, но  ты
едва обратила внимание на мои слова, так как считала путешествие Маринетты
короткой вылазкой. Ты сказала, что вскоре  после  моего  отъезда  в  город
Маринетта получила телеграмму от своей подруги. Тебя как  будто  удивляло,
что мне об этом ничего неизвестно. Может  быть,  ты  заподозрила,  что  мы
сговорились тайно встретиться в Бордо? Впрочем, тебе было  не  до  того  -
маленькая наша Мари лежала в постели вся  в  жару,  а  перед  этим  у  нее
несколько дней было расстройство кишечника. И ты очень  тревожилась.  Надо
тебе отдать справедливость: когда кто-нибудь из детей заболевал, ты думала
только об этом, ничего другого для тебя больше не существовало.


   Страшно останавливаться на том, что  случилось  через  несколько  дней.
Прошло тридцать лет, а только огромным усилием воли я могу заставить  себя
вспоминать об этом. А ты еще посмела сказать мне прямо в лицо,  что  я  не
позволил вызвать врача из города. Конечно, если б мы пригласили профессора
Арнозана, он установил бы, что у ребенка брюшной тиф, а  вовсе  не  грипп,
как мы думали. Но ты вспомни хорошенько. Ты меня спросила: "Не позвать  ли
Арнозана?" Я ответил: "Доктор Обру уверяет, что у него в  деревне  человек
двадцать больны таким же самым гриппом..." Ты больше не настаивала.  Зачем
же ты потом стала уверять, будто ты  и  на  следующий  день  умоляла  меня
телеграфировать Арнозану? Не может этого быть, иначе я помнил бы.  Правда,
я столько думал обо всем  этом,  думал  дни  и  ночи,  столько  перебирал,
ворошил воспоминания, что  совсем  запутался.  Допустим,  что  я  скуп,  -
согласен, я скуп... Но не до такой же степени, чтобы  скаредничать,  когда
речь шла о здоровье  Мари.  Да  это  просто  невероятно,  тем  более,  что
профессор Арнозан всех готов лечить даром, из любви к богу и к людям. Если
я даже его и не позвал, то только потому, что мы все были уверены,  что  у
Мари самый обыкновенный грипп,  "осложнившийся  расстройством  кишечника".
Этот невежда Обру предписывал Мари побольше есть для того,  чтобы  она  не
ослабела. Он ее убил, он, а не я! Нет, у нас с тобой не было тогда никаких
споров, ты не настаивала, не требовала, чтобы вызвали Арнозана, ты  лжешь!
Я не виновен в смерти Мари. Ужасно, что ты обвиняешь меня в ее  смерти!  И
ты действительно в это веришь, всегда этому верила.


   Мучительное лето! Страшное лето! Неугомонные, жестокие кузнечики. Мы не
могли достать льда.  В  те  знойные  дни  я  непрестанно  вытирал  влажным
полотенцем ее личико, покрывавшееся  испариной,  и  отгонял  от  нее  мух.
Арнозана вызвали слишком поздно. Лечение переменили, когда  уже  ничто  не
могло ее спасти. Она все шептала -  бредила,  наверно:  "Ради  папы!  Ради
папы!" А помнишь ее душераздирающий крик: "Больно, больно! Боже мой,  ведь
я же маленькая! - И  вдруг  добавила,  сдерживаясь:  -  Нет,  я  еще  могу
терпеть". Аббат Ардуэн поил ее "святой водой", привезенной  из  Лурда.  Мы
склоняли головы над ее исхудалым тельцем, руки наши соприкасались. А когда
все было кончено, ты меня обвиняла в бесчувственности.
   А хочешь знать, что творилось у меня  в  душе?  Странное  дело,  -  ты,
верующая женщина, никак не могла оторваться от мертвого тела дочери.  Тебя
умоляли поесть, подкрепиться, говорили, что иначе ты не выдержишь.  Но  из
комнаты умершей тебя приходилось уводить насильно. Ты сидела  у  изголовья
Мари, трогала то ее лобик, то холодные щеки, словно щупала, нет ли жару, а
то приникала губами к ее кудрявым еще живым волосам; иногда  ты  бросалась
на колени, как будто  хотела  помолиться,  -  но  нет  -  ты  хотела  лишь
прижаться лбом к ледяным окаменелым ручкам.
   Аббат Ардуэн поднимал тебя и говорил о детях, на которых надо походить,
чтобы войти в царство отца небесного: "Она жива, она вас видит,  она  ждет
вас". Ты качала головой; слова эти не доходили до тебя, твоя вера ничем не
могла тебе помочь. Ты думала лишь о  лежащем  перед  тобой  мертвом  теле,
которое было плотью от плоти твоей, о мертвом теле, которое скоро предадут
земле, где завершится уже начавшееся в нем тление. А я, неверующий,  глядя
на останки своей дочери, понял все страшное значение слова "прах". У  меня
было чувство невозвратимой утраты, вечной разлуки, отсутствия.  Ее  больше
нет, ушла навсегда. А это уже не она. "Вы ищете Мари? Ее уже здесь нет..."
   Позднее ты обвиняла меня в том, что я быстро ее забыл.  А  ведь  ты  не
знаешь, что оборвалось во мне, когда я подошел к гробу проститься с Мари и
в последний раз ее поцеловал. Ведь это уже была не она! Ты презирала  меня
за то, что я не ходил с тобой на кладбище,  где  ты  бывала  почти  каждый
день. "Как ему не совестно! - возмущалась ты.  -  А  ведь,  кажется,  одну
только Мари он и любил немножко. Бессердечный человек!"


   Маринетта приехала на похороны, но через три  дня  опять  уехала.  Горе
ослепило тебя, ты не видела опасности, надвигавшейся с этой стороны, и как
будто отъезд сестры даже доставил тебе облегчение. А через два  месяца  мы
узнали о ее помолвке с каким-то журналистом, с которым она познакомилась в
Биаррице. Было уже поздно отвести удар. Ты  не  могла  простить  ей  этого
брака, ты  кипела  неукротимой  злобой,  как  будто  прорвалась  вся  твоя
подавленная ненависть к Маринетте. Ты знать не желала ее мужа, этого,  как
ты говорила, негодяя, хотя он  был  самым  обыкновенным  человеком,  каких
очень много на белом свете. Но  ведь  он  совершил  великое  преступление:
лишил наших детей богатого наследства, которым, кстати сказать,  он  и  не
воспользовался, так как  большая  часть  состояния  досталась  племянникам
барона Филипс.
   Но ведь ты никогда не рассуждаешь, и ты чернила этого "преступника" без
зазрения совести. Право, никогда я не  встречал  человека  столь  искренне
несправедливого, как ты. На исповеди ты, наверно, каешься  в  каких-нибудь
мелких грешках, не замечая того, что вся твоя жизнь -  сплошное  нарушение
всех евангельских заповедей. Тебе ничего не стоит нагромоздить целую  кучу
ложных доводов, чтобы уничтожить ненавистного тебе врага.  Ты  никогда  не
видела мужа своей сестры, ровно  ничего  о  нем  не  знала,  но  убежденно
говорила о нем: "В Биаррице  Маринетта  попала  в  сети  и  стала  жертвой
какого-то проходимца, просто-напросто альфонса, промышляющего в отелях".
   Когда бедняжка умерла от родов (ах, не  хочется  мне  судить  тебя  так
жестоко, как ты судила меня после смерти Мари!), - мало сказать, что ты не
проявляла никакого горя, ты как будто  торжествовала:  "Ну,  что,  я  была
права?  Так  и  должно  было  кончиться,  она  сама  шла  навстречу  своей
гибели..." А тебе, конечно, не в чем себя  упрекнуть:  ты  выполнила  свой
долг.  Несчастная  Маринетта  знала,  что  родные  всегда  примут   ее   с
распростертыми объятиями, что ее ждут, стоит ей только подать знак.  И  по
крайней мере ты можешь сказать, положа руку  на  сердце:  "Я  не  была  ее
сообщницей". Тебе, оказывается, дорого стоило сохранять твердость. Но ведь
бывают случаи, когда надо принудить свое сердце замолчать.
   Нет, я не стану корить тебя. Я даже готов признать, что ты была добра к
маленькому Люку, сыну Маринетты, и приняла в нем  участие,  когда  уже  не
было в живых твоей матери, которая до самой смерти заботилась  о  нем.  Ты
брала его к себе на летние каникулы, а раз в год, зимой,  ездила  навещать
его - он учился  в  пансионе  в  окрестностях  Байонны.  Ты  говорила:  "Я
исполняю свой долг, раз его отец не желает заботиться о сыне".
   Я никогда тебе не рассказывал, что в сентябре 1914 года видел  в  Бордо
отца нашего Люка. Я все пытался тогда достать себе сейф в  банке,  но  все
сейфы разобрали люди, бежавшие  из  Парижа.  Наконец,  дирекция  Лионского
кредита сообщила мне, что один из клиентов банка возвращается в  Париж  и,
может быть, согласится уступить мне свой сейф. Когда мне  назвали  фамилию
этого клиента, я понял, что речь идет об отце Люка. Не думай, он совсем не
чудовище, каким ты себе его  представляешь.  Самый  обыкновенный  человек.
Возраст -  тридцать  восемь  лет,  вид  изнуренный,  глаза  блуждающие,  и
несомненно все время терзается страхом, что его возьмут в армию. Как он не
похож на того молодого человека, которого я видел четырнадцать  лет  назад
на похоронах Маринетты и потом имел с ним деловой разговор. Он говорил  со
мной совершенно  откровенно.  Оказывается,  у  него  есть  сожительница  -
по-видимому, женщина недостойная, ибо он хотел избавить Люка от общения  с
ней. И, желая сыну добра, он отдал его бабушке, мадам Фондодеж. Бедная моя
Иза, если б ты и наши дети  знали,  что  я  предлагал  в  тот  день  этому
человеку! Теперь-то я могу тебе рассказать. Я хотел, чтобы сейф он оставил
за собой, а мне выдал бы доверенность. Тогда все мое состояние в  наличных
деньгах и в ценных бумагах хранилось бы в этом сейфе вместе с  документом,
свидетельствующим, что все это принадлежит Люку. Пока я жив, отец Люка  не
имел бы доступа к сейфу. Но после  моей  смерти  он  стал  бы  полным  его
владельцем, о чем вы ровно ничего бы не знали...
   Разумеется, я бы отдал таким образом в руки этого человека свою  судьбу
и все свое состояние. Вот до чего я вас тогда ненавидел! И что  ж!  Он  не
согласился на такую сделку. Не посмел! Заговорил о своей чести!
   Как же я мог дойти до такого безумия?! К тому времени  детям  было  уже
под тридцать лет, Женевьева была замужем, а Гюбер женат; оба  окончательно
и бесповоротно оказались на твоей стороне и во всех  возможных  случаях  -
против меня. Вы действовали исподтишка, я стал для вас врагом. А ведь ты с
ними обоими, особенно с Женевьевой, -  не  очень-то  ладила.  Ты  упрекала
дочь, что она всегда оставляет тебя одну, ни в чем у  тебя  не  спрашивает
совета, все делает по-своему; но как только дело касалось  меня,  согласие
восстанавливалось - вы выступали единым фронтом.  Все,  впрочем,  шло  под
сурдинку, за исключением торжественных моментов жизни;  так,  например,  у
нас происходили ужаснейшие баталии, когда  пришла  пора  женить  Гюбера  и
выдавать замуж Женевьеву. Ни тому, ни другому я не желал  дать  в  в  руки
наличный капитал, а решил назначить им ежегодную ренту.  Родителям  жениха
моей дочери  и  невесты  моего  сына  я  отказался  сообщить,  каково  мое
состояние, из чего оно состоит, где  хранится.  И  я  держался  твердо,  я
выиграл сражение, меня поддерживала ненависть, да, ненависть, а кроме того
- любовь, моя любовь к маленькому Люку. Родители  моего  будущего  зятя  и
будущей снохи скрепя сердце согласились на все: они не сомневались, что  в
кубышке у меня огромная сумма. Но мое молчание вас тревожило. Вы  пытались
выведать тайну. Женевьева иной раз принималась ластиться ко мне. Ах, какая
неуклюжая дипломатия! Деревенщина! Я уж  издали  слышал,  как  она  тяжело
шагает, волоча деревянные башмаки. И я частенько говорил ей:  "После  моей
смерти вы меня будете благословлять". Конечно, я говорил это забавы  ради:
хотелось поглядеть, как вы все всполошитесь, как у вас глаза заблестят  от
алчности. Ведь Женевьева передавала тебе эти волшебные  слова.  Вся  родня
млела от восторга. А я в это  время  старался  найти  такую  уловку,  чтоб
оставить вам лишь то,  что  невозможно  было  утаить.  Я  думал  только  о
маленьком Люке. Мне даже пришла в голову мысль заложить землю...


   И все-таки однажды я попался и принял ваши кривляния за чистую монету -
это было после смерти Мари, в том же году.  Я  расхворался.  По  некоторым
симптомам можно было предположить, что  у  меня  та  же  болезнь,  которая
унесла нашу девочку. Я терпеть не могу  лечиться,  не  выношу  докторов  и
лекарств. Но ты до тех пор приставала  ко  мне,  пока  я,  смирившись,  не
согласился лечь в постель и вызвать Арнозана.
   Ты ухаживала за мной усердно, это уж само собой разумеется, и,  видимо,
даже волновалась за меня;  а  порой,  когда  ты  спрашивала,  как  я  себя
чувствую, в твоем голосе звучала глубокая тревога. Ты щупала мне лоб,  как
больным детям, ты пожелала, чтоб тебе стелили постель в моей комнате. Если
ночью я метался в жару, ты вставала  и  давала  мне  пить.  "Кажется,  она
дорожит мной, - думал я, - кто бы поверил!.. Может быть, из-за того, что я
"хорошо зарабатываю"? Но  нет,  деньги  сами  по  себе  не  доставляют  ей
радости... А  может  быть,  она  боится,  как  бы  после  моей  смерти  не
пошатнулось положение наших детей? Вот это правдоподобное объяснение".  Но
оказалось, что я не угадал.
   Когда Арнозан осмотрел меня, ты вышла с ним на веранду, и я слышал  ваш
разговор - от волнения ты позабыла  об  осторожности,  как  это  частенько
бывает с тобой, и раскаты твоего голоса долетали до меня:
   - Ради бога, доктор, говорите всем, что Мари умерла от брюшного тифа. А
то ведь, знаете, у меня два брата умерли, бедняжки, от чахотки,  и  теперь
по городу пошли слухи, будто и Мари умерла от той  же  болезни.  Люди  так
злы! Покоя от них нет. Я очень боюсь, как бы мужнина болезнь не отозвалась
на судьбе Женевьевы  и  Гюбера.  Если  он  тяжело  болен,  опять  начнутся
неприятные толки. Он ужасно меня напугал; несколько  дней  я  просто  была
сама не своя, все думала о своих несчастных детях. Вы же  знаете,  доктор,
что у него в молодости, еще до женитьбы, одно легкое тоже было задето. Это
стало известно, - у нас ведь все  и  про  всех  знают,  сплетников  ужасно
интересуют чужие неприятности! Даже если б мой муж  умер  от  какой-нибудь
эпидемической болезни, никто бы этому не поверил, ведь не  верят  же,  что
наша Мари умерла  от  тифа!  И  бедным  моим  детям  пришлось  бы  за  это
поплатиться. Я, знаете, так злилась на  него,  -  не  хочет  лечиться,  не
желает лечь в постель, да и все тут! Как будто  это  касается  только  его
одного! Да что  ему  другие,  он  о  других  никогда  не  думает,  даже  о
собственных  своих  детях  не  беспокоится!..  Нет,  нет,  доктор,  такому
человеку, как вы, трудно поверить, что  существуют  люди,  подобные  моему
супругу. Вы ведь такой же, как аббат Ардуэн, - вы не верите, что на  свете
есть зло.
   Я смеялся в одиночестве, лежа на одре  болезни,  и,  возвратившись,  ты
спросила меня, чему я смеюсь. Я ответил словами, которые у нас с  тобой  в
большом ходу:
   - "Да так, ничему. - Чему ты смеешься? - Ничему. - О чем ты думаешь?  -
Ни о чем".



10

   Снова принимаюсь за свои записи, - после тяжелого припадка, почти месяц
продержавшего меня в вашей власти. Как только болезнь обезоруживает  меня,
вы все уже тут как тут, вся семейка смыкает свои ряды и, расположившись  у
моей постели, зорко следит за мной.
   В прошлое воскресенье пожаловал Фили, чтобы посидеть со мной, составить
мне компанию. Было жарко, душно, я  отвечал  односложно  на  его  любезные
речи, мысли у меня путались, я  задремал...  Долго  ли  я  спал?  Не  могу
сказать. Разбудил меня звук его голоса. Я увидел в полумраке, что он  весь
подобрался, насторожился. Глаза у этого молодого волка блестели.  На  руке
выше часов он носил еще  золотую  цепочку.  Рубашка  была  расстегнута  на
худенькой, мальчишеской груди. Я снова задремал.  Проснулся  я  от  скрипа
башмаков, чуть-чуть открыл глаза и стал наблюдать за ним из-под  опущенных
ресниц. Он принялся ощупывать мой пиджак, где у меня во внутреннем кармане
лежал бумажник. Сердце  у  меня  бешено  колотилось,  но  я  усилием  воли
заставил себя лежать неподвижно. Уж не догадался ли он? Почему-то вернулся
на свое место.
   Я сделал вид, будто только что проснулся, спросил, долго ли я спал.
   - Какое там! Несколько-минут, дедушка.
   Меня пробрала  дрожь,  -  ведь  страшно  одиноким  старикам,  когда  их
выслеживает какой-нибудь отчаянный малый. Не сошел ли я, право, с ума. Мне
кажется, что этот молодец может убить меня. Сказал же Гюбер однажды,  что,
по его мнению, Фили способен на все.


   Видишь, Иза, как я был несчастлив. А  когда  ты  прочтешь  эти  строки,
поздно уж будет жалеть меня. Но мне  все-таки  приятно  думать,  что  хоть
тогда ты почувствуешь ко мне сострадание. Не верю я в ваш вечный ад.  Зато
знаю, что такое проклятый, окаянный  грешник  здесь  на  земле,  заблудший
человек, который куда бы он ни пошел, идет  ложным  путем,  человек,  путь
которого всегда был ложным; неудачник, не умевший жить -  не  в  житейском
понимании смысла этих слов, а в глубоком их смысле. Иза, я  страдаю.  Дует
южный, знойный ветер. Мне душно, меня томит жажда, - и нечем  ее  утолить,
кроме тепловатой противной воды в умывальнике. Нажил человек  миллионы,  и
нет у него стакана холодной воды!
   Если я еще выношу ужасающие для меня посещения Фили,  то,  может  быть,
потому, что он напоминает  мне  другого  юношу,  нашего  племянника  Люка,
которому, впрочем, было бы сейчас уже за тридцать. Я  никогда  не  отрицал
христианских добродетелей и видел, что этот мальчик дал тебе много поводов
развивать их в себе.  Ты  его  не  любила,  в  нем  не  оказалось  никаких
фамильных ваших черт, хоть он и был сыном Маринетты; не  любила  ты  этого
черноглазого мальчика, с низким и широким  лбом,  окаймленным  "височками,
как у испанцев", - говорил Гюбер. Его отдали в пансион в  Байонну,  учился
он плохо, но тебя это, по твоему мнению, не касалось: "Вполне достаточно с
меня и того, что я вожусь с ним, когда он приезжает на каникулы".
   Нет, вовсе не книги его занимали. В наших краях,  где,  кажется,  давно
перебили всю дичь, он почти  ежедневно  возвращался  домой  с  охотничьими
трофеями. Если раз в году появлялся в наших полях заяц, в конце концов  он
обязательно становился добычей Люка: я как сейчас вижу, - мальчик идет  по
длинной аллее сада и весело поднимает вверх убитого зайца, зажав в  кулаке
его длинные уши.  Я  всегда  слышал,  как  Люк  отправляется  из  дому  на
рассвете; я отворял окно, - из дымки тумана раздавался звонкий голос:
   - Пойду осмотреть переметы.
   Он всегда смотрел мне прямо в лицо и спокойно выдерживал мой взгляд, он
не боялся меня, никакие страхи ему и в голову не приходили.
   Иногда я уезжал на несколько дней и, если  неожиданно  возвращался,  не
предупредив вас, то обычно, входя в дом, слышал запах  сигар,  на  полу  в
гостиной не видел ковра и находил все  признаки  прерванного  празднества.
(Лишь только я, бывало, со  двора,  Женевьева  и  Гюбер  приглашали  своих
приятелей и устраивали пирушку, несмотря на строгое мое запрещение;  а  ты
им потакала, ты поощряла  это  непокорство:  "Ведь  надо  же  поддерживать
отношения", - заявляла ты.) И в этих случаях умиротворителем подсылала  ко
мне Люка. Его очень смешила, что я навожу на всех ужас.
   - Они, знаешь, вертелись, плясали в гостиной, а я взял  да  и  крикнул:
"Дядя идет! Глядите, вон он на  дорожке!.."  Если  б  ты  видел,  как  они
прыснули  во  все  стороны!  Тетя  Иза  и  Женевьева  схватили  поднос   с
бутербродами и потащили обратно в буфетную. Вот переполох был!
   Только для одного этого мальчишки я не был пугалом. Иногда я  спускался
с ним к реке посмотреть, как он удит рыбу. Этот непоседа, живой как ртуть,
этот шалун, весельчак мог часами смотреть на поплавок, застыв  на  берегу,
как ствол дерева, только рука его порой шевелилась  медленно  и  бесшумно,
как гибкая ветка ивы. Женевьева с полным основанием утверждала, что у него
совершенно _не эстетическая натура_. Действительно, он никогда не утруждал
себя вечерними прогулками к  обрыву,  не  любовался  равниной  при  лунном
свете. Он не мог  восторгаться  природой,  потому  что  сам  был  частицей
природы, слитой с нею, одной  из  сил  ее,  живым  родником  среди  чистых
родников.
   Я думал о том, какой невеселой была его юная  жизнь:  мать  умерла,  об
отце запрещалось говорить в нашем доме, с детских лет  в  пансионе,  среди
чужих, -  бедный,  заброшенный  ребенок.  Таких  обстоятельств  для  меня,
например, вполне было бы достаточно, чтоб моя душа переполнилась горечью и
ненавистью к людям. А вот от него исходила радость жизни. Все его  любили.
Как мне это казалось удивительным, - ведь