсем
простым. На нее падал жесткий свет люстры, но она даже не прищурила глаза.
Она сказала только одно: "Вы уже знаете?" - и села на шезлонг. Слышала  ли
она слова своей матери, бесконечную  обвинительную  речь,  не  умолкавшую,
вероятно, с того самого часа, как бежал Фили?
   - Подумать только!..
   Каждый  свой  ораторский  период  Женевьева  начинала   с   восклицания
"Подумать только!" - довольно странного в устах женщины, которая совсем не
привыкла думать.
   - Подумать только! - возмущалась она. Какая неблагодарность! Выдали  за
него замуж прекрасную девушку, не посмотрели на то,  что  в  двадцать  два
года он уже растратил немалое  состояние,  которое  получил  в  наследство
очень рано (он был круглым  сиротой,  не  имел  близких  родственников,  и
пришлось освободить его от опеки). Семья жены сознательно закрывала  глаза
на его грязные похождения... И вот как он за все отблагодарил...
   Во мне  накипало  раздражение,  и  я  не  мог  его  сдержать.  Уснувшая
застарелая злоба приоткрыла один глаз. Да разве сама  Женевьева,  Альфред,
Иза и все их приятели не завлекали Фили всяческими посулами и "надеждами",
не приманивали его?
   - И  любопытнее  всего,  -  ворчал  я,  -  что  ты  сама  веришь  своим
россказням.  Однако  ты  прекрасно  знаешь,  как  вы  гонялись   за   этим
мальчишкой...
   - Послушай, папа, не станешь же ты его защищать?..
   Я заявил, что вовсе не собираюсь защищать Фили, а только хочу  сказать,
что мы  были  к  нему  несправедливы:  он  оказался  не  таким  уж  низким
человеком, каким  мы  его  считали.  Вероятно,  ему  слишком  бесцеремонно
показывали, что, раз супругу  Янины  обеспечена  роскошная  жизнь,  то  он
должен терпеть все унижения, ходить у вас на цепочке, - никуда ему  теперь
не убежать. Но люди не такие уж подлецы, как нам кажется.
   - Подумать только! Ты защищаешь  негодяя,  бросившего  молодую  жену  и
малютку дочь?..
   - Женевьева! - раздраженно крикнул я. - Ты меня не понимаешь. Ну сделай
же над собой усилие, постарайся понять. Очень нехорошо, очень дурно, когда
человек бросает свою жену и дочку, - это  бесспорно.  Но  совершить  такой
проступок он может как из подлых побуждений, так и  по  причинам  высокого
порядка.
   - Ах, вот что! - упрямо твердила Женевьева. - Ты, значит, считаешь, что
муж поступает  благородно,  бросив  двадцатидвухлетнюю  жену  и  маленькую
дочку.
   Из круга этих рассуждений Женевьева не могла выйти, она ровно ничего не
понимала.
   - Нет, ты слишком глупа... А может, просто  притворяешься,  нарочно  не
хочешь понимать. Но я вот что скажу: Фили кажется мне не такой уж  дрянью,
с тех пор как...
   Женевьева прервала меня и принялась кричать,  чтобы  я  хоть  подождал,
пока Янина уйдет из комнаты, - для нее,  бедняжки,  оскорбительно,  что  я
защищаю  ее  мужа.  Но  Янина,  упорно  молчавшая  до  той  минуты,  вдруг
заговорила изменившимся, неузнаваемым голосом:
   - Мама, зачем отрицать? Мы все старались на каждом шагу  унизить  Фили,
мы готовы были с грязью его  смешать.  Вспомни,  -  как  только  разделили
наследство, мы стали командовать... Да, я вообразила, что его можно водить
на поводке, как породистого красивого песика. Мне даже не так было больно,
как прежде, что он не любит меня. Ведь я им владела, он  принадлежал  мне,
стал моей собственностью: деньги-то были у меня в руках, - пусть попрыгает
около меня, постоит на задних лапках. Это собственные  твои  слова,  мама.
Помнишь, как ты мне говорила: "Пусть теперь попрыгает около тебя,  постоит
на задних лапках!" Мы думали, что для  него  деньги  дороже  всего.  Может
быть, он и сам так думал, и все же стыд и гнев оказались сильнее. Ведь  он
не любит ту женщину, которая отняла его у меня, - он  мне  сам  признался,
когда уходил. И несомненно это правда. Он высказал  мне  столько  горьких,
жестоких истин, что можно этому поверить.  Он  ее  не  любит,  но  она  не
презирала его, не старалась унизить. Она отдалась ему, а не купила его.  А
я купила его, как приглянувшуюся безделушку.
   Она несколько раз повторила  эти  слова,  словно  бичевала  себя.  Мать
пожимала плечами, но радовалась, что Янина, наконец, заплакала: "Теперь ей
станет легче..." И она принялась утешать дочь:
   - Не бойся, душенька, он вернется. Голод и волка из лесу  гонит.  Когда
перебесится да поживет в нищете...
   Уверен, что Янине противно было слушать такие слова. Я встал  и  взялся
за шапку. Мне  невыносима  была  перспектива  провести  вечер  в  обществе
дочери. Я уверил ее, что нанял автомобиль и вернусь  на  нем  в  Калез.  И
вдруг Янина сказала:
   - Увезите меня с собой, дедушка.
   Мать возмутилась: что за безумие! Янине надо быть в городе - она  может
понадобиться юристам. А кроме того, в Калезе ее "тоска заест".
   Женевьева пошла за мной следом и, остановившись на лестничной площадке,
осыпала меня резкими упреками за то, что я потакаю безумной страсти Янины.
   - Было бы великим счастьем, если б ей удалось оторвать его  от  сердца.
Неужели ты не согласен со  мной?  Найти  какой-нибудь  повод  для  развода
совсем нетрудно, а когда Янина успокоится, она снова выйдет замуж. При  ее
состоянии она сделает великолепную партию. Но прежде всего надо, чтоб  она
разлюбила этого негодяя. А ты что делаешь?  Ты  терпеть  не  мог  Фили,  а
теперь вдруг начинаешь восхвалять его. Да еще при ней!.. Ну уж нет,  я  не
пущу ее к тебе в Калез. Воображаю, в каком настроении она оттуда вернется.
Здесь-то мы в конце концов  сумеем  отвлечь  ее  от  тяжелых  мыслей,  она
позабудет...
   "Если только не умрет от горя, - думал  я.  -  Или  же  станет  влачить
жалкое существование, горе  будет  ее  точить,  ровное,  неотвязное  горе,
которое не ослабеет со временем. А может быть,  Янина  принадлежит  к  той
породе женщин, которая мне, старику  адвокату,  хорошо  известна:  у  этих
несчастных надежда становится болезнью, неисцелимым недугом, - они и через
двадцать лет все еще ждут и смотрят на дверь глазами верной собаки.
   Я вернулся в комнату, где Янина сидела неподвижно все на том же  месте,
и сказал:
   - Приезжай, когда вздумается, детка... Всегда буду рад тебя видеть.
   Она  не  шевельнулась,  ничем  не  показала,  что  поняла  меня.  Вошла
Женевьева и, недоверчиво глядя на меня,  спросила:  "Что  ты  ей  сказал?"
Оказывается, она потом обвиняла  меня,  что  за  эти  несколько  секунд  я
"совратил" Янину - потехи ради забил ей голову всякими вредными идеями.  А
я, спускаясь по лестнице, все вспоминал, как бедная моя  внучка  крикнула:
"Увезите меня с собой..." Да, она попросила меня увезти ее. Я инстинктивно
сказал о Фили те самые слова,  которые  ей  так  хотелось  услышать.  Быть