ь часов я везде закрою ставни...
   Я поцеловал ее нежнее, чем обычно. Она сказала вполголоса:
   - Дорогой ты мой...
   Сердце у меня (ты, верно, удивишься,  что  я  говорю  о  своем  сердце)
разрывалось от муки. Слова горького признания просились на  уста...  Но  с
чего начать? Да и поймет ли меня бедная мама. Молчать гораздо легче,  и  я
всегда поддаюсь соблазну ничего не говорить.
   Я спустился к террасе. Над виноградником смутно вырисовывались  хрупкие
силуэты плодовых деревьев. Холмы словно плечом приподнимали пелену  тумана
и разрывали ее. Из  серой  дымки  возникла  колокольня,  а  потом  и  сама
церковь, - они поднялись как живые существа. Ты  вот  воображаешь,  что  я
ровно ничего не понимаю в таких вещах... Однако в ту минуту я  понял,  что
человеку, жизнь которого разбита, как у меня, надо искать причину и  смысл
своего крушения и что решающие события нашей судьбы, особенно те,  которые
касаются сердца нашего, ниспосланы  нам  с  сокровенным  значением,  и  мы
должны разгадать его... Да, в иные часы своей жизни я был способен постичь
такие тайны, и это могло бы сблизить меня с  тобою.  Впрочем,  в  то  утро
волнение мое длилось лишь несколько минут. Помню, как  я  шел  обратно,  к
дому. Еще не было восьми часов, а солнце уже палило.  Ты  сидела  у  окна,
наклонив голову, придерживала  одной  рукой  свои  распущенные  волосы,  а
другой причесывала их щеткой. Ты не видела меня. Я остановился  и,  подняв
голову, мгновение смотрел на тебя с глубокой  ненавистью.  Прошло  столько
лет, а мне кажется, что  до  сих  пор  еще  во  рту  у  меня  горечь  этой
ненависти.
   Я побежал к себе в кабинет, отпер ящик, где у меня хранился  скомканный
платок, которым я вытер твои слезы в тот вечер, когда мы  были  в  Верхнем
Баньере, - тот платочек, который я,  болван,  спрятал  у  себя  на  груди.
Теперь я вытащил его, привязал к нему камень, словно  к  шее  живого  пса,
которого  решил  утопить,  и  бросил  его  в  болотце,  именуемое  у   нас
"водомоина".



5

   И с того дня началась долгая эра великого молчания, которая длится  уже
пятое десятилетие. Внешне крушение нашего счастья не было заметно. Все как
будто шло по-старому. Не прекратилась  и  телесная  наша  близость,  но  в
минуты объятий уже не возникал перед нами призрак Рудольфа, и  ты  никогда
не произносила теперь опасного  имени.  Он  появился  по  твоему  призыву,
некоторое время бродил вокруг нашего ложа и сделал свое  дело  -  разрушил
супружеское счастье.  После  этого  оставалось  только  молча  ждать,  как
потянутся вереницей связанные меж собою последствия тайной катастрофы.
   Ты, вероятно, упрекала себя, зачем все рассказала мне. Конечно,  ты  не
придавала своей исповеди большого значения, а просто считала, что было  бы
куда умнее изгнать это имя из наших разговоров. Не знаю, заметила  ли  ты,
что мы уже не шептались, как прежде, по ночам. Кончились наши  бесконечные
беседы. И, разговаривая друг с другом, мы обдумывали  каждое  свое  слово.
Оба держались теперь настороже.
   Ночью я просыпался - меня будило страдание. Я  думал:  "Теперь  я,  как
лиса, попавшая в западню, - мне уж не вырваться".  И  мысленно  я  рисовал
себе сцену нашего объяснения. Вот я  грубо  встряхиваю  тебя  за  плечо  и
сбрасываю с постели. А ты - ты вскрикнешь: "Нет, я не лгала тебе, клянусь,
я полюбила тебя!.."
   Да, за неимением лучшего! И ведь так легко уверить своего партнера, что
ты его обожаешь, - стоит только прибегнуть к чувственному  волнению,  хотя
оно ровно ничего не значит. А между тем я не чудовище:  первая  попавшаяся
девушка, которая искренне полюбила бы меня, сделала бы из меня все, что ей
угодно.
   Иной раз я в темноте стонал от жестокой муки, а ты не просыпалась.
   Впрочем, с первой твоей беременностью все объяснения  стали  излишними,
отношения  наши  постепенно  изменились.  Беременность  твоя  определилась
незадолго до сбора винограда.  Мы  вернулись  в  город.  У  тебя  случился
выкидыш, и несколько недель тебе пришлось провести в  постели.  Весною  ты
снова понесла. Надо было беречь тебя. И вот пошли годы, когда ты зачинала,
рожала, хворала, кормила, - предлогов было больше чем достаточно для того,
чтобы отдалиться от тебя. Я повел  жизнь,  полную  тайного  распутства,  -
весьма тайного. Ведь я уже много выступал в  суде,  был  "при  деле",  как
говорила мама, и мне полагалось  строго  соблюдать  приличия.  Похождениям
были отведены определенные часы, они вошли у  меня  в  привычку.  Жизнь  в
провинциальном городе вырабатывает у развратника  инстинктивную  хитрость,
как у преследуемой дичи. Успокойся, Иза,  я  милосердно  избавлю  тебя  от
рассказов о "мерзостях". Не бойся, я не стану  описывать  адскую  скверну,
которой я, однако, осквернял себя почти ежедневно. Ты когда-то спасла меня
от ада, и ты же вновь ввергнул а меня в ад.
   Но если б я даже вел себя менее осторожно, ты все равно  ничего  бы  не
заметила. С рождением  Гюбера  проявилась  твоя  истинная  натура:  ты  по
природе своей - мать, и только мать. Меня ты совсем забросила,  просто  не
замечала; вот уж действительно можно сказать про тебя:  "У  нее  только  и
свету в окошке, что дети". Сделав тебя матерью, я, очевидно, совершил все,
чего ты ждала от меня.
   Пока дети были бессмысленными червячками, они не интересовали меня, и у
нас с тобой не было никаких столкновений из-за них. Встречались мы  только
в часы, отведенные по супружескому ритуалу для привычного  акта  плотского
сближения, в котором мужчина и женщина бесконечно  далеки  душою  друг  от
друга.
   Ты вспомнила о моем  существовании  лишь  тогда,  когда  я,  по  твоему
мнению, стал опасен для твоих детенышей. Ты возненавидела  меня,  когда  я
предъявил свои права на них.  Сейчас  обрадую  тебя  признанием:  никакого
отцовского инстинкта у меня не было. Во мне просто  говорила  ревность,  я
завидовал этим малышам, пробудившим в тебе такую страстную любовь. Да, да,
в наказание тебе я старался  отнять  их  у  тебя.  Я  выставлял,  конечно,
высокие соображения, говорил о требованиях долга. Я, видите ли, не  желал,
чтобы закоренелая святоша исковеркала своим воспитанием  умы  моих  детей.
Вот в какую гордую позу я становился. А на деле шла речь не об этом.
   Кончу ли я когда-нибудь свое  повествование?  Я  предназначал  его  для
тебя, а теперь мне кажется, что ты не  станешь  читать  его  дальше  -  не
хватит ни терпения, ни желания. В сущности пишу я для самого себя. Я  ведь
старый адвокат, вот и привожу в порядок папку с начисто проигранным  делом
о моей жизни, разбираюсь в документах, провалив тяжбу.
   Опять звонят колокола... Завтра пасха. Придется спуститься и посидеть с
домочадцами ради "святого праздника", как я тебе обещал.  "Дети  жалуются,
что совсем тебя не видят", - сказала  ты  сегодня  утром.  Рядом  с  тобой
стояла у моей постели Женевьева. Ты вышла, желая оставить  нас  с  дочерью
наедине. Женевьеве нужно было что-то попросить у меня. Я  слышал,  как  вы
шептались в коридоре: "Лучше тебе первой с ним поговорить", - убеждала  ты
Женевьеву. Я догадывался, что речь пойдет о  Муже  моей  внучки,  об  этом
шалопае и бездельнике Фили. А все-таки я молодец!  Перехитрил  вас,  сумел
повернуть разговор в другую сторону и не дал Женевьеве заговорить о  своем
зяте. Она ушла не солоно хлебавши. Я знаю, чего им от меня надо. Недавно я
слышал, как они сговаривались. Окно гостиной как раз под  моим  окном,  и,
когда оба окна открыты, мне  все  слышно.  Надо  только  наклониться.  Они
хотят, чтобы я дал Фили "взаймы" крупную сумму, тогда он внесет  залог  на
биржу и будет из четвертой  доли  работать  с  известным  маклером.  Дело,
видите ли, надежное, отчего не вложить в него деньги. Ну, уж  извините!  Я
ведь чую, - надвигается буря. Деньги держи под замком... Если б они знали,
сколько я продал разных акций в прошлый месяц:  я  почуял,  что  на  бирже
пойдет на понижение, и опередил игру...


   Все уехали к вечерне. Из-за пасхи обезлюдел дом  и  поля.  Сижу  я  тут
один, старый Фауст, отрешенный от всех радостей мира,  отделенный  от  них
непреодолимой преградой - своей старостью.
   Они не знают, что такое старость. А как внимательно они слушали меня за
завтраком, когда я заговорил о бирже, о торговых делах, - так и  впивались
в меня глазами, ловили каждое слово.  Говорил-то  я  главным  образом  для
Гюбера - пусть дает отбой, если еще не поздно. Весьма встревоженный был  у
него вид! Вот уж кто не умеет скрывать свои  неприятности!  Но  ел  он  за
двоих, машинально опустошая  тарелку,  а  ты  ему  все  подкладывала.  Все
матери, бедняжки, так поступают: когда  видят,  что  любимого  сына  томит
забота, они чуть не силой заставляют его есть,  словно  от  этого  у  него
прибавится бодрости и он справится с бедой. А Гюбер тебя обрывал,  грубил,
как я когда-то грубил своей матери.
   Зато Фили, муж моей внучки, усердно ухаживал за мной, подливал мне вина
в бокал. А уж как старалась сама  Янина  выразить  нежное  беспокойство  о
своем дедушке:
   - Дедушка, миленький, ну зачем вы курите? Ведь вам  вредно!  Даже  одну
папироску, и то нельзя. А вы  уверены,  что  это  кофе  действительно  без
кофеина?
   Плохая она актриса, в каждом слове чувствуется фальшь, даже звук голоса
выдает ее с головой, бедняжку. Когда ты была молодой, ты тоже  фальшивила,
притворялась. Но с первой же беременности  перестала  кривляться  и  стала
естественной. А вот Янина до конца жизни  останется  глупенькой  дамочкой,
которая стремится узнать все новости, все  моды,  повторяет  чужие  слова,
показавшиеся ей верхом изысканности, обо всем  высказывает  чужое  мнение,
ибо своего не имеет, и ровно ничего на свете не понимает. Как же это Фили,
такой непосредственный малый и такой повеса, может жить с этой дурочкой  и
ломакой? Впрочем, не все в ней фальшиво - она полна непритворной страсти к
красавчику Фили. Только потому Янина так плохо и  разыгрывает  свою  роль,
что для нее ничего на свете не существует, кроме ее любви.
   После завтрака мы вышли посидеть на веранде. Янина и Фили  смотрели  на
Женевьеву молящим взглядом, а она в свою очередь глядела  на  меня  и  все
порывалась что-то сказать. Ты, Иза, еле заметно  покачала  головой:  здесь
нельзя. Тогда Женевьева поднялась и спросила:
   - Папа, хочешь пойдем с тобой погуляем немножко?
   Как вы все меня боитесь! Мне даже  стало  жалко  Женевьеву,  и  хотя  я
сначала решил, что с места никуда не двинусь, но тут поднялся  и  взял  ее
под руку. Мы прошлись с нею по лужайке. Все семейство наблюдало за нами  с
веранды. Женевьева сразу же начала:
   - Папа, я хотела поговорить с тобой о Фили...
   Она дрожала. Право, очень неприятно, когда родные дети тебя боятся.  Но
как  вы  думаете,  возможно  в  шестьдесят  восемь   лет   избавиться   от
укоренившегося в твоих чертах жестокого выражения? В таком возрасте его не
изменишь. А  душе  больно,  что  она  не  может  отразиться  в  наружности
человека...
   Женевьева торопливо выкладывает свою просьбу, в  которой  каждое  слово
было заранее обдумано. Как я и ожидал, речь идет о залоге на биржу. Только
напрасно она напирала  на  те  доводы,  которые  меня  только  раздражают.
Послушать ее, так  безделье  сего  молодого  человека  угрожает  разрушить
счастье и будущность его семьи. Фили, видите  ли,  начинает  портиться.  Я
ответил, что для такого малого занятия биржевого маклера  послужат  только
удобной ширмой. Женевьева встала на его защиту. Решительно все любят этого
Фили.
   - Зачем же, папочка, относиться к его шалостям строже, чем  сама  Янина
относится к ним...
   Я возразил, что вовсе не собираюсь его  осуждать.  Любовные  похождения
этого красавца мало меня занимают.
   - Разве он интересуется мною? Ведь нет, не так ли? Почему же  я  должен
им интересоваться?
   - Он тебя глубоко уважает...
   Эта глупая ложь дала мне повод подпустить шпильку, которую я  держал  в
запасе:
   -  Должно  быть,  из  уважения  твой  Фили  и  называет  меня   "старым
крокодилом". Пожалуйста, не спорь, я сколько раз сам слышал, как  он  меня
за моей спиной так величал... Да я и не возражаю: крокодил  так  крокодил,
крокодилом и останусь. Чего ждать от старого крокодила? Только его смерти.
Да еще погодите, - неосторожно добавил я, - берегитесь, как бы покойник не
выкинул с вами какой-нибудь неприятной штуки. (Очень сожалею,  что  сказал
это, - теперь у них заработает смекалка!)
   Женевьева  испуганно  запротестовала,  вообразив,  что  я  обиделся  на
оскорбительное  прозвище  "крокодил".  Меня  оскорбляет  не  эта  дурацкая
кличка, а молодость Фили. Может ли он понять, что  представляет  в  глазах
старика, во всем  разочарованного,  всеми  ненавидимого,  -  торжествующая
молодость счастливого глупца, который с юных лет  упивался  наслаждениями,
каких мне и за пятьдесят лет  жизни  ни  разу  не  привелось  изведать?  Я
ненавижу этих молокососов, я полон лютой злобы против  них.  А  этот  Фили
особенно мне противен. Как бродячий кот бесшумно  прыгает  в  чужое  окно,
учуяв соблазнительный запах, так и он мягкой поступью, на бархатных лапках
проник в мой дом, услышав заманчивый аромат богатства. Приданого  за  моей
внучкой дали немного, зато у нее  были  великолепные  "надежды".  Ах,  эти
надежды  наших  дорогих  деток!  Чтобы  дорваться  до  их   осуществления,
наследники рады перешагнуть через наш труп.
   Женевьева расплакалась, всхлипывала, утирала  слезы,  и  тут  я  сказал
вкрадчивым тоном:
   - Послушай, ведь у тебя есть муж. Твой  Альфред  коммерсант  -  торгует
ромом. Что ему стоит взять зятя в свое дело, создать ему положение. Почему
я должен великодушничать больше, чем вы?
   И тут вдруг пошла совсем иная песня.  Женевьева  заговорила  о  бедняге
Альфреде с величайшим презрением и брезгливостью!  Послушать  ее,  так  он
просто трус, жалкое, робкое существо, - он не только  не  расширяет,  а  с
каждым днем сокращает торговые обороты.  Какая  прежде  была  внушительная
фирма, а теперь двоим директорам в ней делать нечего.
   Я поздравил Женевьеву с тем,  что  ее  муж  осторожный  человек:  когда
надвигается буря, нужно убирать паруса. Будущее за теми, кто, как Альфред,
играет по маленькой. Нынче самый большой недостаток  делового  человека  -
широкий размах. Женевьева решила, что я смеюсь над ней, а я  действительно
так думаю, - это мое глубокое убеждение, недаром же я держу деньги у  себя
под замком и даже не рискую положить их в сберегательную кассу.
   Мы повернули обратно к дому. Женевьева  теперь  не  осмеливалась  слова
промолвить. Я шел, нарочно не опираясь на ее руку.  Все  домочадцы  сидели
кружком, смотрели на нас и несомненно толковали о явных зловещих признаках
разлада  меж  нами.  Вероятно,  наше  возвращение  прервало   спор   между
семейством Гюбера и семейством Женевьевы. Ох,  какая  великолепная  свалка
произойдет  из-за  наследства,  если  только  я   соглашусь   отдать   вам
когда-нибудь свои деньги! Из всей родни, собравшейся на веранде, стоял  на
ногах только Фили. Ветер трепал его непокорные волосы. На нем была рубашка
с открытым воротом и короткими рукавами. Терпеть не могу нынешних  молодых
людей, - они похожи на девиц атлетического сложения. Его  круглые  детские
щеки вспыхнули, когда на глупый вопрос Янины: "Ну,  как  побеседовали?"  я
ласково ответил: "Да, мы беседовали о старом крокодиле..."


   Еще раз скажу: я ненавижу его не за эту насмешливую кличку,  а  за  то,
что молодежь не понимает, что такое старость. Не  может  представить  себе
пытки старика, который ничего не получил от жизни  и  ничего  не  ждет  от
смерти. Пусть нет ничего за гробом, и никакого этому нет объяснения, и  не
дано нам разгадать эту тайну... Но все-таки ты ведь,  Иза,  не  выстрадала
того, что я выстрадал. Дети не  ждут  твоей  смерти.  Они  тебя  по-своему
любят, обожают тебя. Они без колебаний стали на твою сторону. А между  тем
я их любил. Женевьева - теперь толстая сорокалетняя женщина, и только  что
она пыталась вытянуть у меня для своего беспутного  зятя  четыреста  тысяч
франков, - а ведь я помню, как она маленькой девчушкой сидела  у  меня  на
коленях. Ты, бывало, как увидишь наши нежности,  сейчас  же  зовешь  ее  к
себе. Да что ж это я! Никогда мне не кончить своей исповеди, если  я  буду
говорить вперемежку о настоящем и о прошлом. Призываю себя к порядку.



6

   Думается, я возненавидел тебя, Иза, не сразу, -  не  в  первый  же  год
после той роковой ночи. Нет, ненависть росла во мне  постепенно,  по  мере
того как я убеждался в полном твоем равнодушии ко мне, ибо для тебя  ничто
на   свете   не    существовало,    кроме    твоих    визгливых,    жадных
крикунов-ребятишек. Ты даже не заметила, что  я,  хотя  мне  еще  не  было
тридцати лет, стал известным адвокатом по гражданским делам,  был  завален
работой и что меня уже прославляли как крупную величину в  нашем  судебном
округе, самом знаменитом во Франции после Парижского округа. А  начиная  с
дела  Вильнава   (1893   год)   я   прославился,   кроме   того,   и   как
адвокат-криминалист (а ведь очень  редко  у  адвокатов  бывают  выдающиеся
способности в обеих этих областях юриспруденции),  и  только  ты  одна  не
знала, что моя защита в этом процессе прогремела по всему миру. И как  раз
в этом году наш разлад перешел в открытую войну.
   Начиная с дела Вильнава, принесшего мне славу, меня еще сильнее сдавили
тиски, в которых я задыхался; до тех пор у меня в душе еще, пожалуй, тлела
искорка надежды, но мой громкий триумф доказал мне,  что  я  для  тебя  не
существую.
   Супруги Вильнав (помнишь ли ты их историю?) прожили  в  браке  двадцать
лет и все еще  любили  друг  друга  так  нежно,  что  любовь  их  вошла  в
пословицу, - люди стали говорить: "Вот у кого мир да согласие!"  Жили  они
вместе  со  своим  единственным  сыном,  подростком  пятнадцати   лет,   в
пригородной усадьбе Орнон; жили довольно  замкнуто,  вполне  довольствуясь
обществом друг друга: "Такая любовь только в книгах бывает!" - восхищалась
твоя мать, всегда говорившая избитыми фразами (Женевьева  унаследовала  от
бабушки секрет такого искусства).
   Уверен, что ты уж ничего не помнишь о драме  Вильнавов.  Если  я  стану
рассказывать о ней, ты будешь надо мной смеяться, как ты смеялась однажды,
когда я за обедом предался воспоминаниям о своих школьных  и  студенческих
экзаменах... но что ж делать. Как-то раз лакей, прибирая утром  комнаты  в
первом этаже, услышал раздавшийся во  втором  этаже  выстрел  и  отчаянный
крик. Он бросился наверх.  Спальня  хозяев  -  заперта.  Слышно,  как  там
переговариваются вполголоса, передвигают мебель, кто-то пробежал в ванную.
Лакей все дергает дверную ручку. Наконец дверь отворяется.  Вильнав  лежит
на  постели  без  памяти,  у  него  вся  рубашка  в  крови.  А  его  жена,
непричесанная, в халате стоит у спинки кровати с револьвером в  руке.  Она
сказала лакею: "Я ранила мужа, привезите  скорее  доктора  и  полицейского
комиссара. Я никуда отсюда не уйду". От нее ничего не  могли  добиться,  -
говорила только одно: "Я ранила мужа". Это  подтвердил  и  Вильнав,  когда
оказался в состоянии говорить. Больше ничего от пострадавшего не узнали, -
он, так же как и жена, отказывался от показаний.
   Обвиняемая не пожелала пригласить себе адвоката; так как  я  был  зятем
господина Фондодежа, большого их приятеля, то мне предложили выступить  на
суде в качестве защитника по  назначению.  Я  ежедневно  ездил  в  тюрьму,
посещал свою  подзащитную,  но  ничего,  не  мог  выпытать  -  она  упрямо
отказывалась отвечать. По городу ходили о ней самые нелепые слухи, но я  с
первого же дня не сомневался в ее невиновности: она сама взвалила на  себя
вину, и муж, горячо ее любивший, поддержал эту клевету.  О,  у  людей,  не
знавших взаимной любви, есть особое чутье, и они безошибочно  угадывают  у
других страстную любовь. Эта женщина была вся во  власти  любви  к  своему
мужу. Она, конечно, не стреляла, не могла выстре