меня-то все ненавидели! Да,  все
его любили, даже я. Он всем улыбался, и мне тоже;  хотя  улыбался  мне  не
больше, чем другим.
   Все в этом мальчике было естественно, непосредственно и очень чисто. По
мере того как он подрастал, меня больше всего поражала  эта  чистота,  это
неведение зла, равнодушие к соблазнам зла. Наши дети тоже были хорошими, -
согласен, Гюбер был поистине примерным юношей,  как  ты  говорила.  Должен
отдать тебе справедливость - это плоды твоего воспитания. Если б Люк пожил
на свете подольше и стал  бы  взрослым  мужчиной,  можно  ли  было  бы  не
беспокоиться за его нравственность? Чистота его не казалась основанной  на
каких-то  принципах,   благоприобретенной   и   сознательной:   это   была
прозрачность ручья, бегущего по камешкам. Его облик блистал чистотой,  как
блещет росою трава на лугу. Я останавливаюсь на этой его черте, потому что
она  произвела  на  меня  глубокое  впечатление.  Твои  высоконравственные
рассуждения, намеки, презрительно-брезгливые гримасы, поджатые губы, -  не
могли бы внушить мне истинного понимания сущности  порока.  Я  постиг  ее,
неведомо для себя, лишь благодаря  этому  мальчику,  что  стало  мне  ясно
только гораздо позднее. Ты вот воображаешь, что все смертные носят на себе
печать первородного греха, но ни один человек не  нашел  бы  этой  гнойной
язвы у Люка: он вышел из рук ваятеля, вылепившего его, без всякого изъяна,
цельным и прекрасным. Зато я, сравнив себя с ним,  почувствовал  все  свое
уродство.


   Можно ли сказать, что я любил его как сына? Нет, я любил его за то, что
он совсем не был похож на меня. Я прекрасно  вижу,  какие  черты  Гюбер  и
Женевьева унаследовали от меня: алчность, жажду материальных благ, которые
для  них  превыше  всего  в  жизни,  презрительную  властность  (Женевьева
безжалостно третирует своего мужа и высокомерна,  как  я).  А  Люк  совсем
другой; я был уверен, что не увижу в нем свое подобие.
   Большую часть года я о нем совсем не думал. Отец брал  его  к  себе  из
пансиона на новый год и на пасху, а летние каникулы он всегда  проводил  у
нас. Уезжал он в октябре, когда покидали наши края и перелетные птицы.
   Был ли он набожным? Ты о нем говорила так:
   - Даже на таком глупом звереныше, как этот мальчик, сказывается влияние
отцов-иезуитов.  По  воскресеньям  он  ни  за  что  не  пропустит  обедни,
исповедуется, причащается... Конечно, молится  он  не  очень  усердно,  на
скорую руку. Ну что ж поделаешь! Каждый дает что может, большего и  нечего
с него требовать.
   Со мной он никогда не затрагивал этих вопросов, не делал  ни  малейшего
намека. Все его разговоры носили вполне  конкретный  характер.  Иной  раз,
когда он вытаскивал из  кармана  складной  нож,  поплавок,  дудочку,  чтоб
подманивать жаворонков, на траву выпадали  короткие  черные  четки,  и  он
проворно поднимал их. Пожалуй, по утрам в воскресенья в  нем  было  больше
степенности, чем в будни, меньше жизнерадостности, легкости, как будто  он
нес тогда на плечах какой-то груз.
   Среди всего, что привязывало меня к  Люку,  было  одно  обстоятельство,
которому ты, вероятно, удивишься. Не раз случалось, что  в  воскресенье  я
узнавал в этом олененке, который в те часы переставал прыгать, брата нашей
девочки, умершей двенадцать лет тому назад, хотя Мари совсем  не  походила
на него характером: она не выносила, когда кто-нибудь раздавит букашку,  и
очень любила, устлав мхом дупло дерева, ставить туда статуэтку богоматери,
- помнишь? Ну так вот, для меня в этом "звереныше", как ты называла  Люка,
оживала наша Мари: вернее сказать, тот самый светлый родник, который был в
ее душе и вместе с нею скрылся под землю, вновь бил у моих ног.


   В начале войны Люку было почти пятнадцать лет. Гюбера взяли в армию, во
вспомогательные части. Все процедуры  осмотра  во  врачебной  комиссии  он
переносил с философским спокойствием, ты же  места  себе  не  находила  от
тревоги.  Долгие  годы  его  узкая  грудь  вызывала  у  тебя   мучительное
беспокойство. Теперь ты только на нее и возлагала  надежды.  Когда  нудная
канцелярская работа  и  какие-нибудь  неприятности  вдруг  внушали  Гюберу
желание пойти на фронт добровольно и он  принимался  (впрочем,  бесплодно)
хлопотать об  этом,  ты  доходила  до  того,  что  откровенно  высказывала
опасение, которое до тех пор  с  таким  трудом  скрывала  от  всех,  -  ты
твердила: "При такой наследственности, как у него..."
   Бедная Иза, не бойся, что я брошу в тебя  камень.  Я-то  лично  никогда
тебя не интересовал, ты никогда не присматривалась ко мне, а уж в то время
меньше, чем когда-либо. Ты не замечала, не угадывала, как в годы  войны  с
каждой зимой возрастала во мне жестокая тревога. Отец Люка был мобилизован
и направлен в какое-то министерство, и теперь мальчик проводил  у  нас  не
только лето, но и рождественские и пасхальные каникулы. Война  вызывала  в
нем энтузиазм. Он все боялся, что военные действия кончатся до  того,  как
ему исполнится восемнадцать лет. Раньше он никаких книг в руки не брал,  а
тут поглощал специальные труды, изучал  карты.  Он  занимался  физическими
упражнениями. В шестнадцать лет он был уже взрослым мужчиной и  совсем  не
из мягкосердечных людей. Вот уж кого  нисколько  не  трогали  разговоры  о
раненых и убитых! Из самых страшных рассказов о жизни в окопах, которые  я
заставлял его читать, он извлекал свое собственное представление о  войне,
как о грозном, но великолепном спорте,  которым  не  всегда  дается  право
заниматься: нужно было торопиться. Ах, как он боялся опоздать! У него  уже
было в кармане разрешение его  болвана  папаши.  А  я  по  мере  того  как
приближался  роковой  день  января  1918  года,  когда  ему  должно   было
исполниться восемнадцать  лет,  с  трепетом  следил  за  карьерой  старика
Клемансо, подобно тому как  некогда  родители  заключенных  ждали  падения
Робеспьера, надеясь, что тиран падет раньше,  чем  их  сыновья  предстанут
перед судом.
   Когда Люк был в лагере, в Суже, и проходил там  обучение,  ты  посылала
ему вязаные теплые вещи и всякие лакомства, но  говорила  иной  раз  такие
слова, что я готов был изничтожить тебя,  Иза,  Ты  преспокойно  заявляла:
"Конечно, если бедного мальчика убьют, будет очень печально... Но он-то по
крайней мере не оставит после себя сирот..." Разумеется, ничего  позорного
в этих словах не было.


   И вот настал день,  когда  все  стало  ясно:  нет  надежды,  что  война
кончится раньше, чем Люка отправят на передовые. Когда фронт был прорван в
Шмен-де-Дам, он приехал к нам проститься, - на две недели раньше, чем  это
предполагалось. Как было больно! Наберусь мужества и приведу одну  ужасную
подробность, - воспоминание о ней иногда будит меня ночью, и я  просыпаюсь
с громким стоном. В тот день я пошел к  себе  в  кабинет,  достал  кожаный
пояс, сделанный шорником по образцу, который я сам дал ему. Я взобрался на
скамейку и, дотянувшись до верхушки книжного шкафа, попытался придвинуть к
себе стоявшую там гипсовую голову Демосфена.  Это  оказалось  мне  не  под
силу. Голова была битком набита луидорами, которые я прятал в этой копилке
со дня мобилизации. Я погрузил руку в золото, в золото, - которым  дорожил
больше всего на свете, достал несколько пригоршней золотых монет и засунул
их в пояс. Когда я  слез  со  скамейки,  эта  кожаная  змея,  проглотившая
столько луидоров, стала твердой, как камень; я обвил ее вокруг своей  шеи,
и она тяжело давила мне на затылок.
   Я робко протянул пояс Люку. Он сначала не понял, что я ему даю.
   - А зачем мне эта штука, дядя?
   - Как "зачем"? Может очень пригодиться, когда вы  будете  на  стоянках,
или если в плен попадешь... и во  многих  других  обстоятельствах...  Ведь
золото всемогуще.
   - Ой-ой! - воскликнул он смеясь. - У меня и так всякого барахла  много.
Неужели ты думаешь, что я навьючу на себя еще этот пояс? Да  ну  его!  При
первой же атаке швырну его в отхожее место...
   - А в начале войны, дружок, все брали с собой  золото,  -  у  кого  оно
было, конечно.
   - Да потому, что тогда люди не знали, дядя, что их ждет на фронте.
   Он стоял посреди комнаты, пояс же, набитый золотом,  бросил  на  диван.
Юноша он был крепкий, сильный, а каким казался хрупким в  большом,  не  по
росту, мундире. Из  широкого  ворота  выступала  тоненькая,  детская  шея.
Волосы уже были острижены под машинку, и лицо как-то потеряло из-за  этого
индивидуальность - стало "общесолдатским". Его уже приготовили  к  смерти,
"обрядили", он  стал  подобен  другим,  не  отличимым  от  них,  уже  стал
безыменным, уже исчез... Он рассеянно посмотрел  на  пояс,  потом  вскинул
глаза на меня, и во взгляде его была насмешка  и  презрение.  Все-таки  он
поцеловал меня на прощанье. Я проводил его  до  парадного.  На  пороге  он
обернулся и крикнул мне:
   - Сдай ты все это во Французский банк.
   А у меня слезы застилали глаза, я ничего не видел. Я слышал, как ты ему
ответила смеясь:
   - Ну уж на это не рассчитывай. Такого подвига нельзя от него ждать!
   Дверь захлопнулась, я  стоял,  не  двигаясь,  в  вестибюле,  а  ты  мне
сказала:
   - Признайся, - ты знал, что он не возьмет от  тебя  золота?  Ты  просто
сделал широкий жест.
   Я  вспомнил,  что  пояс  остался  на  диване.  Кто-нибудь  из  прислуги
полюбопытствует, заглянет в него... Кто их знает... Такой уж народ!
   Я торопливо поднялся в спальню и взвалил  пояс  себе  на  плечи,  решив
снова высыпать оттуда все золото в голову Демосфена.


   Несколько дней спустя скончалась мама, а я почти и  не  заметил  этого:
уже несколько лет она ничего не сознавала; жила она не с нами. Теперь  вот
я каждый день думаю о ней, но мама мне вспоминается такой, какой она  была
в дни моего детства и молодости, воспоминание о  той  старухе,  какой  она
стала, стерлось. Кладбищ я не выношу, но к маме  на  могилу  хожу  иногда.
Цветы я перестал приносить - с тех пор,  как  заметил,  что  их  воруют  с
могилы. Нищие таскают розы богачей, наживаются за счет покойников. Надо бы
поставить ограду, но нынче это ужасно дорого стоит. А вот  у  Люка  совсем
нет могилы. Он пропал - так и числится: "без вести пропавший". Я  храню  в
бумажнике ту единственную открытку, которую он  еще  успел  мне  написать:
"Все благополучно. Посылку получил. Крепко целую". Так и написано: "Крепко
целую". Все-таки сказал мне ласковое слово бедный мой мальчик.



11

   Нынче ночью проснулся от удушья. Пришлось встать. Дотащился  до  своего
кресла и там, под громкие завывания бешеного  ветра,  перечитал  последние
страницы своих записей.  Поразительно,  какие  мерзкие  подонки  души  они
освещают!.. Перед тем как снова взяться за перо, я посидел у  окна.  Ветер
стих. Ни единого дуновения. Калез мирно спал под звездным небом.  И  вдруг
около трех часов ночи снова  налетел  шквал,  в  небе  загромыхало,  упали
первые тяжелые  капли  холодного  дождя.  Так  громко  барабанили  они  по
черепичной крыше, что я испугался - не пошел  ли  град.  Право,  я  думал,
сердце у меня остановится. Ведь с виноградников только что  "сошел  цвет".
По всему холму на лозах завязи - зачатки будущего урожая, но  они  как  те
ягнята, которых охотник привязывает к дереву и оставляет в  ночном  мраке,
приманивая хищных зверей.  Над  моими  обреченными  виноградниками  ползут
тучи, грозящие градом, и гремят раскаты грома.
   А в сущности что мне до урожая, до сбора винограда? Что я  теперь  могу
собирать в этом мире? Мне остается  только  одно:  немного  лучше  познать
самого себя. Послушай, Иза, после моей смерти ты  найдешь  в  столе  среди
других бумаг - листок, на котором выражена моя последняя  воля.  Сделал  я
свои распоряжения через несколько месяцев после смерти Мари, когда  я  был
болен и из-за детей ты тревожилась о моей  участи.  В  этом  завещании  ты
найдешь мой символ веры, выраженный  приблизительно  в  следующих  словах:
"Если я перед смертью  соглашусь  принять  напутствие  священника,  -  то,
будучи сейчас в здравом уме и  твердой  памяти,  я  заранее  против  этого
протестую, ибо только воспользовавшись ослаблением умственных способностей
и физических сил больного, смогут добиться от меня  того,  что  мой  разум
отвергает".
   Ну так вот,  должен  сознаться,  что  за  последние  месяцы,  когда  я,
преодолевая свое отвращение к себе, с пристальным вниманием вглядываюсь  в
свой внутренний облик и чувствую, как все мне становится  ясно,  -  именно
теперь меня мучительно влечет  к  учению  Христа.  И  я  больше  не  стану
отрицать, что у меня бывают порывы, которые могли бы привести меня к богу.
Если б я переменился, настолько переменился, что не был бы противен самому
себе, мне не трудно было бы бороться с этим тяготением. Да, с этим было бы
покончено, я просто-напросто считал бы это слабостью. Но как подумаю,  что
я за человек, сколько во мне жестокости,  какая  ужасная  сухость  в  моем
сердце, какой удивительной я обладаю способностью внушать всем ненависть к
себе и создавать вокруг пустыню, - страшно  делается,  и  остается  только
одна надежда... Вот что я думаю, Иза: не для вас,  праведников,  твой  бог
сходил на землю, а ради нас, грешников. Ты меня не знала и не ведала,  что
таится в моей душе. Быть может, страницы, которые  ты  прочтешь,  уменьшат
твое отвращение ко мне. Ты  увидишь,  что  все-таки  были  у  твоего  мужа
сокровенные добрые чувства, которые, бывало, пробуждала в нем  Мари  своей
детской лаской да еще юноша Люк, когда,  возвратившись  в  воскресенье  от
обедни, он садился на скамью перед домом и смотрел на лужайку. Только  ты,
пожалуйста, не думай, что я держусь о себе очень высокого мнения. Я хорошо
знаю свое сердце,  -  мое  сердце  -  это  клубок  змей,  они  его  душат,
пропитывают своим ядом, оно еле бьется  под  этими  кишащими  гадами.  Они
сплелись клубком, который распутать невозможно, его нужно  рассечь  острым
клинком, ударом меча: "Не мир, но меч принес я вам".


   Быть может, завтра я отрекусь от того, что доверил тебе здесь,  так  же
как отрекся нынешней ночью от того, что написал  тридцать  лет  назад  как
последнюю свою волю. Ведь я ненавидел, простительной ненавистью, все,  что
ты исповедовала, и до сих пор  я  ненавижу  тех,  кто  лишь  именует  себя
христианами. Разве неправда, что многие умаляют  надежду,  искажают  некое
лицо, некий светлый облик, светлый лик? "Но кто тебе дал право судить  их?
- скажешь ты мне. - В самом-то тебе столько мерзости!" Иза,  а  нет  ли  в
мерзости моей чего-то более близкого символу,  которому  ты  поклоняешься,
чем у них, у  этих  добродетельных?  Вопрос  мой  кажется  тебе,  конечно,
нелепым кощунством. Как мне доказать, что я прав? Почему ты не говоришь со
мной? Почему никогда ты не говорила со мной? Быть может, нашлось бы у тебя
такое слово, от которого раскрылось бы  мое  сердце.  Нынче  ночью  я  все
думал: может быть, еще не поздно нам с тобой  перестроить  свою  жизнь.  А
что, если бы не ждать смертного моего часа, - теперь же  отдать  тебе  эти
страницы? И просить тебя, именем бога твоего заклинать,  чтобы  ты  прочла
все до конца? И дождаться той минуты, когда ты закончишь чтение.  И  вдруг
бы я увидел, как ты входишь ко мне в комнату, а по  лицу  твоему  струятся
слезы. И вдруг бы ты раскрыла мне свои объятия. И  я  бы  вымолил  у  тебя
прощение. И оба мы пали бы на колени друг перед другом.
   Буря,  наверно,  кончилась.  В  небе  мерцают  предрассветные   звезды.
Показалось мне, будто снова дождь  пошел,  но  нет,  это  падают  капли  с
листьев. Не лечь ли мне в постель? Может быть, не  станет  мучить  удушье.
Устал я, уж не в силах больше писать, все чаще бросаю перо  и  откидываюсь
на жесткую спинку стула.


   Какое-то змеиное шипение, свист, потом оглушительный грохот  и  молния,
полыхнувшая по всему небу. И наступила зловещая тишина, а за ней на холмах
стали взрываться бомбы, которые  бросают  виноградари,  чтобы  ушли  тучи,
грозящие градом, или же разрешились дождем. С той стороны,  где  Барзак  и
Сотерн трепещут, ожидая града, - бедствия страшного  для  нашего  края,  -
взлетают во мраке ракеты. На колокольне в Сен-Венсене звонят во всю  мочь,
в надежде отвратить градобитие, подобно тому, как  человек  поет  во  весь
голос, когда ему страшно. И вдруг по черепичной  крыше  что-то  застучало,
словно кто-то швырнул на нее сверху горсть мелких камешков...  Градины!  В
прежнее время я бросился бы к окну.  Слышно  было,  как  с  резким  стуком
отворились ставни в спальнях. Ты крикнула  какому-то  человеку,  торопливо
проходившему по двору: "Сильный град?" Он ответил:  "Довольно  сильный.  К
счастью, вперемешку с дождем идет". По коридору прошлепали  босые  детские
ножки, - видно, кто-то из ребятишек испугался. Я прикинул по привычке: сто
тысяч франков убытку, но не тронулся с места. А когда-то ничто бы меня  не
удержало, я бы выбежал из дому. Ведь нашли же меня однажды грозовой  ночью
посреди виноградника - в домашних шлепанцах, с потухшей свечой  в  руке  я
стоял под сильным  градом,  падавшим  мне  на  голову.  Меня  повлек  туда
глубокий инстинкт крестьянина, мне хотелось броситься на землю, как  будто
я мог прикрыть своим телом виноградники, спасти их от градобития. Но нынче
вечером мне вдруг стало чуждо все то, что было, в  глубоком  смысле  этого
слова, моим достоянием. Наконец-то порвались узы! Не знаю кто, не знаю что
избавило меня от них, Иза, но веревки, опутавшие меня,  порвались:  я  иду
куда-то. Какая сила влечет меня? Слепая сила? Любовь? Быть может, любовь.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ


12

   _Париж. Улица Бреа_.
   Зачем вздумалось мне сунуть в  чемодан  эту  тетрадь?  Что  мне  теперь
делать со своей исповедью, со своей длинной исповедью? Между мною  и  моей
семьей все кончено. Та, для которой я раскрывал в этих  записях  всю  свою
душу, до самого дна, больше не должна существовать для меня. Для  чего  же
мне и дальше трудиться? Да вот в чем дело: неведомо для себя, я несомненно
находил в этом облегчение, избавление. А в каком странном свете показывают
меня строки, написанные в ту ночь, когда пошел  град!..  Уж  не  нашло  ли
тогда на меня безумие? Нет, нет, не надо здесь говорить о безумии. Не надо
даже упоминать это слово. А  то  _они_,  пожалуй,  способны  обратить  его
против меня, если эти страницы когда-нибудь попадут им в руки. Теперь  мои
записи ни к кому не обращены. Надо будет их  уничтожить,  как  только  мне
станет хуже... А может быть, я завещаю их своему сыну,  -  я  еще  его  не
знаю, но сейчас разыскиваю в Париже. Как мне хотелось открыть Изе тайну на
тех страницах, где я намекал на роман, который у меня был в 1909  году;  я
чуть было не признался, что моя любовница была беременна  от  меня,  когда
уехала в Париж: она решила там скрыться.
   Я считал себя человеком великодушным, так как до войны посылал матери и
ребенку по шесть тысяч франков в год. Мне никогда и в голову не  приходила
мысль увеличить эту сумму. Значит, я сам и виноват,  что  и  мать  и  сын,
которых я разыскал здесь, оба оказались существами,  приниженными  нуждой,
зависимым положением и неблагодарной черной работой.  Под  тем  предлогом,
что они живут в этом квартале; я снял каморку в дешевом семейном  пансионе
на улице Бреа. У одной стены - кровать, у другой  -  шкаф,  едва  осталось
место для столика, за которым я пишу. А какой на улице грохот! В мое время
на Монмартре  было  тихо.  Теперь  же  мне  чудится,  что  сюда  напустили
сумасшедших, которые никогда не спят. Моя милая  семейка  не  шумела  так,
собравшись в Калезе у подъезда в ту  ночь,  когда  я  собственными  своими
глазами видел, собственными ушами слышал... Зачем об этом вспоминать?.. Да
затем, чтоб облегчить  душу,  закрепив  хоть  ненадолго  в  своих  записях
жестокое воспоминание... А впрочем, зачем мне уничтожать эту тетрадь?  Мой
сын и наследник имеет право все узнать о своем отце. Этой исповедью я хоть
немного исправлю свою вину перед ним -  ведь  я  с  самого  рождения  сына