е ты написала мне после смерти  Мари.  Сила  была  на  твоей
стороне. Да и положение мое сильно бы пошатнулось в случае бракоразводного
процесса: в те времена,  особенно  в  провинции,  порядочное  общество  не
шутило с такими вещами. И так уж  ходили  слухи,  что  я  франкмасон;  мои
взгляды оказались неприемлемы для света, из-за  них  меня  сторонились,  и
если б не престиж твоей родни,  они  бы  сильно  повредили  моей  карьере.
Главное же, в случае развода пришлось бы вернуть  акции  Суэцкого  канала,
которые дали за тобой в приданое. А я привык  считать  эти  акции  своими.
Меня удручала мысль, что надо будет с  ними  расстаться  (да  кроме  того,
расстаться и с рентой, которую выплачивал нам твой отец...).
   Я смирился и дал согласие на все, что ты потребовала от меня, но втайне
решил посвятить свои досуги завоеванию своих детей. Я принял такое решение
в начале августа 1896 года. Воспоминания о тех годах, когда мы проводили в
усадьбе знойные и унылые летние месяцы, перемешались у меня в голове, и те
воспоминания,  которые  я  буду  приводить  сейчас,  охватывают  лет  пять
(1895-1900 года).


   Я думал, что будет не  так  уж  трудно  отвоевать  у  тебя  детей...  Я
рассчитывал на свой отцовский авторитет, на  свой  ум.  Ну  что  стоит,  -
думалось мне, - привлечь к себе  двух  девчурок  и  мальчика  десяти  лет?
Пустяки, я шутя этого добьюсь. Помню, как ты была удивлена и  встревожена,
когда я предложил детям пойти с папой на большую прогулку. Ты сидела тогда
во дворе под серебристым тополем, дети вопрошающе посмотрели на тебя.
   - Ну, конечно, дорогие, можно. Раз вас зовет с  собой  папа,  нечего  и
спрашивать у меня разрешения.
   Мы отправились. Как надо говорить с детьми?  Для  меня  привычное  дело
давать на суде отпор суровому прокурору или ловкому защитнику обвиняемого,
когда я выступаю на стороне истца, даже  выдерживать  враждебность  целого
зала; на сессиях меня боится сам председатель суда, а вот перед  детьми  я
робею, - перед детьми и перед простым  народом,  даже  перед  крестьянами,
хотя я сам из крестьянского рода. Тут я теряю почву под ногами, запинаюсь,
говорю что-то невнятное.
   Дети  были  со  мной  очень  милы,  но  посматривали  на  меня   как-то
недоверчиво. Ты завоевала их сердца и держала в своих руках все подступы к
ним. Невозможно было проникнуть туда  без  твоего  разрешения.  "По  долгу
совести" ты старалась  не  умалять  моего  отцовского  авторитета,  но  не
скрывала от детей, что надо усердно молиться за "бедного папу". И что бы я
ни делал, мне было отведено определенное место в их представлениях о мире:
для  них  я  был  "бедным  папой",  за  которого  надо  усердно  молиться,
стараться, чтобы он обратился  душой  к  богу.  Все  мои  "оскорбительные"
выпады  против  религии  только  усиливали  создавшееся  у   них   наивное
представление о грешнике папе. Жили они  в  волшебном  мирке,  где  вехами
служили  церковные   праздники,   которые   в   нашем   доме   справлялись
торжественно. Ты могла добиться от детей образцового послушания, напоминая
им о первом причастии, к которому кто-нибудь из них готовился или которого
уже сподобился. Вечерами, когда они пели хором на веранде в Калезе, -  мне
приходилось слышать не только арии Люлли, но и духовные псалмы.  Я  смутно
видел издали фигурки детей, собравшиеся вокруг тебя, а когда светила луна,
различал три ангельских личика, поднятые к небу. Мои  шаги,  раздававшиеся
на дорожке, посыпанной гравием, прерывали это благочестивое пение.
   Каждое воскресенье начиналась суета, шумные сборы к обедне.  Ты  всегда
боялась, как бы не опоздать,  не  приехать  к  шапочному  разбору.  Лошади
фыркали у  крыльца.  Звали  замешкавшуюся  кухарку.  Кто-нибудь  из  детей
забывал свой молитвенник. Чей-то пронзительный  голос  вопрошал:  "Которое
сегодня  воскресенье  после   пасхи?",   Возвратившись,   дети   прибегали
поздороваться со мной и  заставали  меня  еще  в  постели.  Малютка  Мари,
вероятно, усердно молилась в церкви о спасении души  своего  папы,  читала
все молитвы, какие знала, и теперь  она  внимательно  вглядывалась  в  мое
лицо, надеясь прочесть на нем, что я уже чуть-чуть исправился. Только  она
одна не раздражала меня. Двое старших уже восприняли  все  твои  верования
спокойно, бездумно, с инстинктивным стремлением буржуа к комфорту, которое
впоследствии уберегало их  от  всех  героических  добродетелей,  от  всего
возвышенного безумия христианства; в противоположность им Мари была  полна
трогательного усердия в вере, сердечно и ласково относилась к прислуге,  к
арендаторам наших мыз, к беднякам. О ней  говорили:  "Да  она  все  готова
раздать, деньги у нее в  руках  не  держатся.  Это  очень  мило,  но  надо
все-таки приглядывать за ней..." И еще говорили про нее: "Никто перед  ней
не может  устоять,  даже  отец".  Вечерами  она  сама  подходила  ко  мне,
взбиралась на колени. Как-то раз она заснула, уронив головку мне на плечо.
Ее кудряшки щекотали мне щеку. Сидеть не  двигаясь,  да  еще  в  неудобной
позе, было  мучительно  трудно,  и  хотелось  покурить.  И  все  же  я  не
шелохнулся. В девять часов за ней пришла нянька, но я  сам  отнес  Мари  в
детскую,  и  вы,  видимо,  были  потрясены,  словно  перед  вами  предстал
покоренный хищный зверь, подобный тем львам и тиграм, которые лизали  ноги
юным мученикам на арене Колизея. Несколько дней  спустя  -  четырнадцатого
августа, утром, - Мари сказала мне (знаешь, как это делают дети):
   - Папочка, дай слово, что исполнишь  мою  просьбу...  Нет,  ты  сначала
скажи: "Честное слово!", а потом я тебе скажу...
   И она мне напомнила, что на следующий день, в воскресенье, ты  поешь  в
церкви соло - запричастную молитву на поздней обедне,  и  с  моей  стороны
было бы очень мило пойти послушать маму.
   - Ведь ты обещал! Ты обещал! - твердила она, целуя меня. -  Ты  сказал:
"Честное слово!".
   Мой ответный поцелуй она приняла за знак согласия.  Весь  дом  узнал  о
предстоящем событии. Я чувствовал, что за  мной  наблюдают.  Барин  пойдет
завтра к обедне, а ведь он никогда и не  заглядывает  в  церковь!  Событие
огромной важности.
   Вечером я сел за стол в крайнем раздражении и долго не мог скрыть  его.
Гюбер спросил у тебя о  чем-то,  связанном  с  делом  Дрейфуса.  Помню,  я
разразился негодованием, услышав, что ты ответила. Я вышел из-за  стола  и
больше  не  появлялся.  Пятнадцатого  августа  на  рассвете  я,   захватив
чемоданчик, вышел из дому, уехал шестичасовым поездом  в  Бордо  и  провел
ужасный день в душном опустевшем городе.
   Странно, что после этого я все-таки вернулся в Калез. Почему  я  всегда
проводил с вами свой отпуск, а не отправлялся  путешествовать?  Я  мог  бы
сочинить какие-нибудь благородные причины. А по правде  говоря,  я  просто
боялся лишних расходов. Я не мог себе представить, что  можно  отправиться
путешествовать, потратить столько денег, не погасив предварительно плиту в
кухне и не заколотив наглухо  двери  своего  дома.  Мне  не  доставило  бы
никакого удовольствия разъезжать по  чужим  местам,  зная,  что  без  меня
хозяйство идет обычным ходом. Я всегда в конце концов возвращался к  общей
кормушке. Раз для меня в Калезе готов  стол  и  дом,  зачем  это  я  стану
тратиться на гостиницы и рестораны? Я унаследовал от матери дух строжайшей
бережливости и считал его своей добродетелью.
   Итак, я вернулся домой, но в страшно злобном настроении, даже  Мари  не
могла его рассеять. И с того времени  я  применил  другую  тактику  против
тебя. Я теперь не нападал прямо на твои верования, а,  пользуясь  малейшим
поводом, старался показать, что ты живешь не так, как  того  требует  твоя
вера. И хоть ты была доброй христианкой, а все-таки,  признайся,  бедняжка
Иза, я без труда доказывал противное. Ты, например, никогда  не  знала,  а
если и знала, то позабыла, что помощь ближнему - первый долг  христианина.
Под словом "милосердие" ты понимала некоторое количество необременительных
обязанностей по отношению к беднякам и, заботясь о  опасении  своей  души,
добросовестно выполняла эти обязанности. Должен признать,  что  теперь  ты
сильно изменилась: ты самолично  ухаживаешь  за  "недугующими",  -  лечишь
больных неизлечимым раком, - это дело другое! Но в те времена, дав подачку
какому-нибудь бедняку - из числа твоих подопечных, ты  с  особой  энергией
выжимала соки из других бедняков,  которые  находились  в  зависимости  от
тебя. Ты ни в коей мере не желала поступиться своим правом хозяйки дома  -
платить слугам как можно меньше - и требовать  от  них  работы  как  можно
больше. По утрам нам привозила овощи зеленщица, жалкая старуха, которой ты
подала бы щедрую милостыню,  если  б  эта  несчастная  протянула  руку  за
подаянием, но так как она не  хотела  побираться,  а  развозила  по  домам
зелень, ты считала для себя  делом  чести  торговаться  с  нею  за  каждый
кочешок капусты и урезать на несколько грошей ее убогий барыш.
   Робкие намеки прислуги или батраков на то, что  надо  бы  им  прибавить
жалованья, сначала вызывали у тебя изумление, затем яростный  гнев,  и  ты
давала просителям отпор с такой страстной силой негодования, что последнее
слово всегда оставалось за тобой. Ты обладала своеобразным даром  убеждать
этих маленьких людей, что им ровно ничего не нужно. Начинался  бесконечный
перечень преимуществ, которые дает им их необыкновенно выгодное положение:
"Вы получаете бесплатную квартиру, бочонок вина, половину свиньи,  которую
откармливаете  моей  же  картошкой,  вам  дается  огород  для  выращивания
овощей". Бедняги батраки опомниться не могли: да  неужели  у  них  столько
сокровищ? Ты уверяла, что твоя горничная, может не тратить ни гроша из тех
сорока франков жалованья, которые ты ей платишь ежемесячно, может  все  их
целиком класть на книжку в сберегательной кассе.
   - Ведь я ей отдаю все свои старые платья и  нижние  юбки,  свои  старые
ботинки. На что ей деньги? Только, чтоб гостинцы посылать в деревню...
   Впрочем, когда слуги заболевали,  ты  усердно  ухаживала  за  ними,  ты
никогда не оставляла их в беде, и я должен  признать,  что  в  общем  тебя
всегда  уважали  и  зачастую  даже  любили,  так   как   слуги   презирают
слабохарактерных хозяев. На все житейские вопросы  у  тебя  были  взгляды,
обычные для твоей среды и твоего времени. Но ты  никогда  не  сознавалась,
что евангелие их осуждает. "Послушай, - говорил  я,  -  а  ведь,  кажется,
Христос  сказал  то-то  и  то-то..."  Ты   сразу   умолкала,   огорченная,
разгневанная из-за того, что такой спор идет при детях. И в  конце  концов
ты всегда попадала в ловушку. "Нельзя  же  все  понимать  буквально..."  -
растерянно лепетала ты. Я с легкостью  опровергал  подобные  возражения  и
совсем тебя забивал, приводя примеры, доказывающие, что святость как раз и
состоит в том, чтоб в точности следовать евангельскому  учению,  принимать
его буквально. Если ты, на свое несчастье, возражала, что ты не святая,  я
приводил евангельские слова: "Будьте совершенны, как совершенен  отец  ваш
небесный".
   Признайся, бедная моя Иза, что  я  тебя  по-своему  направлял  на  путь
высоких добродетелей, и, если теперь ты ухаживаешь за больными, умирающими
от рака, они этим отчасти обязаны мне. Ведь в прежние годы любовь к  детям
всецело поглощала тебя, ты отдавала им все свои  нерастраченные  сокровища
доброты, на них обращала ты свою жажду самопожертвования.  Дети  заслоняли
от твоих глаз весь мир. Они отвратили тебя не только от мужа, но и от всех
людей. Даже богу ты могла молиться только о здоровье  и  будущности  своих
детей. Вот тогда-то я поиздевался над тобой.  Я  спрашивал  тебя  -  а  не
следует ли христианину желать, чтоб детям его  были  ниспосланы  всяческие
тяжкие испытания, бедность и болезни. Ты обрывала меня: "Я больше с  тобой
разговаривать не желаю. Ты уж сам не знаешь, что говоришь..."
   Но  на  твое  несчастье,  я  привлекал  к   спору   наставника   детей,
двадцатитрехлетнего  семинариста,  аббата  Ардуэна.  Я  призывал   его   в
свидетели наших разногласий и безжалостно  ставил  его  в  затруднительное
положение, так как требовал его вмешательства только в тех случаях,  когда
был уверен, что я прав, а он в этих своеобразных прениях о  вере  не  умел
таить свои мысли. Когда  развернулось  дело  Дрейфуса,  у  меня  появилось
столько поводов натравливать на  тебя  беднягу  аббата.  "Из-за  какого-то
несчастного еврея подрывать престиж армии!" - возмущалась ты.  Ухватившись
за эти слова, я выражал притворное негодование и не унимался до  тех  пор,
пока не добивался от аббата Ардуэна заявления, что  христианин  даже  ради
спасения родины не может согласиться с осуждением невиновного.
   Впрочем,  я  не  особенно  старался  внушить  тебе  и  детям   истинное
представление о деле Дрейфуса, которое вы  знали  только  по  карикатурам,
помещаемым в благомыслящих газетах.  Вы  представляли  собой  несокрушимую
скалу. Даже когда казалось, что я  одолел  вас  в  споре  и  доказал  свою
правоту, вы оставались при своем убеждении, что мне  это  удалось  сделать
только при помощи  хитрых  уловок.  И  тогда  вы  решали  молчать  в  моем
присутствии. Стоило вам завидеть меня, как вы разом обрывали все споры,  -
что, кстати сказать, случается и теперь. Но иной раз вы не  знали,  что  я
подслушиваю, притаившись за кустами; я  появлялся  перед  вами  совершенно
неожиданно, вы не успевали дать отбой и поневоле принимали сражение.
   - Это святой человек, - говорила ты про аббата Ардуэна, -  но  ведь  он
сущий младенец и не верит, что есть на свете зло. Мой муж играет  им,  как
кошка с мышью, и  поэтому  терпит  его,  несмотря  на  свое  отвращение  к
духовенству.
   По правде сказать, я позволил,  чтоб  наняли  в  гувернеры  семинариста
только потому, что никто другой не согласился бы за сто пятьдесят  франков
заниматься  с  детьми  целое  лето.  На  первых  порах  я  принимал  этого
долговязого и близорукого черноволосого малого,  не  смевшего  от  робости
пошевелиться, за существо самое ничтожное и не обращал  на  него  никакого
внимания, словно передо мной был стол или  стул.  Он  давал  уроки  детям,
ходил с ними на прогулки,  мало  ел  и  не  говорил  ни  слова.  Проглотив
последний кусок, он тотчас же удалялся к себе в комнату. Иной раз, когда в
доме никого не было, он садился за пианино. В музыке я ничего не  понимаю,
но, как ты говорила: "Слушать его было приятно".


   Ты, вероятно, не забыла  случай,  который  произошел  в  нашем  доме  с
аббатом Ардуэном, но ты и не подозревала, что  из-за  этого  случая  между
мной и беднягой Ардуэном втайне  протянулась  ниточка  взаимной  симпатии.
Однажды дети объявили, что к нам идет приходский священник. Я  тотчас  же,
как обычно, удрал в виноградник. Но вскоре ты  прислала  за  мной  Гюбера:
священнику понадобилось срочно поговорить со  мной  по  какому-то  важному
делу. Кляня все на свете, я все-таки двинулся обратно к дому,  потому  что
очень  боялся  этого  сухонького  старичка.  Он  заявил  мне,  что  пришел
покаяться передо мной, его, оказывается, замучила совесть. Он рекомендовал
нам аббата Ардуэна  как  знающего  и  добродетельного  молодого  человека,
прекрасно  окончившего  семинарию,  полагая,  что  посвящение  его  в  сан
отложено лишь по состоянию  его  здоровья.  Однако  он  недавно  узнал  на
собрании  священнослужителей  всей  епархии,  что  эта  отсрочка  является
дисциплинарной мерой. Аббат Ардуэн при всем своем  благочинии  до  безумия
любит музыку и как-то раз, соблазненный одним из своих  товарищей,  тайком
отправился в театр на благотворительный концерт  и  из-за  этого  даже  не
ночевал в семинарии. Хотя он был в штатском, его узнали в театре и донесли
на него. Скандал усугублялся еще  тем  обстоятельством,  что  в  программе
участвовала исполнительница арии Таис, мадам Жоржетта  Лебрен;  когда  она
появилась  на  сцене  с  голыми  ногами,  в  короткой  греческой   тунике,
перехваченной под грудью серебряным поясом ("Говорят, больше ничего на ней
не было, - даже самых тоненьких перемычек на плечах"), по залу прокатилось
испуганное: "А-ах!" В ложе, где сидели члены  союза  "Единение",  какой-то
старый господин возмутился: "Ну уж это чересчур!.. Куда  мы  попали?"  Вот
что пришлось увидеть аббату Ардуэну и его спутнику! Один  из  преступников
был немедленно исключен из семинарии, Ардуэна простили за  его  выдающиеся
успехи, но начальство предписало отсрочить для него на два года посвящение
в сан. Мы с тобой единодушно возразили, что наше доверие к аббату  Ардуэну
от  этого  не  уменьшится.  Священник,  однако,  с   тех   пор   выказывал
провинившемуся  семинаристу  величайшую  холодность,  заявляя,  что  "этот
несчастный Ардуэн обманул его". Ты, разумеется, помнишь этот инцидент,  но
тебе осталось неизвестным, что было дальше. В тот же вечер, когда я  курил
на террасе над обрывом, я увидел при лунном свете  приближавшуюся  ко  мне
тощую черную фигуру. Ардуэн неуклюже остановился  возле  меня  и  попросил
извинения за  то,  что,  вступая  в  мой  дом,  не  сообщил  мне  о  своем
недостойном поступке. Я заверил аббата, что его выходка скорее вызывает  у
меня симпатию к нему, а он стал мне возражать с неожиданной  твердостью  и
произнес целую обвинительную речь против самого себя. Он  заявил,  что  я,
должно быть, не представляю себе, как велика  его  вина:  оказывается,  он
нарушил  долг  повиновения,  осквернил  свое  призвание,  погрешил  против
нравственности. Кроме того, он навлек  позор  на  семинарию.  Словом,  всю
жизнь ему не искупить того, что он натворил... До сих  пор  у  меня  стоит
перед глазами эта длинная согбенная фигура,  озаренная  лунным  светом,  и
падающая от нее тень, перерезанная пополам парапетом террасы.
   При всем моем предубеждении против духовных особ, я не мог  заподозрить
Ардуэна хотя бы в малейшем лицемерии - он был  полон  искреннего  стыда  и
скорби. И бедняга все просил извинить его за то, что он  умолчал  о  своем
проступке, а в оправдание приводил свою бедность  -  ему  необходимо  было
найти себе заработок, иначе он два месяца каникул должен был бы сидеть  на
шее у матери, а она вдова, очень бедна, ходит по  домам  стирать  белье  в
Либурне. Я ему ответил, что, по-моему, он вовсе не был обязан сообщать нам
об инциденте, касавшемся лишь нарушения семинарской дисциплины.  Тогда  он
взял меня за руку и сказал нечто неслыханное, - такие слова  мне  говорили
впервые в жизни, и я был потрясен:
   - Вы очень добрый.
   Тебе ведь хорошо знаком мой смех, -  даже  в  начале  нашей  совместной
жизни он действовал тебе на нервы, смех совсем  не  заразительный,  в  дни
моей юности убивавший всякое веселье вокруг  меня.  В  тот  вечер  я  весь
трясся от смеха,  уставившись  на  ошеломленного  семинариста.  Наконец  я
успокоился и сказал:
   - Нет, вы даже не представляете себе, господин аббат,  какую  нелепость
вы сказали! Спросите-ка у людей, которые меня знают,  добрый  я  или  нет.
Спросите моих домочадцев, моих собратьев: злоба - вот моя сущность.
   Он смущенно ответил, что злой человек, по-настоящему злой, не  стал  бы
говорить  откровенно  о  своей  злобе.  И,  намекая  на  мою   адвокатскую
профессию, привел слова Христа: "В темнице я был, и вы посетили меня..."
   - Да это я для своей выгоды делаю, господин аббат. Профессия обязывает.
Когда-то я платил тюремным надзирателям, чтобы они вовремя шепнули на  ухо
мою фамилию подследственному заключенному... так что видите!..
   Не помню уж теперь, что он мне ответил. Мы шли с ним рядом  по  липовой
аллее. Как бы ты удивилась, скажи я тебе, что мне почему-то  было  приятно
присутствие этого человека в сутане! А между тем мне и вправду было с  ним
хорошо.
   Случалось, я вставал на рассвете и выходил в сад подышать  предутренней
прохладой. Я смотрел, как аббат отправляется к ранней обедне,  шагает  так
быстро и так погружен в свои мысли, что, проходя рядом, не замечает  меня.
Как