держал его в отдалении от себя, как чужого.


   Увы, достаточно было мне увидеться с ним  два  раза,  как  у  меня  уже
сложилось вполне определенное мнение о нем. Для такого существа,  как  он,
мое послание не представит ни малейшего интереса.  Что  тут  может  понять
этот приказчик, эта мелкая сошка, это отупевшее  существо,  у  которого  в
жизни одно удовольствие - игра на бегах?
   Ночью, когда поезд мчал меня в  Париж,  я  старался  представить  себе,
какие  упреки  мне  придется  услышать  от  него,  и   заранее   готовился
защищаться.  Как  на  нас  влияют  мелодраматические  шаблоны  романов   и
театральных пьес! Я не сомневался, что у моего незаконного сына душа полна
горечи и высоких чувств. То я наделял его суровым благородством  Люка,  то
красотою Фили. Я все предвидел, только не то, что  он  может  походить  на
меня. Неужели существуют отцы, которым приятно, когда им говорят: "Ваш сын
походит на вас!" Мерилом моего отвращения к самому себе может служить  тот
ужас, который я испытал, увидев перед собою свой двойник. Я страстно любил
своего приемного сына Люка, - может быть, за то, что он нисколько на  меня
не походил. Робер, однако, кое в чем отличается от меня: он тупица, не мог
выдержать каких бы то ни было, самых легких экзаменов. После  многократных
неудачных попыток он махнул на ученье рукой. Мать,  которая  все  жилы  из
себя вытягивала, чтобы дать ему образование, стала презирать его.  Она  не
может удержаться и постоянно его шпыняет, намекая на все его  провалы;  он
молча слушает, понурив голову, ибо не может утешиться, что  зря  потрачено
столько денег. Вот в этом он действительно мой сын. Но то, что я собираюсь
преподнести ему  сказочный  дар  -  огромное  состояние,  он  не  в  силах
постигнуть, не  хватает  воображения.  Такого  богатства  он  не  в  силах
представить себе и не верит нежданному чуду. По правде говоря, и мать и он
сам боятся: "Это ведь незаконно... нас могут посадить..."
   Пухлая бледная особа, крашеная блондинка, казавшаяся карикатурой на  ту
женщину, которую я когда-то любил, не сводила  с  меня  все  еще  красивых
больших глаз: "Если б я встретила вас на улице, - сказала мне она, - я  бы
вас не узнала!" А разве я узнал бы ее? Я боялся,  что  она  затаила  злобу
против меня, захочет отомстить  мне.  Всего  я  опасался,  только  не  мог
предвидеть  этого  унылого  равнодушия.   Она   очерствела,   отупела   от
ежедневного восьмичасового выстукивания на  пишущей  машинке,  она  боится
"скандальных историй". У нее остался  болезненный  страх  перед  судебными
властями, с которыми у нее было столкновение в прошлом. А  ведь  я  хорошо
объяснил ей и Роберу свой план. Робер возьмет в каком-нибудь банке сейф на
свое имя, я перенесу туда свое состояние.  Он  даст  мне  доверенность  на
право вскрывать сейф и обязуется не  касаться  этого  сейфа  до  дня  моей
смерти. Я, разумеется, потребую, чтобы Робер подписал заявление, в котором
он признает, что все, находящееся в этом сейфе, принадлежит мне.  Не  могу
же я все-таки отдаться ему во власть, я совсем его не  знаю.  Мать  и  сын
возражают - ведь после моей смерти найдут этот документ. Какие идиоты!  Не
хотят положиться на меня! Я попытался было втолковать им, что можно вполне
довериться деревенскому поверенному Буррю, он мне всем обязан, и я веду  с
ним дела уже сорок лет. У него лежит  на  хранении  пакет,  на  котором  я
написал: "Сжечь в день моей  смерти".  И  я  уверен,  что  Буррю  выполнит
распоряжение, уничтожит пакет вместе со всем его содержимым. Я вложил туда
и заявление, подписанное Робером. Я глубоко уверен, что Буррю все  сожжет,
- тем более, что в этом запечатанном конверте лежат документы, которые ему
выгодно уничтожить.
   Но Робер и его мать боятся, что  после  моей  смерти  Буррю  ничего  не
сожжет и станет их шантажировать. Признаться, я тоже  об  этом  подумал  и
решил  передать  им  в  собственные  руки  кое-какие   документы,   вполне
достаточные для того, чтобы отправить вышеозначенного  Буррю  на  каторгу,
если он вздумает фокусничать. Заявление Робера мой поверенный Буррю должен
будет сжечь на их глазах, и лишь тогда они возвратят ему оружие, которым я
их снабжу. Ну, чего им еще надо?
   Но эта идиотка и этот дурачок ничего не  могут  сообразить,  ничего  не
понимают, уперлись и твердят свое. Я им преподношу миллионы, а они, вместо
того чтобы броситься мне в ноги, благодарить,  как  я  воображал,  спорят,
рассуждают... Допустим, что в этом деле есть некоторый риск, -  ну  и  что
же? Игра стоит свеч! Так нет, - они не желают  подписывать  заявления:  "А
как же мы будем подавать декларацию для подоходного налога? Опасно! У  нас
могут быть неприятности..."
   Ах, как же я, значит, ненавижу свою семью, если  не  выгнал  этих  двух
дураков и не захлопнул у них перед носом дверь. Оба боятся  моих  законных
наследников: "Знаете, опасно! Они все пронюхают и подадут на нас в суд..."
Робер и его мать воображают, что моя жена  и  дети  уже  подняли  тревогу,
заявили в полицию  и  за  мной  следят  сыщики.  Поэтому  они  соглашаются
встречаться со мною только по ночам или на окраине города. Да разве мне  с
моим здоровьем можно не спать по ночам и целыми днями разъезжать в  такси!
Не думаю, чтоб у моих домашних  возникли  какие-нибудь  подозрения:  я  не
первый раз путешествую один, неоткуда им знать, что недавно ночью в Калезе
я, невидимо для них, присутствовал на их военном совете. Словом,  они  еще
не выследили меня в Париже. И ничто на этот раз не помешает  мне  добиться
своего. А с того дня, как Робер согласится на  предложенную  махинацию,  я
буду спать спокойно. Он трус, а посему не совершит никакой неосторожности.
   Нынче вечером, тринадцатого июля, играет оркестр на вольном воздухе, на
углу улицы Бреа кружатся пары. О тихий, мирный Калез! Вспоминаю  последнюю
ночь перед моим отъездом. Вопреки запрещению  доктора  я  принял  таблетку
веронала и уснул глубоким сном. Вдруг я вздрогнул и проснулся.  Смотрю  на
часы - только еще час  ночи.  Меня  напугал  шум,  -  откуда-то  доносился
многоголосый говор. Окно с вечера осталось открытый. Прислушиваюсь - ни во
дворе, ни в гостиной никого нет. Направляюсь в ванную, - она выходит окном
на север, то есть в сторону подъезда. Вижу - у крыльца в необычно  поздний
час сидит вся семья. Ночью им некого было опасаться: кругом ни души,  и  в
эту сторону выходят только окна умывальных комнат и коридора.
   Ночь была теплая и необыкновенно тихая. В краткие мгновения молчания  я
слышал немного хриплое дыхание Изы, слышал, как чиркают  спичкой.  Тишина.
На черных кронах вязов  не  колышется  ни  единый  листок.  Я  не  решался
выглянуть из окна, но узнавал каждого своего врага - по голосу, по  смеху.
Они не спорили, не ссорились. Кто-то (Иза или Женевьева) бросил реплику, и
после этого настало долгое молчание. Потом вдруг,  в  ответ  на  замечание
Гюбера, что-то возразил Фили, и тут они заговорили наперебой.
   - А ты уверена, мама, что он держит у себя в несгораемом  шкафу  только
маловажные документы? Скупцы народ неблагоразумный. Вспомни, как он  хотел
дать Люку, какому-то мальчишке, уйму золота... Где он прятал это золото?
   - В несгораемом шкафу у него ничего нет. Он же знает, что мне  известен
шифр, которым открывается замок: "Мари". Он в шкаф лазит только когда  ему
нужно  возобновить  страховой  полис  или  проверить,  сколько  налогу  он
уплатил.
   - Мама, да ведь это очень важно! Может быть, хоть по  налоговому  листу
мы узнаем сумму его доходов, он ведь их упорно скрывает от нас.
   - Да там только то, что относится к недвижимости. Я уже смотрела.
   - Это тоже очень показательно, вы  не  находите?  Чувствуется,  что  он
принял все меры предосторожности.
   Фили, позевывая, пробормотал:
   - Нет, вы подумайте только - сущий крокодил! Вот  уж  не  повезло  мне!
Нарвался на такого крокодила!
   - И если хотите знать мое мнение,  -  заметила  Женевьева,  -  то,  мне
думается, ничего вы не найдете и в сейфе, который у него есть  в  Лионском
кредите. Ты что, Янина?
   - Мама, да что ж это такое! Ведь  все  говорят,  будто  он  тебя  любит
немножко. А когда ты и дядя Гюбер были  маленькими,  разве  он  иногда  не
баловал вас? Разве нет? Так, значит, вы сами виноваты. Не умели взять  его
лаской. Вы просто неловкие, неуклюжие! Надо  было  вертеться  около  него,
ластиться, очаровывать его. Я бы всего добилась, я уверена. Да только  вот
он не выносит моего Фили.
   Гюбер сердито оборвал племянницу:
   - Можешь быть уверена, наглость твоего мужа дорого нам обойдется...
   Послышался смех Фили. Я чуть-чуть выглянул из  окна;  огонек  зажигалки
осветил на мгновение его сложенные ладони,  округлый  подбородок,  толстые
губы.
   - Будет вам! Он и без меня терпеть вас не мог.
   - Нет, прежде все-таки меньше ненавидел нас.
   - А вы вспомните-ка, что бабушка рассказывала, - заговорил опять  Фили.
- Как  он  себя  вел,  когда  потерял  дочку...  С  таким  видом  на  всех
посматривал, будто ему наплевать было, что  она  умерла...  Никогда  и  не
заглядывал на кладбище...
   - Нет, Фили, вы уж слишком далеко заходите. Мари он  любил,  только  ее
одну в целом мире и любил.
   Если б не это возражение Изы,  которое  она  сделала  слабым,  дрожащим
голосом, я бы не мог сдержаться. Я сел на  низкий  стул  и,  вытянув  шею,
прижался головой к подоконнику. Женевьева сказала:
   - Если б Мари осталась жива, ничего бы этого не было. Он бы  просто  не
знал, чем одарить ее, как ей угодить...
   - Да бросьте вы! Так же возненавидел бы, как и всех остальных. Ведь  он
- чудовище! Никаких человеческих чувств!..
   Иза опять запротестовала:
   - Прошу вас, Фили, не говорите так о моем муже, да еще при  мне  и  при
его детях. Вы должны относиться к нему почтительно.
   - Почтительно! Почтительно! -  И  Фили,  кажется,  пробормотал:  -  Вы,
может, воображаете, что очень весело войти в такую семью...
   Женевьева сухо заметила:
   - А вас никто насильно и не тянул...
   - А зачем же вы мне пыль в глаза пускали? "Ах, у нас  впереди  надежды,
надежды..." Ну вот еще, теперь Янина ревет! Ну что? Что я такого,  сказал?
- И он с досадой заворчал: - До чего ж все это надоело!
   Наступило  молчание,  слышно  было  только,  как  Янина  всхлипывает  и
сморкается. Чей-то голос (чей - я не  мог  разобрать)  произнес:  "Сколько
звезд!". В Сен-Венсене на колокольне пробило два часа.
   - Дети мои, пора спать.
   Гюбер заволновался, заявил, что нельзя расходиться, не приняв  решения.
Да, давно пора действовать. Фили согласился с ним. Он  заявил,  что  долго
мне не протянуть, а тогда уж ничего нельзя будет  сделать.  Старик  принял
все меры...
   - Да, наконец, скажите, дорогие дети, чего вы от меня ждете? Я уже  все
испробовала. Больше ничего не могу сделать.
   - Нет, можешь, - возразил Гюбер, - все от тебя зависит.
   И он что-то зашептал. Я ничего не мог расслышать.
   Самого-то главного я, значит, и не узнаю? Наконец, заговорила Иза, и по
ее голосу я понял, что она возмущена, шокирована:
   - Нет, нет! Мне это совсем не нравится!
   - А разве важно, мама, нравится тебе это или не нравится?  Надо  спасти
наше состояние - вот и все.
   Опять началось шушуканье, и снова его прервал возглас Изы:
   - Это очень жестоко, дитя мое.
   - Но не можете же вы, бабушка, и впредь оставаться его сообщницей! Ведь
он отнимает  у  нас  наследство  именно  с  вашего  разрешения.  Вы  своим
молчанием выражаете свое согласие с ним.
   - Янина, детка моя, как ты можешь!..
   Бедная Иза, сколько ночей она провела у изголовья  этой  ревы,  которую
она взяла к себе в комнату, потому что родители желали спать  спокойно,  а
никакая нянька не соглашалась возиться с такой  визгливой  плаксой.  Янина
говорила сухим, дерзким тоном. (Я бы ей задал за этот тон!) И в заключение
добавила:
   - Мне, конечно, неприятно говорить вам, бабушка, такие вещи. Но это мой
долг.
   Долг! Ее долг! Так она называет свою чувственную страсть,  свой  страх,
что ее бросит бездельник, засмеявшийся в эту минуту дурацким смехом...
   Женевьева  поддержала  свою  дочь:  несомненно,  что  слабодушие  можно
считать сообщничеством. Иза вздохнула:
   - Может быть, дети, лучше всего будет написать ему письмо?
   - Ну уж нет! Никаких писем! - возмутился Гюбер.  -  Письма-то  и  губят
людей. Надеюсь, мама, ты ему никогда не писала?
   Иза призналась, что раза два-три она писала мне.
   - Надеюсь, не грозила ему и не оскорбляла?
   Иза молчала, не решаясь признаться. А я смеялся втихомолку. Да, да, она
писала мне, и я  бережно  храню  эти  письма:  в  двух  она  меня  жестоко
оскорбляла, а третье письмо было почти нежное, - словом,  пришлось  бы  ей
проиграть процесс, если б милые деточки, по  своей  несказанной  глупости,
уговорили бы ее подать на меня в суд и требовать расторжения брака. Теперь
все они всполошились, - так бывает у собак: одна собака зарычит,  и  тогда
вся свора начинает рычать.
   - Вы ему не писали, бабушка? Скажите  же!  У  него  нет  никаких  ваших
писем, опасных для нас?
   - Нет, пожалуй, опасных нет... Вот только Буррю,  -  ну,  знаете,  этот
поверенный из Сен-Венсена, которого мой муж  какими-то  путями  прибрал  к
рукам, - однажды он сказал  мне  ужасно  жалостливым  тоном  (но  ведь  он
пройдоха и лицемер)... да, он сказал мне:  "Ах,  сударыня,  зачем  вы  ему
писали! Это большая неосторожность с вашей стороны!.."
   - Что ж ты ему написала? Надеюсь, в письме не было оскорблений?
   - В одном письме были упреки и довольно  резкие,  -  это  после  смерти
Мари. И потом я еще раз написала - в тысяча девятьсот девятом году.  Тогда
у него была связь, более серьезная, чем  другие  его  связи,  -  по  этому
поводу я и писала.
   Гюбер заворчал: "Это  очень  важно,  крайне  важно...",  и,  желая  его
успокоить, Иза сказала, что она потом все  уладила  -  выразила  в  другом
письме сожаление в своей резкости, признала, что не раз была  передо  мной
виновата.
   - С ума сойдешь! Целый букет нелепостей!..
   - Н-да! Теперь уж ему нечего бояться бракоразводного процесса...
   - Но почему же вы думаете, в конце концов, что у  него  черные  замыслы
против вас?
   -  Послушай,  мама!  Надо  быть  слепым,  чтоб  этого  не   видеть!   А
непроницаемая тайна, в которой он совершает свои  финансовые  операции?  А
его намеки? А те слова, которые вырвались однажды у Буррю при  свидетелях:
"Ну и кислые же у них будут физиономии после смерти старика!.."


   Они спорили теперь с таким остервенением, как будто старухи матери и не
было тут. Громко застонав, она поднялась с кресла. "Вредно  мне  при  моем
ревматизме сидеть по ночам на  воздухе".  Дети  не  отозвались  ни  единым
словом.
   Потом я услышал,  как  они,  не  прерывая  своих  разговоров,  небрежно
бросали матери: "Покойной ночи". Должно быть, ей самой пришлось обойти  их
всех и самой целовать всех по очереди, они же нисколько и не  побеспокоили
себя. Осторожности ради я тотчас же лег в постель. На лестнице послышались
тяжелые шаги. Иза подошла к двери, я услышал ее шумное  дыхание.  Поставив
свою свечу на полочку, она отворила дверь. Подошла к постели.  Наклонилась
надо мной, хотела удостовериться, что я сплю. Как долго она  всматривалась
в меня! Я боялся, что выдам себя. Она дышала коротко  и  быстро.  Наконец,
она вышла и затворила  за  собой  дверь.  Когда  щелкнула  задвижка  в  ее
спальне, я вновь вернулся в ванную на свой "пост подслушивания".


   Дети еще не разошлись. Но разговаривали теперь вполголоса. Многих  слов
я так и не расслышал.
   - Он был не из ее круга, - говорила Янина.  -  Это  тоже  играло  роль.
Фили, душенька, ты кашляешь. Накинь на себя пальто.
   - Да в сущности больше всего он не жену,  а  нас  ненавидит.  Нет,  это
просто невероятно, неслыханно! В романах  и  то  такого  не  найдешь.  Мы,
конечно, не  должны  судить  маму,  но  все-таки  она,  по-моему,  слишком
снисходительна к нему...
   Послышался голос милейшего Фили:
   - А ей-то что! Приданое свое она всегда вернет. Дедушка Фондодеж дал за
ней акции Суэцкого канала... С  тысяча  восемьсот  восемьдесят  четвертого
года цена на них, верно, вздулась до небес!..
   - Акции? Акции Суэцкого канала? Они уже проданы...
   Это сказал Альфред, супруг Женевьевы (я сразу узнал  его  нерешительные
интонации, его заиканье). До сих  пор  бедняга  Альфред  не  промолвил  ни
слова. Женевьева и тут его оборвала резким крикливым  голосом,  каким  она
всегда говорит с мужем:
   - Ты с ума сошел! Откуда ты взял, что акции проданы?
   Альфред рассказал, что в мае месяце он зашел в комнату тещи как  раз  в
ту минуту, когда  она  подписывала  распоряжение  о  продаже,  и  она  ему
сказала: "Кажется, сейчас самое подходящее время их продать, -  выше  курс
не поднимется, теперь пойдет на понижение".
   - И ты нам ничего не сообщил? - заорала Женевьева. - Вот дурак набитый!
Папа, значит, велел ей продать эти акции. Боже  мой,  такие  акции!  А  ты
говоришь об этом совершенно  спокойно,  как  будто  ничего  особенного  не
случилось...
   - Да я же полагал, Женевьева, что мама поставила вас в  известность.  А
поскольку по брачному контракту муж не имеет прав на ее приданое...
   - Ну-с, а в чей карман попала прибыль от этой продажи? Как ты  думаешь?
Представьте себе, милый мой супруг ни слова нам не сказал! Боже  мой!  Всю
жизнь прожить с таким человеком...
   Вмешалась Янина - попросила говорить потише, а то разбудят ее  дочурку.
Несколько минут они говорили так тихо, что я уже ничего не мог  разобрать.
Потом послышался голос Гюбера:
   - Я все думаю о том плане,  который  вы  сегодня  предложили.  На  маму
надеяться нечего, сама она на это не пойдет... Надо  по  крайней  мере  ее
постепенно подготовить к нашему решению...
   - А может, она найдет, что это все-таки лучше, чем развод. Ведь  развод
по суду приведет неизбежно и к расторжению церковного  брака,  и,  значит,
тут замешаются вопросы совести... Разумеется, то, что предложил  Фили,  на
первый взгляд не очень красиво... А впрочем, что тут особенного? Не мы  же
будем судьями. В конечном счете все зависит вовсе не от нас.  Наша  задача
только поднять вопрос. Решен он будет в нашу пользу только в  том  случае,
если соответствующие компетентные учреждения сочтут это необходимым.
   - А я вам говорила и еще раз скажу: ничего у  вас  не  выйдет.  Зря  вы
замахиваетесь, - заявила Олимпия.


   Должно быть, жену Гюбера довели, как говорится, до белого каления,  раз
она заговорила так громко и решительно. Она выступила с утверждением,  что
я человек уравновешенный, положительный, здравомыслящий.
   - Должна сказать, - добавила она, - что зачастую я бываю с  ним  вполне
согласна, и я прекрасно сумела бы  с  ним  поладить  и  добилась  бы  чего
угодно, если б только вы не портили моих начинаний...
   Я  не  расслышал,  что  ей  ответил  Фили,  -  должно  быть,   отпустил
какую-нибудь наглую шуточку, потому что все засмеялись, и  стоило  Олимпии
раскрыть рот,  как  опять  поднимался  хохот.  До  меня  долетали  обрывки
разговора:
   - Вот уже пять лет  как  он  не  выступает  в  суде.  Не  может  больше
выступать.
   - Из-за сердца?
   - Да, теперь из-за сердца. Но когда он вышел из суда,  то  еще  не  был
серьезно болен. Просто у него были неприятные  столкновения  с  коллегами.
Происходили  они  публично,  при  свидетелях,  и  я  уже  собрал   о   них
соответствующие сведения...
   Напрасно  я  напрягал  внимание  и  слух,  дальше  ничего  нельзя  было
разобрать: Фили и Гюбер несомненно придвинулись поближе друг к другу, и  я
слышал  только  неясное  бормотание,  вслед  за  ним  возмущенный  возглас
Олимпии:
   - Перестаньте вы! Единственный человек, с которым я могу  поговорить  о
хороших книгах, обменяться мыслями, человек с  широким  кругозором,  и  вы
хотите...
   Из ответа Фили я расслышал только одно: "Не в своем уме". А потом вдруг
заговорил вечный  молчальник  -  зять  Гюбер  а;  он  про