л  к  моему
столику.
   В руках у него был спортивный журнал. Желая прервать неловкое молчание,
я завел разговор о лошадях. Старик Фондодеж частенько вел со  мной  беседы
на эту тему и просветил меня. Я рассказал Роберу, что мой тесть, играя  на
бегах, ставил на ту или иную лошадь  весьма  обдуманно  -  он  принимал  в
соображение  не  только  ее  родословную,   но   и   самые   разнообразные
обстоятельства, вплоть до  того,  какую  почву  для  беговой  дорожки  она
предпочитает. Робер прервал меня:
   - А у нас в магазине всегда можно узнать насчет шансов выиграть. (После
всех своих неудач он пристроился в мануфактурном магазине Дэрмас на  улице
Пти-Шан.)
   Оказывается, его интересовал только выигрыш. Лошадей он не любил.
   - У меня другая страстишка, - добавил он, - велосипед! - И глаза у него
заблестели.
   - А скоро будет еще одна: автомобиль заведете!
   - Неужели!
   Он послюнил  большой  палец,  оторвал  от  книжечки  листик  папиросной
бумаги, свернул сигарету.  И  снова  наступило  молчание.  Я  спросил,  не
чувствуется ли заминка в делах той фирмы, где он служит. Он  ответил,  что
часть персонала уволили, но ему лично расчет не грозит. Его мысли  никогда
не выходили за пределы его узких, личных интересов. И вот  на  это  убогое
существо внезапно обрушится поток золота.
   А не обратить ли мне мои миллионы на добрые дела. Раздать все из рук  в
руки. Нет, _они_ обязательно пронюхают и добьются, чтоб надо мной учредили
опеку... А если по завещанию?  Но  ведь  при  наличии  прямых  наследников
невозможно уменьшить причитающуюся им долю. Эх, Люк, если б  ты  был  жив!
Правда, он-то никогда бы не принял...  А  я  все  равно  нашел  бы  способ
обогатить его - он и не узнал бы, что это от  меня...  Дал  бы,  например,
приданое любимой им женщине...
   - Послушайте, мсье... - сказал  Робер,  поглаживая  себе  щеку  красной
рукой с толстыми,  как  сосиски,  пальцами.  -  Я,  знаете  ли,  вот  чего
опасаюсь: как бы ваш поверенный, этот самый Буррю, не умер прежде, чем  мы
с ним сожжем мое заявление...
   - Ну что ж, - ему наследует сын. Оружие против  Буррю,  которое  я  вам
вручу, вы, в случае надобности, сможете обратить против его сына.
   Робер молча продолжал поглаживать себе щеку.  Мне  не  хотелось  больше
разговаривать. Все внимание поглощала острая боль, сжимавшая грудь.
   - Ну хорошо, - сказал Робер, - допустим, Буррю сожжет мое заявление,  и
тогда я ему отдам тот документ, ради которого он выполнит  свое  обещание.
Но кто ему помешает пойти после этого к вашим наследникам  и  сказать:  "Я
знаю, где капиталец спрятан. Хотите, продам  вам  секрет?  Прошу  за  него
столько-то да еще столько-то в случае успеха, - если найдете  клад".  Ведь
Буррю может договориться, чтоб его имя не фигурировало... А тогда  уж  ему
нечего будет опасаться. И вот, знаете ли, поведут расследование, убедятся,
что я ваш сын, увидят, что мы с матерью живем богато, а  не  так,  как  до
вашей смерти жили... И  тогда  одно  из  двух:  или  подавай  в  налоговое
управление правильную декларацию насчет доходов, либо как-нибудь  ухитрись
скрыть...
   Он говорил четко и ясно. Ум его вышел из дремотного оцепенения,  машина
заработала и уже не останавливалась.
   Оказалось, что у этого приказчика  весьма  развиты  крестьянские  черты
характера: он предусмотрителен,  недоверчив,  непреодолимо  боится  риска,
стремится ничего не оставлять на волю случая. Несомненно он  предпочел  бы
получить от меня сто тысяч из рук в  руки,  чем  скрывать  такое  огромное
богатство.
   Я выждал, пока стихнет  боль  в  сердце,  разожмутся  тиски,  сдавившие
грудь...
   - В ваших словах есть некоторая доля правды. Я согласен с вами. Что  ж,
не подписывайте документа.  Я  всецело  доверяюсь  вам.  Впрочем,  если  я
захочу, то без труда докажу, что деньги принадлежат мне.  Но  это  уже  не
имеет никакого значения: через полгода, самое большее через год я умру.
   Он и не подумал сказать что-нибудь утешительное, хотя бы самую  избитую
фразу, не сделал ни жеста, у него не нашлось ни единого ободряющего слова,
которое сказал бы любой на его  месте.  Вряд  ли  он  был  черствее  своих
сверстников, - он просто дурно воспитан.
   - Что ж, -  сказал  он,  -  пожалуй,  сойдет!  -  И,  подумав,  добавил
внушительно: - Надо будет время от времени наведываться  в  сейф  еще  при
вашей жизни... чтобы в банке примелькалось мое лицо. Я буду ходить туда за
деньгами для вас.
   - А знаете, - сказал я, - у меня ведь еще и за границей есть  несколько
сейфов. Если вы пожелаете, если сочтете более надежным...
   - Расстаться с Парижем? Нет, не согласен!
   Я пояснил, что жить он может  в  Париже  и  ездить  за  границу,  когда
понадобится. Тогда он спросил, в чем я держу свое состояние - в процентных
бумагах или в наличных деньгах, и добавил:
   - А неплохо бы все-таки иметь на руках письмо от вас - вроде того,  что
вот, мол, будучи в здравом уме и твердой памяти, вы по собственному своему
побуждению завещаете мне свое состояние... Это может пригодиться... Кто их
знает, - вдруг те-то пронюхают, докопаются и обвинят меня в краже... Да  и
вообще на душе будет спокойнее...
   Он опять умолк, купил себе китайских орехов и принялся есть их с  такой
жадностью, как будто умирал от голода. И вдруг спросил:
   - А интересно все-таки, - что они вам сделали, те-то?
   - Берите, раз вам дают, - сухо ответил я,  -  и  не  задавайте  никаких
вопросов.
   Его дряблые  щеки  чуть-чуть  порозовели,  на  губах  появилась  кривая
натянутая улыбка, какой он, вероятно, отвечает на выговоры  хозяина,  -  и
тогда блеснули  его  белые,  острые  зубы  -  единственное  украшение  его
невзрачной физиономии.
   Теперь он сосредоточенно снимал шелуху со своих орехов  и  молчал.  Как
видно, он не был в восторге. Должно быть, воображение рисовало ему  всякие
ужасы. Ведь вот досада! Натолкнуться на такого субъекта, который ничего не
видит в этой комбинации, кроме опасностей, а ведь они в сущности совсем не
страшны. Мне захотелось раззадорить его радужными картинами.
   - Есть у вас подружка?  -  внезапно  спросил  я.  -  Вы  теперь  можете
жениться, будете с ней жить, как богатые буржуа.
   Он сделал неопределенный жест и покачал своей  победной  головой.  А  я
продолжал соблазнять:
   - Впрочем, вы можете теперь жениться на любой, какая  вам  приглянется.
Если вам нравится какая-нибудь женщина, по вашему мнению, недоступная...
   Он насторожился, и впервые я заметил, как в его глазах  блеснул  огонек
молодости!
   - Неужели я мог бы жениться на мадемуазель Брюжер?
   - Кто она такая - мадемуазель Брюжер?
   - Да нет, я шучу. Она ведь старшая продавщица  в  нашем  магазине.  Ах,
какая великолепная женщина! Гордячка! На меня и не смотрит.  Как  будто  я
пустое место... Вот женщина! Подумайте!
   Я его заверил, что, будь у него лишь двадцатая  часть  того  состояния,
которое я преподнесу  ему,  и  то  он  может  жениться  на  любой  старшей
продавщице города Парижа.
   -  Мадемуазель  Брюжер!  -  повторил  он.  И,  пожав  плечами,  добавил
задумчиво: - Да нет, куда там!
   Боль в груди не проходила. Я  поманил  официанта,  хотел  расплатиться.
Робер вдруг проявил удивительную щедрость:
   - Нет, что вы, что вы! Я сам.
   Я с удовольствием положил деньги в карман.  Мы  встали.  Музыканты  уже
укладывали  свои  инструменты  в  футляры  и   чехлы.   Погасли   гирлянды
электрических лампочек. Теперь Роберу нечего было бояться, что его  увидят
со мной.
   - Я провожу вас, - предложил он.
   Сердце все еще болело. Я попросил Робера идти помедленнее. Выразил  ему
свое восхищение, что он не торопится осуществить наш план.
   - Но, если я умру" нынче ночью, - заметил я,  -  вы  потеряете  большое
богатство!
   Он слегка пожал плечами, на лице его было написано полное равнодушие  к
такой беде. В общем, я только внес беспокойство в жизнь этого  малого.  Он
был почти одного роста со мной.  Приобретет  ли  он  когда-нибудь  барские
замашки? Уж очень у этого молодого приказчика, моего, сына  и  наследника,
был жалкий вид.  Я  попытался  придать  более  задушевный  характер  нашей
беседе, стал уверять, будто  меня  мучит  совесть  за  то,  что  я  совсем
забросил его самого и его мать. Он, видимо, удивился: он  находил,  что  я
поступил "очень порядочно", регулярно посылая им маленькую сумму денег  на
содержание. "Очень многие и не подумали бы этого сделать".  И  он  добавил
ужасные слова: "Ведь вы же не первый у нее были..."
   Очевидно, он без малейшей снисходительности судил свою мать. Подошли  к
моему подъезду, и вдруг он сказал:
   - А не  переменить  ли  мне  профессию?  Заняться  таким  делом,  чтобы
приходилось бывать на бирже... Не трудно тогда объяснить,  откуда  у  меня
большие деньги.
   - Берегитесь, не делайте этого! - сказал я. - Начнете играть на  бирже,
- все потеряете.
   Он с озабоченным видом уставился на тротуар.
   - Да это я все из-за  подоходного  налога,  -  вдруг  инспектор  начнет
допытываться.
   - Поймите же, это наличные деньги, безвестное богатство,  положенное  в
сейфы, которые никто в мире, кроме вас, не имеет права вскрывать:
   - Ну да, конечно. А все-таки...
   Измучившись, я захлопнул дверь перед его носом.



15

   _Калез_.
   В окно, о которое бьется муха, смотрю на  оцепеневшие  холмы.  Ветер  с
воем гонит тяжелые тучи, и тень их скользит по равнине. Вокруг  -  мертвая
тишина, все  застыло  в  ожидании  первого  раската  грома.  "Виноградники
испугались", - сказала наша Мари в  такой  же  вот  угрюмый  летний  день,
тридцать лет тому назад. Снова раскрыл  тетрадь.  Да,  вон  какой  у  меня
теперь  почерк.   Наклоняюсь,   внимательно   всматриваюсь   в   торопливо
набросанные буквы, в строчки, подчеркнутые ногтем. Я  все-таки  доведу  до
конца свои записи. Мне надо, обязательно надо все сказать. Теперь я  знаю,
кому предназначить свою исповедь. Только вот многое придется уничтожить, а
иначе им не под силу будет выдержать.  Иные  страницы  я  и  сам  не  могу
перечесть спокойно. То и дело останавливаюсь, закрываю  лицо  руками.  Вот
человек, вот некий человек среди людей - вот я. Может быть, вас  и  тошнит
от таких, как я, - а все же я существую.
   В ночь с тринадцатого на четырнадцатое июля, расставшись с  Робером,  я
едва дотащился до своей комнаты, кое-как разделся, с трудом лег в постель.
Какая-то неимоверная тяжесть навалилась мне на  грудь,  я  задыхался,  но,
несмотря на жестокое удушье, не умер. Окно оставалось раскрытым. Будь я на
пятом этаже,  то...  А  если  броситься  со  второго  этажа,  пожалуй,  не
убьешься, - только эта мысль и останавливала меня. Я  едва  мог  протянуть
руку и взять со столика пилюли, которые обычно мне помогают.
   На рассвете, наконец, услышали мой звонок. Привели врача, он сделал мне
укол.  Стало  легче  дышать.  Мне  предписана  полная  неподвижность.  При
жестокой боли мы  становимся  послушны,  как  малые  дети,  и  я  не  смел
пошевелиться. Отвратительный зловонный номер,  безобразные  обои,  мерзкая
мебель, праздничный гул и шум в день Четырнадцатого июля - ничто  меня  не
удручало: боль стихла, а большего я не  желал.  Как-то  вечером  пожаловал
Робер и с тех пор не показывался. Но мать его приходила каждый день, сразу
после работы, и проводила у меня часа два;  она  оказывала  мне  кое-какие
услуги, приносила почту (письма мне адресовывались "До  востребования",  -
от родных не было ни одного письма).
   Я  не  жаловался,  был  очень  кроток,  принимал  все  прописанные  мне
лекарства; когда я заговаривал с матерью Робера о наших с ним планах,  она
уклончиво отвечала, что это не к спеху, и переводила  разговор  на  другую
тему. Я вздыхал: "Как же не к спеху?" и указывал на свою грудь.
   - У  моей  мамы  припадки  бывали  сильнее  ваших,  а  прожила  она  до
восьмидесяти лет.
   Однажды утром мне стало гораздо лучше, давно уже я так хорошо  себя  не
чувствовал. Я очень проголодался, но все, что мне подавали в этом семейном
пансионе, было несъедобно. У меня явилась дерзкая мысль пойти позавтракать
в маленьком ресторанчике на бульваре Сен-Жермен, - мне нравилось, как  там
кормят. Да и драли там меньше, чем в других парижских ресторанах,  куда  я
имел обыкновение заглядывать, -  всегда  я  там  садился  за  стол,  боясь
разориться, испытывал гнев и удивление, когда подавали счет.
   Такси довезло меня до  угла  улицы  Ренн.  Я  прошелся  немного,  чтобы
испробовать свои силы. Все складывалось хорошо. Время еще  было  раннее  -
только что пробило двенадцать, и я решил зайти в  кафе  "Де  Маго"  выпить
стакан виши. Усевшись в зале на мягком диванчике, я рассеянно  смотрел  на
бульвар.
   Вдруг меня кольнуло в сердце. На террасе кафе, отделенной от меня  лишь
зеркальным стеклом, я  увидел  знакомые  узкие  плечи,  плешь  на  макушке
головы, седеющий затылок, плоские и оттопыренные уши, - за столиком  сидел
Гюбер, уткнувшись  в  газету  и  водя  по  строчкам  близорукими  глазами.
Очевидно, он не заметил, как я вошел в кафе.  Тяжко  колотившееся  больное
сердце постепенно успокоилось. Я был полон злорадства: я за тобой слежу, а
ты об этом и не подозреваешь.
   Странно! Мне казалось, что Гюбер может сидеть на террасе кафе только на
Больших бульварах. А что ему делать в этом квартале?  Несомненно  он  сюда
явился с какой-то целью. Я решил выждать и заранее  расплатился  за  виши,
чтобы уйти, не задерживаясь, если понадобится. Гюбер  все  посматривал  на
часы - очевидно, ждал кого-то. Я догадывался, кто сейчас прошмыгнет  между
столиками и подойдет к нему, и был почти  разочарован,  когда  у  тротуара
остановилось  такси  и  оттуда  вылез  супруг  Женевьевы.  Альфред  был  в
соломенной шляпе-канотье, надетой набекрень. Вдали от жены этот  низенький
сорокалетний толстяк взыграл духом, вырядился в  слишком  светлый  костюм,
ярко-желтые ботинки. Провинциальное  щегольство  моего  зятя  представляло
резкий контраст со строгой элегантностью Гюбера, который, по  словам  Изы,
одевается "как настоящий Фондодеж".
   Альфред снял шляпу и вытер потный лоб. Потом залпом выпил поданный  ему
стаканчик анисовой: Гюбер встал из-за  столика  и  посмотрел  на  часы.  Я
приготовился двинуться за ними. Они, конечно, поедут в такси. Попробую и я
взять такси и выследить их, - дело трудное! Но и то уж хорошо,  что  я  их
увидел; остается только узнать, зачем они прикатили в Париж.  Я  подождал,
пока они выйдут на тротуар. Такси  они,  однако,  не  подозвали,  а  пошли
пешком  через  площадь.  Мирно  о  чем-то  беседуя,  они   направились   к
Сен-Жермен-де-Пре. Вот чудо, вот радость, оба вошли в церковь!
   Вряд ли полицейский испытывает такое ликование, видя, как вор входит  в
"мышеловку". Я  даже  чуточку  задыхался  от  волнения.  Пришлось  немного
подождать, - ведь они могли обернуться: сын мой, правда,  близорук,  но  у
зятя зрение хорошее. Преодолев усилием воли свое нетерпение, я минуты  две
постоял на тротуаре, а затем тоже вошел в церковь.


   Было это в  начале  первого  часа.  Осторожно  ступая,  я  прошелся  по
главному и почти пустому приделу и вскоре убедился, что тех, кого  я  ищу,
там нет. У меня мелькнуло подозрение: вдруг они  увидели  меня  и  нарочно
вошли в церковь, чтобы сбить меня  со  следу,  а  сами  ускользнули  через
боковые двери. Я повернул обратно и решил обойти правый придел, прячась за
огромными колоннами. И вдруг в самом  темном  углу,  в  глубокой  нише,  я
обнаружил их. Оба сидели на стульях, а посередине, как бы  зажатое  ими  с
двух сторон, сидело третье действующее лицо,  смиренно  сгибавшее  сутулую
спину. Появление этого персонажа нисколько меня не удивило.  Я  ведь  пять
минут тому назад ждал в кафе, что к столику моего законного сына приползет
этот жалкий червяк Робер. Я предчувствовал  это  предательство,  но  из-за
усталости, из лени мне не хотелось думать о нем. С  первой  нашей  встречи
мне стало ясно, что у такого ничтожества,  у  такого  раба  нет  ни  капли
смелости; а его мать преследуют воспоминания о прошлом ее  столкновении  с
судейскими властями, - конечно, она-то и посоветовала сыну войти в  сговор
с моей семьей и продать им секрет как можно дороже. Я смотрел  на  длинную
спину дурака Робера: плотно его стиснули два этих крупных буржуа! Один  из
них, а именно Альфред, - что называется, добрый  малый,  думает  только  о
своей непосредственной выгоде, ничего дальше своего носа  не  видит  (что,
впрочем, шло ему на пользу), а у другого, у моего любезного сынка  Гюбера,
есть и дальновидность и крепкие клыки,  а  обращение  с  людьми  резкое  и
властное  (черта,  унаследованная  от  меня).  Робер  окажется  совершенно
беспомощным против него. Я следил за ними из-за  колонны,  как  наблюдаешь
иной раз за пауком и мухой, заранее решив раздавить и паука и муху.  Робер
все ниже опускал голову. Должно быть, он сначала дерзко заявил: "Пополам!"
Он вообразил, что сила на его стороне. Но они живо раскусили этого  дурня,
он выдал себя с головой и теперь уж никак не мог диктовать  условия.  Один
лишь я, невидимый свидетель этой борьбы, знал, насколько  она  бесполезна,
бесплодна, и чувствовал себя  всесильным  божеством;  готовясь  уничтожить
этих жалких насекомых своей всемогущей дланью, раздавить под  своей  пятой
этот клубок змей, я тихонько смеялся. Не прошло и десяти минут, как  Робер
уже не смел пикнуть. Гюбер говорил, не умолкая,  -  должно  быть,  отдавал
распоряжения, а Робер угодливыми кивками изъявлял готовность  повиноваться
и так сутулился, что спина  у  него  стала  совсем  круглая.  Альфред  же,
развалясь на соломенном  стуле,  покачивался,  заложив  нога  на  ногу,  и
запрокидывал голову, - мне  была  видна,  так  сказать,  вверх  дном,  его
желтовато-смуглая и толстая сияющая физиономия, окаймленная черной щетиной
отросшей бороды.
   Наконец они встали. Я двинулся вслед за ними. Они шли не спеша, - Робер
шагал посредине, понурив голову, как вор между двумя  жандармами;  заложив
за спину большие красные руки, он вертел в них потрепанную фетровую  шляпу
грязно-серого цвета. Я  думал,  что  меня  уже  ничем  не  удивишь,  но  я
ошибался. Когда Альфред и Робер уже выходили из двери,  Гюбер,  отстав  от
них, окунул руку в кропильницу  со  "святой  водой",  потом  повернулся  к
алтарю и широко перекрестился.


   Теперь мне не к чему было торопиться, беспокоиться. Зачем идти за ними,
выслеживать? Я знал, что в тот же день, вечером, или самое позднее  завтра
утром ко мне  прибежит  Робер  и  будет  просить  поскорее  выполнить  мой
замысел. Как же мне его  встретить?  Еще  успеется  подумать  об  этом.  Я
чувствовал усталость и присел на стул отдохнуть. Сейчас больше всего  меня
занимало, заслоняло все остальное и страшно раздражало  ханжество  Гюбера.
Какая-то молоденькая, скромно одетая девушка села на стул впереди меня  и,
положив рядом с собой шляпную картонку, опустилась на  колени.  Мне  виден
был ее профиль и чуть склоненная шейка; взгляд был устремлен вдаль, на  те
самые створки запрестольного образа, на который так  истово  перекрестился
Гюбер, исполнив свой семейный долг. Вошли два семинариста, -  один,  очень
высокий и худой, напомнил мне аббата Ардуэна; другой был маленького роста,
с пухлым детским лицом. Они опустились на колени  рядышком  и  застыли.  Я
проследил направление их взгляда и не мог понять, что  же  они  видят.  "В
общем, - думал я, - ничего  здесь  нет,  кроме  тишины,  прохлады,  запаха
ладана, воска и каменных сыроватых стен".  Вновь  мое  внимание  привлекло
лицо молоденькой модистки. Глаза у нее теперь были закрыты.  Ресницы  были
длинные, и мне вспомнились  закрытые  глаза  Мари,  лежавшей  в  гробу.  Я
чувствовал, что вот здесь - так близко, рядом со  мной,  и  вместе  с  тем
бесконечно далеко от меня - неведомый мне мир доброты. Иза часто  говорила
мне: "Ты видишь только дурное, только зло... Ты всюду  и  во  всех  видишь
зло...". Это была правда и в то же время неправда.



16

   Я завтр