акал; на душе у меня было легко, почти весело.  Такого  ощущения
внутренней  свободы  и  благополучия  я  давно  не  испытывал,  как  будто
предательство Робера не только не  расстроило  моих  планов,  а  наоборот,
послужило им на пользу. В моем возрасте человеку, жизнь которого уже давно
висит на волоске,  нечего  копаться  в  себе  и  искать  причин  внезапных
скачков, резких перемен в настроении: они  физиологичны.  Миф  о  Прометее
символически выражает ту мысль, что вся мировая скорбь зависит от  больной
печени. Но кто же осмелится признать такую простую, такую  грубую  истину.
Меня не  мучили  боли.  Мне  доставлял  приятные  вкусовые  ощущения  чуть
поджаренный бифштекс. Я был доволен, что порция большая - значит, можно не
тратиться на второе блюдо. На десерт я решил взять сыру - это  и  сытно  и
дешево.
   "Как мне держать себя с Робером? - думал я. - Надо брать другой прицел,
но сейчас я устал и не могу сосредоточить внимание на этих вопросах. Да  и
к  чему  забивать  себе  голову  планами.  Лучше   всего   положиться   на
вдохновение". Не смея признаться себе в этом, я предвкушал ожидавшее  меня
удовольствие - уж я всласть позабавлюсь, поиграю, как кошка, с этим жалким
мышонком, Робером. У него нет и тени подозрения,  что  я  проведал  о  его
предательстве. Жестоко это будет с моей стороны? Вообще, жесток я или нет?
Да, жесток. Не больше, чем кто-нибудь, другой, чем все  другие,  чем  дети
или женщины. Жесток - как все (и тут мне вспомнилась молоденькая  модистка
из церкви Сен-Жермен-де-Пре) - как все те, кто не чтит кроткого агнца.
   Я нанял такси и, вернувшись к себе,  на  улицу  Бреа,  лег  в  постель.
Студенты,  основные  жильцы  этого  семейного  пансиона,  разъехались   на
каникулы по домам. Я отдыхал, наслаждался тишиной и покоем. А все  же  эту
меблированную  комнату   с   застекленной   дверью,   задернутой   грязной
занавеской, никак уже не назовешь уютным гнездышком. Со спинки  кровати  в
стиле Генриха II отваливается накладная резьба - отпавшие кусочки  бережно
хранятся на полке камина в позолоченной бронзовой корзиночке.  Глянцевитые
обои с муаровым узором  усеяны  целой  россыпью  жирных  пятен.  Даже  при
отворенном окне в воздухе стоит запах, исходящий от ночной тумбочки,  хоть
она и украшена нарядной  столешницей  из  красного  мрамора.  Стол  накрыт
ковровой  скатертью  горчичного  цвета.  Весьма  любопытная  обстановка  -
образец уродства и безвкусных мещанских притязаний.


   Меня разбудил шелест юбки. У моего изголовья появилась мать  Робера,  и
прежде всего я  увидел  ее  улыбку.  Если  б  я  даже  ничего  не  знал  о
совершившемся предательстве, то одно уж подобострастие этой женщины навело
бы меня на мысль о нем. Чрезмерная ласковость - явный признак  вероломного
поступка. Я тоже улыбнулся своей гостье и заверил ее,  что  чувствую  себя
гораздо лучше. Двадцать лет тому назад нос у нее был не такой  толстый,  а
большой рот блистал тогда превосходными зубами, которые унаследовал от нее
и Робер. Теперь же ее сияющая, широкая улыбка обнажала  вставную  челюсть.
Должно быть, она шла быстро, и едкий  запах,  который  она  распространяла
вокруг, победоносно боролся с запахом, исходившим от тумбочки с доской  из
красного мрамора. Я попросил ее распахнуть  настежь  окно.  Она  выполнила
просьбу, затем подсела ко мне и, опять  подарив  меня  улыбкой,  сообщила,
что, раз я поправился, то Роб ер всецело в  моем  распоряжении  для  "того
самого дела". Завтра, в субботу, он как раз будет  свободен  с  двенадцати
часов дня. Я напомнил ей,  что  по  субботам  банки  после  двенадцати  не
работают. Тогда она сказала, что Робер отпросится в  понедельник  с  утра.
Его, конечно, отпустят. Да, впрочем,  теперь  ему  нечего  и  считаться  с
хозяевами.
   У нее был очень удивленный вид, когда я решительно заявил,  что  Роберу
не следует бросать сейчас работу, надо  подождать  еще  несколько  недель.
Прощаясь со мной, она пообещала навестить меня завтра вместе с сыном, но я
попросил, чтобы Робер  пришел  один:  сказал,  что  мне  хочется  немножко
побеседовать с ним, получше узнать его... Бедная дурочка не  могла  скрыть
свое беспокойство: она, конечно, боялась, как бы сын  не  выдал  себя.  Но
когда я говорю внушительным тоном и смотрю внушительным взглядом, никому и
в голову не придет ослушаться меня. А  ведь  наверняка  она  сама  убедила
Робера пойти  на  сговор  с  моими  детьми;  я  слишком  хорошо  знаю  эту
кислятину, этого труса, который боится всего на свете,  и  прекрасно  могу
себе представить, в  какое  смятение  должен  был  привести  его  подобный
замысел.


   На следующее утро этот подлец явился, и с первого же взгляда мне  стало
ясно,  что  его  муки  превзошли  все  мои  предположения.  Веки  у   него
покраснели, опухли, - очевидно, он совсем лишился сна; бегающие глазки  не
смели смотреть на меня. Я его усадил, выразил беспокойство по  поводу  его
болезненного вида,  словом,  был  с  ним  очень  ласков,  почти  нежен.  С
мастерским,  адвокатским  красноречием   я   принялся   рисовать   картину
открывающейся перед ним райской жизни. Я куплю на его  имя  в  Сен-Жермене
дом с парком в десять  гектаров.  В  доме  все  до  единой  комнаты  будут
обставлены старинной мебелью. В парке - пруд; а в нем -  прекрасная  рыба;
во дворе - гараж на четыре автомобиля. Я придумывал и расписывал все новые
и новые соблазны. Когда я  заговорил  об  автомобиле  и  предложил  купить
машину лучшей американской марки, я увидел, что его терзают жестокие муки.
Очевидно, он обязался не принимать от меня при жизни ни гроша.
   - Никто и ничто вас не будет  тревожить,  -  добавил  я.  -  Купчую  вы
подпишете сами. Я уже  отложил  и  передам  вам  в  понедельник  некоторое
количество ценных бумаг, - они обеспечат вам годовой доход в  сотню  тысяч
франков. При такой ренте  можно  жить  спокойно  в  ожидании  лучшего.  Но
большая часть моего состояния находится в Амстердаме. На будущей неделе мы
с вами туда съездим и сделаем  необходимые  распоряжения...  Что  с  вами,
Робер?
   Он пролепетал:
   - Нет, не надо... я  ничего  не  возьму  при  вашей  жизни...  Мне  это
неприятно... Я не хочу обирать вас. Пожалуйста, не настаивайте, мне тяжело
слушать.
   Он стоял, прислонившись к шкафу, поддерживая одной рукой локоть  другой
руки, и грыз себе ногти. Я пристально смотрел на него, а  ведь  моих  глаз
боялись в суде и адвокаты противной стороны  и  их  подзащитные;  когда  я
выступал на стороне истца, я не сводил глаз с ответчика, сверлил  взглядом
свою жертву - человека, сидевшего на скамье подсудимых, и  случалось,  он,
не выдержав  моего  пронизывающего  взгляда,  падал  без  чувств  на  руки
жандармов.
   В сущности я был благодарен Роберу, я дышал  теперь  свободно,  -  ведь
было бы ужасно последние дни жизни посвятить такому убогому существу. Я не
испытывал ненависти к нему. Я решил отбросить его, не причинив ему  вреда.
Но я не мог отказать себе в удовольствии еще немного поиздеваться над ним.
   - У вас похвальные чувства, Робер. Очень похвальные. Как мило,  что  вы
решили подождать моей смерти. Но я не приму такой жертвы. В понедельник вы
получите все, что я обещал, а в  конце  недели  я  переведу  на  ваше  имя
большую часть своего состояния (он замахал руками,  забормотал).  Что  это
значит? Или берите, или поставим на всем крест, - сухо добавил я.
   Отводя глаза в сторону, он попросил несколько дней  на  размышления,  -
хотел, конечно, выгадать время, чтобы написать в Бордо и  получить  оттуда
указания. Идиот несчастный!
   - Вы меня удивляете, Робер. Право, удивляете!.. Очень странно  вы  себя
ведете.
   Я думал, что смягчил выражение своих глаз, хотя сделать это  невозможно
- взгляд у меня суровее, чем я сам. Робер пролепетал чуть слышно:
   - Почему вы так на меня смотрите?
   - Почему я так смотрю на тебя? - переспросил я, невольно  передразнивая
его. - А почему ты не можешь выдержать моего взгляда?
   Люди, избалованные всеобщей любовью,  как-то  безотчетно,  инстинктивно
находят те самые слова  и  жесты,  которые  привлекают  все  сердца.  А  я
настолько привык вызывать во всех ненависть и страх, что у меня и глаза, и
брови, и голос, и смех покорно становятся пособниками этого грозного дара,
порою даже помимо моей воли. Так было и тут: я  хотел,  чтобы  взгляд  мой
выражал  снисходительность,  а  несчастный  малый  корчился  от  ужаса.  Я
рассмеялся, а мой смех показался ему зловещим. И, наконец, - так выстрелом
в упор добивают затравленного зверя, - я вдруг спросил:
   - Сколько они тебе предложили, _те-то_?
   Итак, я заговорил с ним на "ты", и в этом было, - хотел я того или нет,
презрение, а не милостивая насмешка. Он пробормотал: "Кто предложил?" -  и
вскинул на меня глаза, полные почти благоговейного ужаса.
   - Да те два господина, - ответил я. - Один толстый, другой - худой. Да,
да, худой и толстый!
   Мне уже хотелось поскорее кончить эту игру. Противно  стало  затягивать
ее, но ведь как-то не сразу решишься раздавить каблуком сороконожку.
   - Да успокойтесь вы, - сказал я наконец. - Я вас прощаю.
   - Я не виноват... Я не хотел... Это...
   Я зажал ему рот рукой. Невыносимо было бы слушать,  как  он  взваливает
вину на свою мать.
   - Т-шш! Не надо никого называть...  Ну  скажите  же,  сколько  они  вам
предложили. Миллион? Пятьсот тысяч? Меньше? Не может быть!  Триста  тысяч?
Двести?
   У него был самый жалкий вид. Он качал головой.
   - Нет. Ренту обещали выплачивать, - сказал он еле слышно. - Рента нас и
соблазнила, это надежнее. Двенадцать тысяч франков в год.
   - С нынешнего дня?
   - Нет, когда они наследство получат... Они ведь не могли  угадать,  что
вы сейчас же захотите все положить на мое имя. А теперь уже  поздно...  Ну
да, они могли бы притянуть меня к  суду...  Разве  только  вот  скрыть  от
них... Ах, какой же я дурак! Вот мне и наказание...
   Он плакал, сидя на краешке моей постели, и был  весьма  уродлив  в  эту
минуту;  одна  его  рука  беспомощно  свесилась,  огромная  красная  рука,
налившаяся кровью.
   - Я же все-таки ваш сын, - всхлипывал он. - Не бросайте меня.
   И неловким движением он попытался обнять меня за шею. Я мягко отстранил
его. Потом подошел к окну и, не оборачиваясь, сказал:
   - С первого августа вы будете ежемесячно  получать  по  полторы  тысячи
франков. Я немедленно дам распоряжение, чтоб эта рента  выплачивалась  вам
пожизненно. В случае чего, рента будет перенесена на имя вашей матери. Моя
семья, разумеется, не должна знать, что мне  все  известно  о  заговоре  в
церкви Сен-Жермен-де-Пре. (Тут он вздрогнул.) Я думаю, совершенно  излишне
предупреждать вас, что, стоит вам проболтаться, - вы все потеряете. Хотите
получить прощение - держите меня в курсе всех козней против меня.
   Теперь он знал, как трудно от меня что-нибудь скрыть и как  дорого  ему
обошлось бы предательство. Я Дал ему понять, что не желаю больше видеть ни
его самого, ни его мамашу. Письма пусть адресуют мне до востребования  все
в то же почтовое отделение.
   - Когда уезжают из Парижа ваши сообщники?
   Он заверил меня, что  они  уже  уехали  вчера  вечером.  Я  пресек  его
преувеличенные изъявления благодарности и поток  обещаний.  Он  несомненно
был потрясен: какое-то сказочное божество,  намерения  коего  непостижимы,
божество, коему он изменил, возносило его в небеса, низвергало  в  бездну,
снова подхватывало... У него замирало сердце; он закрывал глаза, он  всему
покорялся... Изогнув спину,  прижав  уши,  шелудивый  пес  ползком  уносил
кость, которую я ему бросил. Вдруг он спохватился и спросил, как  и  через
кого он будет получать обещанную ренту.
   - Вы будете получать ренту. Я своего слова никогда не нарушаю,  -  сухо
ответил я. - Остальное вас не касается.
   Держа руку на скобке двери, он сказал:
   -  Хорошо  бы  через  какое-нибудь  страховое  общество...  вроде   как
страховой  полис  или  пожизненная  рента...  что-нибудь  такое...   Через
солидное страховое  общество...  Так  мне  было  бы  спокойнее,  я  бы  не
расстраивался...
   Я распахнул полуоткрытую дверь и вытолкнул его в коридор.



17

   Прислонившись  к  камину,  я  машинально  стал  пересчитывать   кусочки
лакированных деревянных завитушек, лежавшие в бронзовой корзиночке.
   Долгие годы я мечтал об этом незнакомом мне сыне. В унылой  моей  жизни
меня не оставляло ощущение, что он существует. Где-то  есть  у  меня  сын,
зачатый мною, я найду его, если захочу, и,  может  быть,  он  станет  моим
утешением. Живет он в очень скромной обстановке, но от этого он мне ближе;
и так хотелось думать, что он не  похож  на  моего  законного  сына,  -  я
наделял его в воображении той простотой  и  силой  привязанности,  которые
нередко встречаются в народе. Словом, он был  моей  последней  ставкой.  Я
знал, что, если она будет бита, мне уж нечего и некого ждать,  -  остается
только отвернуться к стене и съежиться в комочек. За сорок лет я, как  мне
казалось, свыкся с ненавистью - меня ненавидели, и сам я ненавидел. А  меж
тем подобно всем людям, я таил в душе  сладостную  надежду  и,  как  умел,
обманывал себя, стремясь утолить душевный голод, пока была возможность.  А
теперь все кончено.
   Теперь у меня даже  не  будет  постыдного  удовольствия  строить  планы
различных махинаций, пытаясь лишить своих детей наследства за то, что  они
желали мне зла. Теперь Робер навел их на верный путь: в конце  концов  они
найдут все мои сейфы, даже те,  которые  взяты  на  чужое  имя.  Изобрести
что-нибудь другое? Эх, пожить бы еще немного и все, все пустить по  ветру!
А потом умереть, не оставив ровно ничего, - так, чтоб нечем было заплатить
за нищенские похоронные дроги. Но ведь  я  всю  жизнь  дрожал  над  каждым
грошом, столько лет скаредничал, утоляя свою алчность, - и где же  мне,  в
моем возрасте, научиться проматывать деньги? Да и  дети  мои  зорко  будут
следить  за  мной,  думал  я.  Я   не   могу   позволить   себе   никакого
расточительства, каждая моя "неразумная"  трата  станет  опасным  оружием,
которое они обернут против меня...
   Увы! Мне не удастся разориться, потерять все свои капиталы. Ах,  унести
бы их с собой в могилу, истлевать в земле, сжимая в объятиях свое  золото,
банковые   билеты,   процентные   бумаги!   Доказать    бы,    что    лгут
святоши-проповедники, уверяя, что блага мира сего не  следуют  за  нами  в
смерти! Или уж обратиться, что ли, в щедрого благотворителя?  Ведь  добрые
дела - бездонная  пропасть,  которая  может  все  поглотить.  Разослать  в
конторы благотворительных  обществ  или  сестрицам-монахиням,  заступницам
бедняков, пожертвования от благодетеля, пожелавшего остаться  неизвестным.
Разве я не могу забыть о своих врагах и подумать о других людях? Но ведь в
чем ужас старости? Старость - это итог  всей  нашей  жизни,  окончательный
итог, в котором не изменишь ни одной цифры. Шестьдесят  восемь  лет  жизни
привели к тому, что я стал стариком, полным  ненависти  к  своим  близким,
таким я и умру. Каким я сделался, таким и  останусь.  А  как  бы  хотелось
стать совсем другим! Господи боже, если б ты существовал!


   В сумерках явилась горничная,  постлала  мне  постель,  ставен  она  не
заперла. Я лег, не зажигая лампы. Уличный шум и свет фонарей не мешали мне
дремать. Не раз я вдруг просыпался - как в вагоне, когда поезд остановится
на станции, - и снова впадал в забытье. Я уже не чувствовал себя  больным,
и все же мне казалось,  что  мне  остается  одно  -  лежать  в  постели  и
терпеливо ждать, когда моя дремота сменится вечным сном.
   Мне еще надо было сделать  некоторые  имущественные  распоряжения,  для
того чтобы Роберу выплачивали обещанную мною ренту, а кроме того,  сходить
в почтовое отделение и взять письма, адресованные мне до востребования,  -
теперь некому было оказать мне этой услуги. Я уже три дня не  просматривал
своей корреспонденции. Ах, это ожидание какого-то  важного,  необыкновенно
нужного, радостного письма, -  оно  так  живуче,  все  переживает  в  душе
человеческой; вот вам доказательство, что надежда в нас  неискоренима,  не
вырвать ее, как цепкий сорняк пырей.
   На  следующий  день  я  встал  в  полдень,  мысли  об  ожидающей   меня
корреспонденции придали мне силы, и я отправился в почтовое отделение. Шел
дождь, я не захватил с собой зонта и  поэтому  пробирался  у  самых  стен.
Вероятно, вид у меня был странный, - прохожие  оборачивались,  глядели  на
меня. Мне хотелось  крикнуть  им:  "Что  во  мне  необыкновенного?  Уж  не
принимаете ли вы меня за сумасшедшего? Только, пожалуйста, помалкивайте, а
то мои дети  сейчас  же  этим  воспользуются.  Не  смотрите  на  меня  так
удивленно, - я такой же, как все, - только вот родные дети меня ненавидят,
приходится от них защищаться. Но это вовсе не значит, что  я  сумасшедший.
Иной раз я бываю в несколько возбужденном состоянии под  действием  всяких
снадобий, которые я вынужден  принимать  из-за  грудной  жабы.  Ну  да,  я
разговариваю сам с собой, разговариваю, это потому, что я всегда  один.  А
человеку нужно с кем-нибудь поговорить. Что же необыкновенного в том,  что
одинокий человек бормочет какие-то слова и жестикулирует?"


   Почта, которую мне вручили, состояла из печатных  извещений  и  реклам,
нескольких банковских писем и трех телеграмм. В телеграммах, вероятно, шла
речь о  каком-то  моем  приказе  на  биржу,  который  маклеру  не  удалось
выполнить. Я решил расположиться в ближайшем кабачке и там вскрыть их.
   За длинными столами сидели перемазанные  мелом  и  известкой  каменщики
всех  возрастов  и  медленно  жевали,  поглощая  скудные  порции  кушаний,
запивали свой завтрак литром вина и почти не разговаривали друг с  другом.
Они работали с утра, и все под дождем. В половине второго  снова  примутся
за работу. Был конец июля. На вокзалах  полно  было  народу...  Интересно,
поняли бы каменщики мои терзанья? Конечно, поняли бы. Как же мне,  старому
адвокату, не знать этого? На первом же процессе, в котором я выступал, мне
пришлось столкнуться с явлением,  обычным  в  деревне:  сыновья  ссорились
между собой, не желая кормить старика отца, и старались сплавить его  друг
другу. Бедняга каждые три месяца  переходил  из  дома  в  дом,  везде  его
проклинали. Сыновья с громкими воплями призывали смерть, которая  избавила
бы их от отца, и сам он звал ее  как  избавительницу.  А  сколько  раз  на
фермах и мызах я наблюдал жестокую драму: старик отец долго упрямится и не
выпускает из рук свое добро, потом, поддавшись на  притворную  ласку,  все
отдает, и тогда дети сживают его со света непосильным трудом и  голодом!..
Да, наверное, такие истории были знакомы вон тому худому жилистому старику
каменщику, который сидел в двух шагах от меня и  медленно  перетирал  хлеб
голыми деснами.
   Нынче никого не удивляет, если в кабачке сидит хорошо одетый старик.  Я
кромсал кусок беловатого кроличьего мяса  и  смотрел,  как,  догоняя  друг
друга, катятся по оконному стеклу капли  дождя;  потом  старался  прочесть
фамилию  хозяина  заведения,  написанную  на  наружной  стороне   витрины.
Доставая носовой платок, я нащупал в кармане свою почту. Я надел  очки  и,
взяв наугад одну из телеграмм, вскрыл ее: "Похороны мамы  завтра  двадцать
третьего июля,  отпевание  девять  часов  церкви  Сен-Луи".  Послана  была
телеграмма утром в этот день, а две другие - позавчера,  с  промежутком  в
несколько часов; в одной говорилось: "Мама при смерти, возвращайся", а  во
второй: "Мама скончалась"... Все три подписаны были Гюбером.
   Я скомкал телеграммы и продолжал завтракать,  занятый  одной  мыслью  -
хватит ли сил сесть сегодня же вечером в поезд. Несколько  минут  я  думал
только об этом, и вдруг возникло другое чувство: удивление, что я  пережил
Изу. Ведь я стою на краю могилы. Решительно все - а уж я тем  более  -  не
сомневались, что я умру первым. В своих  планах,  хитростях,  заговорах  я
имел в виду те дни, которые последуют