обавок к тому, что мне достанется от  мамы,  мне  понадобится
(он замялся, не решаясь назвать сумму)... понадобится только один миллион.
А когда положение выправится, то все пойдет как по маслу, тогда я  и  один
справлюсь... А впрочем, решай сам, тебе  виднее.  Я  обязуюсь  подчиниться
твоей воле...
   Он умолк и судорожно проглотил слюну. Исподтишка он наблюдал  за  мной,
но ничего не мог прочесть на моем лице.
   - А как у тебя, дочка? - спросил я,  поворачиваясь  к  Женевьеве.  -  У
тебя, наверно, все хорошо. Твой муж человек осторожный...
   Женевьеву всегда раздражало, когда  хвалили  ее  мужа.  Она  возмущенно
заявила, что их фирме пришел конец. Альфред уже два года не закупает рома,
- очевидно,  полагает,  что  сейчас  надежнее  всего  свернуть  дело.  Им,
конечно, есть на что жить, но вот Фили грозится бросить жену и  несомненно
сделает это, как только станет ясно, что тесть обеднел.
   Я пробормотал:
   - А пусть бросает. Подумаешь, несчастье!
   Женевьева торопливо заговорила:
   - Ну, конечно, он ужасная дрянь, мы все это знаем, и Янина  это  знает.
Но если он ее бросит, она умрет... Да, да, - умрет! Тебе этого не  понять,
папа. Ты в таких делах несведущ. Янина знает о своем Фили всю подноготную,
- куда больше, чем нам известно. Она часто мне  говорила,  что  он  просто
невообразимый негодяй. И все-таки, если он ее бросит, она умрет. Тебе  это
несомненно кажется нелепостью. Такие чувства для тебя  не  существуют.  Но
при своем  огромном  уме  ты  можешь  понять  даже  то,  что  тебе  самому
совершенно чуждо.
   - Ты утомляешь папу, Женевьева.
   Гюбер думал, что  его  неловкая  сестра  "все  испортит",  да  еще  зря
задевает мое самолюбие. Он,  должно  быть,  заметил  тоскливое  выражение,
появившееся на моем лице, не зная, какая причина вызвала  во  мне  уныние.
Где  же  ему  знать,  что  Женевьева  разбередила  мою  рану,  неосторожно
коснувшись больного места. Я вздохнул: "Счастливец Фили!"
   Гюбер и Женевьева обменялись удивленным взглядом. Они  вполне  искренне
всегда считали меня полоумным и, вероятно, со спокойной совестью  упрятали
бы меня в сумасшедший дом.
   - Фили ужасный мерзавец! - проворчал Гюбер. - А мы у него в руках.
   - Его тесть более снисходителен к нему, чем ты, - сказал я.  -  Альфред
частенько говорил, что Фили не так уж плох, как о нем думают, - он  просто
озорник.
   Женевьева вспылила.
   - Он и Альфреда за собой тянет: зять развратил тестя, в городе это всем
известно. Их вместе встречали с продажными женщинами... Какой позор! Такие
вот огорчения и убили маму...
   Женевьева приложила к глазам платок.  Гюбер  подумал,  конечно,  что  я
решил отвлечь их внимание от главного вопроса.
   - Да разве об этом Сейчас речь, Женевьева? - раздраженно спросил он.  -
Можно подумать, что во всем мире существуешь только ты и твои дети.
   Разозлившись, Женевьева  ответила,  что  еще  неизвестно,  кто  из  них
эгоистичнее - она или Гюбер, и добавила:
   - Разумеется, своя рубашка ближе к телу, каждый прежде всего  думает  о
своем ребенке. Я всегда решительно все готова была  сделать  для  Янины  и
горжусь этим. Как мать я все, все делала для нее. Я  бы  за  нее  в  огонь
бросилась...
   Язвительным тоном (узнаю свою кровь!) Гюбер заявил, что она "не  только
сама бросилась бы, но и других туда готова бросить".
   Как меня в прежние дни позабавила бы их  ссора!  Я  радовался  бы  этим
раздорам,  видя  в  них  предвестник  беспощадной  драки   из-за   клочков
наследства, которых мне не удастся лишить их. Но теперь  мне  противно,  а
главное - скучно их  слушать.  Надо  раз  и  навсегда  разрешить  денежный
вопрос. Пусть дадут мне умереть спокойно.
   - Как странно, дети!.. - сказал я. - Странно,  что  я  в  конце  концов
сделаю именно то, что казалось мне величайшим безумием...
   Ого! Ссора  сразу  прекратилась.  Оба  противника  уставились  на  меня
жестким, недоверчивым взглядом. Они ждали, они насторожились.
   - Ведь я всегда говорил себе: не забывай,  что  случилось  со  стариком
крестьянином, арендовавшим у нас мызу. Все он отдал детям, а они,  обобрав
отца при жизни, предоставили ему умирать  с  голоду...  А  то  еще  и  так
бывает: затянется чересчур агония, - детки положат старику на  голову  две
подушки и нажмут немножко...
   - Папа, умоляю тебя!
   И в голосе и в выражении лица чувствовался неподдельный ужас.  Я  сразу
заговорил другим тоном:
   - Тебе, Гюбер, много будет хлопот с разделом наследства. У меня  вклады
в нескольких  банках;  и  здесь,  и  в  Париже,  и  за  границей.  Да  еще
недвижимость, - дома, земли, фермы.
   При каждом моем слове у них все шире  раскрывались  глаза,  но  оба  не
смели поверить. Я заметил, как тонкая рука Гюбера то широко  раскрывалась,
то нервно сжималась в кулак.
   - И пусть со всем этим будет покончено теперь же, еще до моей смерти, -
вместе с разделом наследства от матери. За собой я оставлю  в  пожизненное
пользование Калез - дом и парк (расходы по  поддержанию  в  порядке  и  по
ремонту - на ваш счет). О виноградниках я больше слышать не  хочу.  Будете
мне выплачивать через  нотариуса  ежемесячную  ренту,  -  остается  только
определить ее сумму. Передай-ка мне бумажник,  Гюбер...  да,  да  в  левом
кармане моего пиджака.
   Дрожащей рукой Гюбер  протянул  мне  бумажник.  Я  достал  запечатанный
конверт.
   - Вот здесь ты найдешь сведения  о  размерах  моего  состояния.  Можешь
отнести этот пакет нотариусу Аркаму... Или нет, лучше позвони по телефону,
попроси его прийти, я сам  передам  ему  пакет  и  смогу  тогда  при  тебе
подтвердить ему мою волю.
   Гюбер взял конверт и спросил с тоской:
   - Ты не смеешься над нами? Нет?
   - Ступай, позвони нотариусу. Сам увидишь, смеюсь я или нет.
   Он бросился было к двери и вдруг спохватился.
   - Нет, - сказал он, - сегодня неудобно... Надо подождать хоть неделю...
   И он провел рукой по глазам.  Несомненно  ему  было  стыдно,  он  хотел
заставить себя думать о матери. Конверт он вертел в руках.
   - Ну что ж, - подстрекнул я, - распечатай  конверт  и  прочти,  я  тебе
разрешаю.
   Он торопливо подошел к окну, сорвал с конверта печать. Он не  читал,  а
пожирал глазами опись. Женевьева не вытерпела: она встала и, вытянув  шею,
с жадностью заглядывала через плечо брата.
   Я смотрел на своих детей. Вот брат и сестра. Ничего нет в них ужасного.
Гюбер - деловой человек, финансист, попавший в затруднительное  положение,
отец  семейства;  Женевьева  -  мать  семейства;  они  нежданно   получили
миллионы, которые считали потерянными для себя. Нет, я и не  видел  в  них
ничего ужасного. Меня удивляло другое - собственное мое равнодушие. Я  был
подобен человеку, который перенес операцию и, очнувшись, говорит,  что  он
ничего не почувствовал. Я вырвал из своей души то, к  чему  был,  как  мне
казалось, глубоко привязан, то, что крепко вросло в самое мое нутро.
   Однако  я  испытывал  только  облегчение,  чисто   физическое   чувство
облегчения: мне было легче дышать. В сущности,  что  я  делал  уже  многие
годы? Все пытался избавиться от своего состояния, наделить им кого-нибудь,
но обязательно чужого человека, не принадлежащего к моей семье.  Всегда  я
обманывался, сам не знал, чего я хочу. Мы никогда  не  знаем,  чего  мы  в
действительности хотим, и вовсе не  любим  того,  что,  думается  нам,  мы
любим.


   Я услышал, как Гюбер сказал сестре:
   - Огромное... огромное состояние!.. Ну просто огромное!
   Потом они о чем-то поговорили шепотом, и вдруг Женевьева  заявила,  что
они не могут принять такой жертвы с моей стороны, они не  хотят,  чтобы  я
всего лишил себя ради них.
   Странно звучали в моих ушах слова:  "жертву"  и  "всего  лишить  себя".
Гюбер настаивал:
   - Сегодня ты очень взволнован, потому и принял такое решение. Ты не так
уж болен, как тебе кажется. Тебе еще нет семидесяти, а  при  грудной  жабе
люди доживают до глубокой старости. Через некоторое время  ты  раскаешься.
Если хочешь, я избавлю тебя от материальных забот. Но владей себе спокойно
тем,  что  тебе  принадлежит...  Мы  хотим  только,  чтобы  все  было   по
справедливости. Мы всегда хотели только справедливости.
   Меня одолевала усталость, они видели, что глаза  у  меня  слипаются.  Я
сказал, что решение мое неизменно и впредь говорить об этом мы будем  лишь
в присутствии нотариуса.  Они  направились  к  двери,  я,  не  поворачивая
головы, произнес:
   - Забыл вас предупредить, что я назначил ежемесячную  ренту  в  полторы
тысячи франков своему сыну Роберу, - я обещал ему. Напомни  мне  об  этом,
Гюбер, когда мы будем подписывать у нотариуса акт.
   Гюбер покраснел. Он не ожидал такой колкости. Но Женевьева по  простоте
душевной не  заметила  тут  никакого  подвоха.  Широко  раскрыв  глаза  от
удивления, она быстро произвела подсчет:
   - Восемнадцать тысяч франков в  год!..  А  тебе  не  кажется,  что  это
слишком много?



18

   Лужайка сегодня светлее, чем небо. Промокшая насквозь земля дымится;  в
воде, затопившей рытвины, отражается мутная  лазурь  небосвода.  Все  меня
занимает так же, как в те дни, когда Калез принадлежал  мне.  Моего  здесь
нет теперь ничего, а я не чувствую своей бедности. Льют дожди; в бессонные
ночи я слышу их плеск, знаю, что из-за них гниет виноград, и  все  так  же
печалюсь, так же боюсь, как бы не погиб урожай, как и в те времена,  когда
я был хозяином виноградников. Думал я, что мне дорога моя собственность, а
теперь понял, что во мне говорила вошедшая в  плоть  и  кровь  безотчетная
привязанность  к  земле,   инстинкт   крестьянина,   сына   крестьянского,
рожденного теми, кто испокон веков с тревогой вопрошает горизонт,  что  он
сулит:  дождь  или  погожий  день.  Рента,  которую  я  должен  ежемесячно
получать, будет накапливаться у нотариуса: мне ведь ничего не нужно,  и  в
сущности никогда не было  нужно.  Всю  жизнь  я  был  пленником  страстей,
которые в действительности не владели мной. Как собаку, что воет по  ночам
на луну, меня завораживал отраженный свет, отблеск. Подумайте,  проснуться
в шестьдесят восемь лет! Возродиться перед самой смертью! О, если бы  дано
мне было пожить  еще  несколько  лет  или  хоть  несколько  месяцев,  даже
несколько недель...
   Сиделку уже отправили обратно в город, - я чувствую себя гораздо лучше.
За мной будут ходить Амели и Эрнест, служившие при Изе, они  умеют  делать
уколы; у меня под  рукой  все  необходимые  лекарства:  ампулы  морфина  и
нитрита. Сын и дочь -  в  городе,  все  хлопочут,  все  заняты  делами  по
наследству, и в Калезе появляются лишь  в  тех  случаях,  когда  им  нужны
какие-нибудь сведения для оценки той или иной части моего  имущества.  Все
идет довольно мирно, без особых споров; из страха прогадать при дележе они
приняли комическое решение все делить пополам, даже  комплекты  камчатного
столового белья, наборы рюмок  и  сервизы.  Они  готовы  разрезать  надвое
старинный гобелен или ковер, только бы он не достался кому-нибудь  из  них
одному. Оба предпочитают все получить в разрозненном виде,  зато  поровну.
Они ведь хотят, чтобы все было по справедливости, вот как они ее  понимают
- справедливость. Всю жизнь они  украшали  весьма  пышными  наименованиями
самые низкие страсти... Нет, нет, - отказываюсь от своих слов,  вычеркиваю
их. Как знать, может быть, и они в плену у страсти,  которая  на  самом-то
деле не пустила в них глубоких корней?
   А что они думают обо мне?  Несомненно,  оба  считают,  что  я  потерпел
поражение и сдался. Они, видите ли, меня  "одолели".  Все  же  при  каждом
своем приезде в Калез они держат себя весьма почтительно и все  благодарят
меня. Однако я вызываю у них удивление. Особенно настороженно наблюдает за
мной Гюбер, у него нет уверенности, что я сложил оружие. Да успокойся  ты,
бедняга! Когда меня привезли в Калез выздоравливать,  я  и  тогда  не  был
очень-то опасен для вас... А уж теперь-то!..


   По  краям  лугов  вырисовываются  длинные   ряды   вязов   и   тополей,
поднимающихся друг над другом, а  между  темными  их  вереницами  клубится
туман - туман и дым: там жгут сорную траву; да еще вьется дымка  испарений
от напоенной дождями земли. Ведь сейчас у нас  осень,  гроздья,  осыпанные
дождевыми каплями, блещущими  между  ягодами,  уже  не  нальются  сладкими
соками, - все отнял у них дождливый август.  Не  вернуть  им  потерянного.
Поздно! Но для человека, может быть, никогда не бывает  поздно.  Я  твержу
себе, что для человека никогда не поздно.
   На следующий день по возвращении в Калез я  вошел  в  комнату  Изы,  но
сделал это вовсе не из благоговейного  чувства.  Только  безделье,  только
полная моя незанятость.  которая  мне  (сам  хорошенько  не  знаю)  не  то
приятна, не то очень томительна, побудила меня отворить приоткрытую  дверь
в эту комнату, первую в коридоре слева от лестницы. Окно стояло  раскрытое
настежь, распахнуты были и дверцы шкафа, широко  выдвинуты  ящики  комода.
Слуги  все  оттуда  вынесли,  солнце  проникало  во  все  уголки,  пожирая
неосязаемые  следы   завершившейся   человеческой   судьбы.   Был   теплый
сентябрьский  день,  жужжали  проснувшиеся  мухи.  Густые  круглые   кроны
желтеющих  лип  напоминали  какие-то  огромные  плоды,  тронутые  пятнами.
Небесная синева, густая  в  вышине,  бледнела  на  горизонте  над  спящими
холмами.  Откуда-то  донесся  звонкий  девичий  смех;  над  виноградниками
двигались золотистые на солнце шляпы - начался сбор винограда.  Но  жизнь,
чудесная жизнь, ушла из комнаты Изы: лежавшие  на  дне  шкафа  перчатки  и
зонтик казались мертвыми. Я посмотрел на старый камин; резьба  на  среднем
камне очага изображает грабли, лопатку, серп и  сноп  пшеницы.  Просторную
топку этих  старинных  каминов,  где  могут  пылать  целые  бревна,  летом
прикрывают широкими разрисованными экранами. На  нашем  экране  изображена
была упряжка волов на пашне; однажды в детстве, разозлившись на что-то,  я
продырявил весь экран перочинным ножичком.  Экран  был  косо  прислонен  к
камину. Когда я хотел его отодвинуть и поставить  как  следует,  он  упал,
открыв зияющий черный квадрат топки, где полно было золы. Мне вспомнилось,
что рассказывал Альфред о последнем дне, проведенном Изой в усадьбе:  "Она
жгла бумаги, мы думали, что начался пожар..."
   В эту минуту я понял, ясно понял: она чувствовала  приближение  смерти.
Нельзя одновременно думать о своей собственной смерти и  о  смерти  других
людей; меня неотвязно преследовала мысль, что смерть у меня за плечами,  и
я не замечал нервного напряжения Изы.  "Это  ничего,  это  возрастное",  -
говорили бестолковые наши дети. Но она-то, разжигая в камине яркий  огонь,
знала, что смерть подкрадывается к ней. Она  хотела  исчезнуть  полностью,
уничтожить все следы своего существования. Я  смотрел,  как  ветерок  чуть
шевелит в камине серые  хлопья  холодного  пепла.  В  углу  стояли  щипцы,
которыми пользовалась Иза. Я схватил их и погрузил в  золу,  в  эту  кучку
праха, в это небытие. Я раскапывал ее, как  будто  под  пеплом  скрывалась
тайна моей жизни, тайна наших жизней. Чем глубже вонзались в  золу  щипцы,
тем плотнее становился ее слой.
   Я вытащил несколько клочков бумаги - должно быть, уцелевших в  середине
толстой пачки, но на этих спасенных из пепла  лоскутках  сохранились  лишь
отдельные слова и непонятные обрывки фраз. Все написано было одним  и  тем
же незнакомым мне почерком. Руки у меня дрожали, я упорно  продолжал  свои
раскопки. На крошечном, запачканном сажей  обрывке  мне  удалось  прочесть
слово "pax" [мир (лат.)], а под маленьким крестиком  стояло:  "23  февраля
1913 г." и обращение: "...дорогая дочь..." Я  усердно  старался  разобрать
обрывки фраз, написанных на обгорелой по краям  странице,  но  восстановил
только следующие строки: "Вы не несете ответственности  за  то,  что  этот
ребенок вызывает в вас чувство ненависти, - она была бы преступной лишь  в
том случае, если б вы поддались ей. Меж тем вы всячески  стараетесь..."  С
большим трудом я прочел еще: "...слишком  смело  с  нашей  стороны  судить
мертвых... его привязанность к Люку не доказывает..."  Дальше  все  скрыла
копоть, кроме следующей фразы: "Простите,  не  доискиваясь,  какую  именно
вину вы прощаете. Отдайте ему свое..."
   Еще успею поразмыслить обо всем этом, - сейчас надо искать, искать. И я
искал. В неудобной позе, наклонившись так низко, что трудно было дышать, я
раскапывал щипцами золу. Вытащил записную книжку в клеенчатом переплете  -
и весь затрепетал от волнения: книжка как будто была не тронута  огнем,  -
но оказалось, что в ней не уцелел ни один листочек.  Только  на  оборотной
стороне переплета мне удалось прочесть несколько  слов,  написанных  рукой
Изы: "Букет духовный", а ниже: "Не зовусь я "Тот, кто проклинает", имя мое
- Иисус". ("О Христе", святой Франциск Сальский).
   Дальше шли другие цитаты, но прочесть их было  невозможно.  Склонившись
над этим прахом, я долго искал, но больше  ничего  не  нашел.  Наконец,  я
встал, поглядел на свои черные от сажи руки. Увидел в зеркале, что и лоб у
меня испачкан. Как в дни молодости, вдруг явилось желание уйти куда-нибудь
в поле и ходить долго, долго. Забыв  о  своем  больном  сердце,  я  быстро
сбежал с лестницы.
   Впервые за много недель я направился в виноградники, где уже,  один  за
другим, длинные ряды лоз лишались гроздьев и  готовились  к  зимнему  сну.
Весь  пейзаж  вокруг   был   таким   легким,   прозрачным,   воздушным   и
лазурно-переливчатым, как те голубоватые мыльные пузыри, которые  когда-то
Мари выдувала соломинкой. Ветер и  солнце  уже  подсушили  колеи  дорог  и
глубокие отпечатки воловьих копыт. Я шел, неся в своей душе неведомый  мне
прежде образ Изы, - образ женщины, терзавшейся страстями,  которые  одному
лишь господу богу под силу было укрощать. Прозаическую  домовитую  хозяйку
пожирала  ревность  к  сестре.  Маленький  Люк  был  ей  ненавистен.   Иза
возненавидела ни в чем неповинного  мальчугана!  Что  тут  было  причиной?
Зависть? Боязнь за собственных детей? Ведь я любил Люка больше, чем их. Но
она ненавидела и Маринетту... Да, да. Она страдала из-за меня:  я  обладал
властью мучить ее. Безумие! Умерла Маринетта, умер Люк, умерла Иза. -  Все
умерли, умерли! Я уже старик, я стою на краю той самой ямы, что  поглотила
их, и вот я радуюсь  -  радуюсь  тому,  что  не  был  безразличен  умершей
женщине, что я вызывал в ее душе эти бури.
   Смешно! И я в самом деле смеялся в  одиночестве,  кашляя  и  задыхаясь,
ухватившись рукой за столбик, к которому привязана была виноградная  лоза;
а передо мной расстилались широкие просторы, затянутые бледной дымкой, где
тонули деревни с колокольнями церквей, дороги и окаймлявшие их  тополя.  С
трудом лучи заходящего солнца прокладывали себе путь к этому  погребенному
в тумане миру. Я чувствовал, я видел, я осязал свое преступление. Страшным
было не только это мерзкое змеиное гнездо, эта ненависть к  родным  детям,
жажда мести, алчность к деньгам; ужасным было то, что я  ничего  не  видел
иного, кроме переплетавшихся  ядовитых  гадюк.  Я  связан  был  с  гнусным
клубком змей, как будто он стал  моим  сердцем,  как  будто  толчки  моего
сердца смешивались с кишением этих гадов.  Мало  того  что  на  протяжении
пятидесяти лет я знал в себе лишь то, что на самом-то деле не было мною, я
так же поступал и с другими. Меня ослепляли те жалкие вожделения,  которые
я читал на лицах своих детей. В чертах  Робера  я  замечал  лишь  тупость,
обманчивая видимость все заслоняла от меня. Никогда внешний облик людей не
представал перед моим взором  как  оболочка,  которую  нужно  прорвать  и,
проникнув сквозь нее, увидеть истинную сущность человека. Мне следовало бы
сделать это открытие раньше - в тридцать, в сорок лет.  А  теперь  что  ж?
Теперь я старик, сердце у меня бьется медленно, вяло; в  последний  раз  я
вижу, как осень убаюкивает виноградники,  окутывает  их  дымкой  тумана  и
багрецом заката. Те, кого я долж